Енё Рэйтё - Бабье лето медвежатника
– А с какой стати мне умирать?! – возмутился Пенкрофт.
От удивления башка доктора еще больше вытянулась.
– А как же иначе, сынок? Я тебя не понимаю. Ведь, возвращаясь в Филиппон, ты должен был готовиться к смерти. Ты же знал, что тебя прикончат.
Еще не легче!
– Не скажете, кому это так не терпится прикончить меня?
– Мне, – тихо ответил доктор Гонсалес и достал большущий револьвер. – Есть у тебя какие-нибудь дела, которые необходимо уладить напоследок, или, может, желание какое? Только не тяни, сынок, у меня с семи часов прием больных. Поверь, я очень сожалею… Хотя, возможно, все сложилось к лучшему. – Он со вздохом поднял револьвер.
– Обождите!
– Чего тут ждать? Или хочешь на прощанье поиграть на скрипке?
– Пускай чертова бабушка пиликает на вашей скрипке! – вне себя заорал Пенкрофт. – Заявляются сюда всякие со сладкими россказнями о том, как ты появился на свет, а потом ни с того ни с сего норовят пустить тебе пулю в лоб!
– Не пойму, чего ты так раскричался, сынок! – возразил Гонсалес, оскорбленный в лучших чувствах. – Думаешь, подобная миссия мне в радость? Достаточно одного твоего слова, и мне будет без надобности убивать тебя!
– Какого слова?
– Ну вот, опять ты за свое, сынок, – с печальной улыбкой отмахнулся доктор. – Придется все же тебя пристрелить.
История становилась все более запутанной и мрачной, а в довершение всего этот чокнутый целитель, того гляди, исцелит его навек от всех забот и страстей.
– Учтите, прошу вас, что я вовсе не Бенджамин Вальтер!
– Да что ты говоришь? – изумился Гонсалес. – Думаешь, будто я за какие-то двенадцать лет мог забыть, как ты выглядишь?… Ладно, прости тебя Господь! – С этими словами он вскинул револьвер и преспокойно выстрелил своему, можно сказать, сынку в голову.
Пенкрофт почувствовал холодный металлический привкус во рту – и понял, что именно так воспринимается смерть вкусовыми ощущениями человека. Барабанные перепонки его заранее дрогнули от грохота ожидаемого выстрела, все тело от затылка до пят оцепенело. Металлический вкус во рту стал последней реакцией организма, зарегистрированной угасающим сознанием, последней зацепкой, последней концентрацией жизненной энергии, противящейся уходу в мир иной. Эти доли секунды не способен забыть тот, кому довелось их пережить. Раздался щелчок спускаемого курка, крутанулся барабан… Осечка! Стрелок еще два раза подряд нажал на курок, а мертвенно-бледный Пенкрофт застыл недвижно, не способный даже отнять у него оружие.
– Черт бы их побрал, эти никудышные железяки! – досадливо пожал плечами Гонсалес. – Ты только взгляни, сынок! – Он поднес револьвер к носу Пенкрофта, а затем принялся ковыряться булавкой в неисправной конструкции.
– Ага, видишь, в чем тут дело? Какой-то мусор застрял в этой злосчастной пружине, вот барабан и не прокручивается как надо, чтобы боек попадал на капсюль. Он ударяет аккурат между двух патронов… Говорил же я им, чтобы сперва опробовали револьвер, но ведь этих умников не переспоришь!.. Не беспокойся, сынок, теперь все пойдет как по маслу! – Удовлетворенный результатом ремонта, доктор Гонсалес вскинул оружие.
– Ну уж нет! – Пенкрофт схватил его за руку.
Лицо старика приняло укоризненное выражение, и он с такой силой огрел строптивца суковатой палкой по голове, что тот пошатнулся.
– Как ты ведешь себя, сынок? С чего ты вздумал сопротивляться? Разве я когда-нибудь обижал тебя?
В голосе доктора отчетливо слышался упрек несправедливо обиженного человека. Он с горечью сглотнул, отчего кадык его подпрыгнул, словно резиновый мячик.
Пенкрофт, по-прежнему не выпуская его руки, вооруженной револьвером, принялся оправдываться.
– Вы уж не держите на меня зла… Просто мне вовсе не улыбается схлопотать пулю в лоб, вот я и сопротивляюсь, как могу. И вообще, все это по меньшей мере удивительно…
– Что же здесь удивительного? – искренне изумился доктор Гонсалес.
– Помилуйте! Вломиться в дом к человеку и мимоходом, играючи, пристрелить его как собаку, – это, по-вашему, в порядке вещей?
– Естественно! – ответил доктор, не скрывая недоумения. – Ведь речь идет о руднике!
– В ваши помыслы и расчеты я не вникаю и слышать о них не хочу! А жертвовать из-за них жизнью и вовсе не намерен!
