Юрий Слёзкин - Козел в огороде
«Алеша у нас с характером,— говорили они,— он себя уважает, а ты его не уважил — он тебя и проучил. Алеша городу нашему честь бережет. Так тебе и надо. Едешь, темнота, в город, спытайся допрежь, какие у него порядки. Алеша и не такого, как ты, выучит. Он к нашему городу лиха не подпустит. Он с нами все суховеи протерпел. От разорения уберег. Нас всякая власть бескровно брала. Его даже сам товарищ Кастрюлин уважает, а товарищ Кастрюлин небось на весь округ голова. У него от всесоюзного старосты Калинина благодарность. Только не было бы товарища Кастрюлина и не получил бы он благодарности, кабы не Алеша… Алеша ему жизнь спас и на многие годы наш город от всего поганого обезвредил.
Не ударил бы Алеша самолично в колокол, заспал бы товарищ Кастрюлин со своим отрядом петлюровцев, и все бы товарищи, как один, приняли бы злую смерть…»
Это вам не точка зрения? Не идеологический подход? Ну, а с таким подходом понятно, отчего Никипор ничего другого побачить не мог и отчего те, которые вместе с ним почитали Алешу стражей, рассказу его верили и спросить у Козлинского об этом исчезновении боялись, а те, которые не верили Никипору и точки зрения его не разделяли, вопросы такого рода считали неловкими, даже унизительными для своего достоинства. Так вот и получилась та странность в способе появления «символа», о которой вы изволили заметить.
— Выходит, никакого ратоборства у приезжего с Алешей не было?
— Нет, было, и весьма конфузное для первого.
— Значит, Никипор, по-вашему, не врал?
— Нет, глаза его видели то, что произошло в действительности.
— Вы на стороне Никипора?
— Опять-таки нет. Глаз его не обманул, а идеологический подход напутал. Козел с приезжим не пропал, а провалился.
— Это кто же удостоверил?
— Очевидцы.
— Что же они раньше-то молчали?
— А их только в самый вечер гала-представления поймали.
— Поймали?! Почему поймали?
— У входа в театр, по указанию Козлинского, там всех шестерых и застукали. Пришел один из них к Козлинскому за контрамарками,— он им нумерованные места выдал, а сам номера сообщил Табарко.
— Зачем?
— Да ведь они оказались теми самыми бандитами, что на другое утро после приезда незнакомца почту всю дочиста ограбили. Подъехали на двух тачанках к почте, один остался лошадей сторожить, а пятеро вошли в контору, разбудили начальника, дремавшего за решеткой, сунули ему в нос наган, не спеша отобрали денежную корреспонденцию и марки, увязали добрые тюки, скрутили начальнику руки-ноги, втолкнули в рот мокрую тряпку и, приказав не рыпаться, укатили себе своей дорогой. В воскресное-то утро, в базарный день. И хоть бы что. Только к вечеру узнали в городе об ограблении.
— Откуда же Козлинский знал, что это именно они были? При грабеже присутствовал, что ли?
— Нет, ему их намерения раньше были известны.
— Значит, он соучастник?
— Такого мнения товарищ Табарко держался спервоначала, когда узнал, что наш «кинорежиссер» смылся. Прибежал в театр в разгар катавасии, после ареста бандитов, кричит: «Ну, так и чуяло мое сердце — держи, брат, ухо востро с этим немцем. Чего это он у тебя все допытывается, часто ли у нас бандиты пошаливают! Хорошо ли поставлена охрана! Удавалось ли изловить бандитов! Этакая сволочь! Всю ночь от меня не отставал!»
И действительно, всем показалось тогда странным, чего бы это незнакомец бандитов поминал, и так кстати, что наутро они возьми да и ограбь почту. Ясное дело, из одной шайки. А выдал он товарищей, чего-нибудь с ними не поладив или не желая с ними выручкой от драла. Догадка эта так понравилась товарищу Табарко, что он в таких видах Клуню еще арестовал и кассиршу, которые, по их свидетельству, рапортичку Козлинскому сдавали, и Никипора за «вранье с отводом глаз» пришил к делу, и Сонечку Нибелунгову допрашивал при закрытых дверях, и семейство Николини посадил в холодную, устроив им очную ставку с бандитами. Но только на поверку вскоре все хитрые догадки товарища Табарко оказались форменной чушью.
— Значит, «символ» ваш наклепал на бандитов сдуру?
— Нет, он в них не ошибся. Их старший врач поликлиники Амбразуров, Евстафий Родионович, опознал. Одному из бандитов при поимке милиционер руку вывихнул — вызвали врача, а тот от изумления сел даже. «Да я его, подлеца этакого, знаю,— кричит,— мы с ним о лошадке беседовали. Хорошая у него лошадка, буланая, по всем статьям прекрасная лошадка».
