Виктор Шендерович - Книги: Все тексты
Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. «Оффербахер» ощерился на лестничную клетку жёлтыми от старости зубами.
Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.
— Во! — сказал восхищённый Толик. — Цирк!
Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.
— Ну-ка, стой, — приказал Карабукин.
— А? — Клиент открыл глаза.
— Это — что такое?
— Дебюсси, — доложил клиент.
— Ты это брось, — неприязненно сказал Карабукин.
— То есть? — не понял клиент.
Карабукин задумчиво пожевал губами.
— Ты вот что… «Лунную сонату» — можешь?
Очкарик честно кивнул.
— Вот и давай, — сказал Карабукин, — без этих ваших…
— Что значит «ваших»? — насторожился клиент.
— «Лунную сонату», — отрезал Карабукин, для ясности пошевелив в воздухе растопыренными пальцами. — Добром прошу.
— Хорошо, — вздохнул пианист. — Вам — первую часть?
— Да уж не вторую, — язвительно ответил Карабукин.
На звуки «Лунной» откуда-то вышла старуха, похожая на некормленное привидение. Она прошаркала к «Оффенбахеру», положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси.
— Вот! — нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. — Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку?
— Сам ты слон, — ничуть не обидевшись, ответил Толик и, стуча несчастным «Оффенбахером» по перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.
— Бетховен… — сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. — Бетховен бы умер тут. Глухой… Да он бы ослеп!
На очередной площадке, отвалившись от «Оффенбахера», они рухнули на пол. Из лёгких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего, как для художественной интеллигенции вообще, так и, в особенности, для пианистов в этих глазах видно не было.
Клиент, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, регулярно переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчёте на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шофёров, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его, не презирали за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.
— Можно, я вам сыграю? — не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил пианист.
— Потерпеть не можешь? — спросил Карабукин.
— Не, пускай, почему! — согласился Толик. — Концерт, блядь, по заявкам! — рассмеялся он. — Давай, луди!
Музыка взметнулась в пролёт лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке достигло земли и, ударившись об неё, со звоном разлетелось на части.
С последним аккордом клиент погрузился в «Оффенбахер» по плечи — и затих.
— Наркоман, что ли? — с уважением спросил Толик. — Чего глаза-то закатил?
— Погоди, — осёк его Карабукин, немного озадаченный услышанным. — Это — что было?
— Шуберт, — ответил клиент.
— Тоже глухой? — поинтересовался Толик.
— Нет, что вы! — испугался клиент.
— Здоровско! — Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. — А я смотрите что могу.
Он шагнул к «Оффенбахеру», одной рукой, как створку шкафа, отодвинул в сторону клиента, обтёр руки о штаны, отсчитал нужную клавишу и старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса живо отражалась на лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился.
В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, и на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у «Оффенбахера», растревоженном сильными руками энтузиаста, что-то гудело.
— Толян, — сказал пораженный Карабукин, — что ж ты молчал?
— В армии научили, — скромно признался Толян.
— Школа жизни, — констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. — Теперь ты.
…День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа.
За время их мучительного путешествия по подъезду с «Оффенбахером» в полутёмном столбе лестничного пролёта прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было: семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, уйма пьес и один хорошо темперированный клавир.
В районе одиннадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на «бис» собачий вальс, но был пристыжен товарищем и покраснел, что в последний раз до этого случилось с ним в трёхлетнем возрасте во время диатеза.
Они волокли «Оффенбахер», страдая от жизненной драмы Модеста Мусоргского, и приходили в себя, внимая рапсодии в стиле блюз. Полёт валькирий сменился шествием гномов, а земли всё не было. Лысый, крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество: казалось — череп меняет форму прямо на глазах.
Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин.
— Это — кто? — жадно спрашивал он.
— Рахманинов, — отвечал клиент.
— Сергей Васильевич? — уточнял Карабукин.
Они стаскивали «Оффенбахер» еще на пару пролётов вниз и снова располагались для культурного досуга.
— А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, — сказал Карабукин как-то под утро, — исполнить ещё раз вот это… — Суровое лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию. — Вон там играли… — И показал узловатым пальцем вверх.
— «Грёзы любви»? — догадался клиент.
— Они, — сказал Карабукин, блаженно улыбнулся — и заснул под музыку.
Через минуту в полутёмном пространстве раздался зычный голос проснувшегося Толика.
— Ференц Лист! — сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потёр лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой. — Господи, твоя воля… — прошептал он.
Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привёз оттуда к завтраку термос чая, пакет сушек и бутерброды. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера.
Грузчики не спали. Они разговаривали.
— Всё-таки, Анатолий, — говорил Карабукин, — я не могу разделить ваших восторгов относительно Губайдулиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! — как же без мелодизма!
— Алексей Иванович, — отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, — мелодизм безнадёжно устарел! Ещё Скрябин писал Танееву…
Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая.
— Простите, что вмешиваюсь, — сказал клиент. — Но давайте попьём чайку — и двинемся.
— Куда? — спросил Карабукин.
— Как «куда»? — бодро ответил клиент. — Вниз!
— Не хочется вас огорчать, Николай Игнатьевич, — сказал Карабукин и, повернувшись, нежно погладил лаковый бок «Оффенбахера», — но вниз мы пойдём без него.
— Как «без него»? — снова переспросил клиент.
— Одни, — ответил Толик.
— Как «одни»?
Грузчики переглянулись.
— Ну, ну, — сказал Карабукин. — Будьте мужчиной.
— Видите ли, — мягко объяснил Толик, — я ведь не подъёмный кран. И Алексей Иванович тоже. Согласитесь: унизительно тяжести на себе таскать, когда повсюду разлита гармония…
— Я вам заплачу… — позорно забормотал клиент, шаря по карманам.
— Эх, Николай Игнатьевич, Николай Игнатьевич, — укоризненно протянул Карабукин, — даже странно слышать от вас такое…
— Что деньги?.. — заметил лысый Толик. — Бессмертия не купишь.
Они по очереди пожали клиенту вялую руку, спросили у него адрес консерватории и ушли.
Клиент сел на ступеньку и минут пять неотрывно смотрел на «Оффенбахер». Он чувствовал себя миссионером, съеденным во имя Христа. Потом он мысленно попробовал «Оффенбахер» приподнять и мысленно умер. Потом воля к жизни победила, клиент вызвал лифт и направился к магазину.
Через пять минут он вернулся с тремя мужиками, которым как раз переноски «Оффенбахера» не хватало, чтобы нахерачиться, наконец, вдрибадан. Мужики впряглись в оставленные грузчиками ремни и с криком понеслись вниз.