– Другого выхода нет, сынок, – мягко уговаривал его доктор. – Позволь мне застрелить тебя. Это наш элементарный долг перед тобою. В конце концов ты действовал во благо нам, и уж никоим образом не заслужил, чтобы мы оставили тебя в живых. – С этими словами Гонсалес вырвал руку и выстрелил обреченному прямо в лицо.
– Черт бы побрал эту окаянную жестянку! – выругался доктор, поскольку револьвер снова дал осечку. – Уже давным-давно все было бы позади!
– А у вас впереди маячила бы виселица! – не сдержал негодования Пенкрофт и выхватил у него револьвер.
В ответ добрый доктор извлек из кармана металлическую коробочку.
– Предпочитаешь инъекцию стрихнина, сынок
3
Ну, знаете, это уж слишком! На всех континентах мира его уважали за дерзкую смелость, хладнокровие и меткость ударов, а тут… Ухватив Гонсалеса за лацканы пиджака, Пенкрофт усадил его на подоконник.
– Считаю до четырех! Если ты не смоешься отсюда по крышам, вышвырну на улицу, так что костей не соберешь! Понял?
– За что, сынок?!
– Не буди во мне зверя, папаша! Марш отсюда!
Гонсалес покорно переступил с подоконника на поддерживающий водосточную трубу стальной обруч. Пенкрофт выглянул из-за занавески и увидел, что все собравшиеся на площади перед домом стоят, понурив головы, но при этом явно нервничают. Меж тем хорошо одетый субъект, при кожаной сумке, сползает по водосточной трубе на землю. Значит, все собравшиеся стараются не заметить, как Гонсалес удаляется, и ни под каким видом не признают официально этот факт в том случае, если он, Пенкрофт, то бишь Бенджамин Вальтер, будет убит.
Один из ковбоев вскидывает голову, осеняет себя крестом, после чего остальные снимают шляпы и раздается чей-то возглас:
– Эй, парни! Слышали звук выстрела? Или мне почудилось?
– Как не слыхать? Слышали! Должно, бедняга Вальтер… С утра он при мне два раза грозился, мол, наложит на себя руки!
Ну и дела!
– Пардон… – В дверь сунулся было лакей Штербинский. – Я и не знал, что вы еще живы. – Старик проворно убрался восвояси.
Ситуация была поистине комической, хотя Пенкрофт чувствовал, что игра здесь ведется серьезная. Он поспешил отойти от окна, однако сюрпризы на этом не закончились. Распахнулась дверца гардероба, и оттуда вышел щуплый человечек с собакой на поводке. Он захлопнул за собой дверцу, потрепал песика по загривку и с улыбкой лихо подкрутил усы.
– Ну, как делишки, Бенджамин?
Этого наглеца он тоже охотнее всего спустил бы ногами вперед по водосточной трубе или без оной.
– Что за фамильярность! Вылез из шкафа и нет чтобы поздороваться честь по чести, сразу совать нос не в свои дела!
Мопсик, усвоив вольные манеры своего хозяина, азартно вцепился в шнурок ботинка Пенкрофта, что еще больше взвинтило последнего.
– Я вижу, Бенджамин, ты по-прежнему злишься на меня. Зато я не держу на тебя зла.
– Спасибо. Рад до беспамятства.
– Не дури, я же хочу тебя спасти. Ведь в случае чего я смогу доказать, что ты не виноват. И тогда им ничего с тобой не поделать, что бы ты им прежде ни наобещал.
– Отличное предложение! В таком случае докажи как можно скорей, а то жители вашего славного города меня уже достали. Один Гонсалес чего стоит!.. Что скажешь?
– И ты еще удивляешься?
– Удивляюсь, чтоб тебя черти взяли! – побагровев от злости, вскричал Пенкрофт. – Сейчас как схвачу за шкирку и буду колотить башкой об стол, пока у тебя самого от удивления глаза на лоб не повылезут! «Удивляетесь?» – любимая присказка и у старины Штербинского. Вы хоть скажите на милость, чему я должен, а чему не должен удивляться?!
– Значит, даже в мое отсутствие вы гнушаетесь называть меня по имени! – раздался голос у него за спиной. Лакей Штербинский был тут как тут.
Аттракцион, продемонстрированный Пенкрофтом, вполне можно было счесть мировым рекордом. Старик Штербинский едва успел почувствовать, как некая неодолимая сила развернула его на сто восемьдесят градусов и пинком выставила вон. О том, чтобы перевести дух, не было и речи: последовавший тотчас же вслед за этим мощный толчок ногой заставил беднягу кувырком скатиться вниз, пересчитав все ступеньки.
С трудом поднявшись на ноги, старый лакей скорбно возвел очи горе на стоявшего у перил верхней площадки Пенкрофта.
– Жаль, что приходится распрощаться навек при столь неприятных обстоятельствах, – опечаленно произнес Штербинский. – Упокой Господь вашу душу, сударь!
Проворный скачок в сторону спас лакею жизнь, иначе горшок с заботливо взращенным фикусом непременно угодил бы ему в голову.