— Да как же это?
Глава двенадцатая
«О смычке города с деревней»
Тут уж позвольте мне вмешаться в беседу умников с простачками и несколько задержать ваше внимание на небольшом отступлении, которое необходимо для более полного ознакомления с нравами нашего города и для скорейшего уяснения знаменитого случая. К тому же отступление мое явится и ответом на вопрос простачков:
— Да как же это?
По воскресным дням в нашем городе повелось издавна — и при всякой власти, добавлю я,— заводить торг на всю площадь. С соседних хуторов и деревень съезжались селяне, везя живность и овощ, а наши громадяне похаживали меж телег с лукошками и корзинищами, приценивались ко всему, общупывали руками, вступали в торг, а то и просто так в приятную беседу, длившуюся долгие часы и часто переходившую в драку. Даже в голодные годы воскресные сборища не прекращались. Правда, тогда громадяне расхваливали свое барахлишко, а селяне прохаживались по живым рядам, прицениваясь и приторговываясь, увозя после к себе на хутора вместо пуда мерзлой картошки или нескольких буханок хлеба — бархатные салопы, зеркала, люстры со звенящими подвесками. Но дни те давно миновали, и опять завистливый глаз горожанина разбегался при виде богатых даров земли, в изобилии предлагаемых ему за бесценок хлеборобами, восседавшими на высоком гребне своей поклажи.
Первыми выходили на ловлю домашние хозяйки, соревнуясь друг перед другом в умении встать пораньше.
«А я, Анна Петровна, первая вышла на базар».
«Нет уж, извиняюсь, Марья Павловна, когда я пришла, еще никого не было».
И в способности купить подешевле, хотя бы на грош.
Особенно отличались по этой части пожилые гражданки. Они ворочались на своих кроватях, едва только брезжил свет, так как мысли о закупках на неделю не давали им покою еще со вчерашнего вечера, когда они стояли в церкви на вечерней службе. Зажегши восковую свечонку, хранимую с заутрени, они начинали шлепаться по дому, приготавливая лукошки, кулечки, газетную бумагу, ворча на кошку, норовящую попасть под ноги, мешали спать домашним и наконец, кой-как пристегнув юбчонку, повязав нечесаную голову теплым платком, выбирались на улицу встречать восход и только-только еще съезжающихся селян. Они ставили себе в особенную заслугу — именно на дороге, у въезда в город, поймать бабу с яйцами или творогом, чтобы тут же на месте перебить у своей соседки лучшие продукты и за меньшую цену, так как по их расчетам выходило, что стоило селянам собраться на площадь, как тотчас они, сговорившись, начинали драть за все втридорога.
— Важно купить продукт, когда продавец не знает еще цен,— наставляли хозяйки многоопытные хозяек малоопытных,— ведь эти мужики такие пройдохи…
— Ах, Наталия Дмитриевна, и не говорите, я прямо даже не знаю, что будет дальше. Мужики нас съедят живьем…
— Ну еще бы, ведь с ними теперь нянчатся… им делают решительно все… а вы попробуйте прожить в городе, на жалованье, какое получают наши мужья.
— Это они называют смычкой…
— Нет… Нет… не произносите этого слова. Оно совершенно неприлично.
— Однако таким словам учат наших детей в школе.
— Ужас! Ужас!
Ведя друг с другом такие политико-экономические разговоры, казалось бы весьма единодушные, хозяйки действовали, однако, врозь и даже секретно, как только им удавалось поймать какую-нибудь бабу или мужика с вожделенными продуктами.
— Нет уж, Анна Петровна, эту сметанку приторговываю я…
— Да вы же не станете покупать ее всю.
— А уж всю или не всю — позвольте мне знать. Я же не мешала вам, когда вы покупали масло. Прошу вас, отойдите…
Когда же раздосадованная соседка отходила, победительница тянула к себе горшок со сметаной, убеждая бабу глубоким шепотом:
— Я тебе говорю, уж поверь, что моя цена — самая большая цена… никто тебе больше не даст…
А баба тянула горшок в свой черед к себе и кричала:
— И слухать не хочу! Хиба ж за таки гроши несла бы я сметану за кильки верст в город? Да ни боже ж мой! Пойду на базар, там и продам.
— Ну какая же ты чудная! (Здесь горшок снова перетягивался на сторону хозяйки.) На базаре ты не одна будешь со сметаной, на базаре сметаны будет много, и придется тебе продавать за бесценок.
— А вам какая забота? — кричала баба и опять тянула горшок к себе.— Там нехай как люди, так и я…
