Николай Самохин - Шашлык на свежем воздухе
Все, кто был на берегу, стали аплодировать. И Танечка — тоже.
— Ну ладно, — сказал я, выбрал камень потяжелее и нырнул.
Прошла минута — я сидел под водой. Прошло три минуты — я не выныривал. Минуло пятнадцать минут — я крепился.
Через полчаса меня вытащили спасатели. Причем я отчаянно сопротивлялся и даже укусил одного из них за икру.
Накупавшись, мы пошли в кино.
Возле самого кинотеатра дорогу нам преградил трамвай. Трамвай ехал медленно-премедленно, а между тем было слышно, как в кинотеатре звенит уже третий звонок..
— О-о, как ползет! — сказала Танечка и топнула ножкой.
Он забежал вперед и крикнул вагоновожатой:
— Будьте любезны, прибавьте скорость!
Я молча обошел трамвай сзади и толкнул его плечом…
Когда мы отыскали свои места, он спросил:
— Тебе хорошо видно?
— Шляпа! — поморщилась Танечка.
— Гражданин! — наклонился он к впередисидящему. — Простите, ради бога, но ваша шляпа… кхе-кхе… Еще раз извините.
Гражданин снял шляпу.
— А теперь? — спросил я.
— Ухо, — сказала Танечка. — Полэкрана заслоняет. Я достал ножик и отрезал ухо.
Интересно все-таки — чья возьмет?..
ФИАСКО
Я человек неглупый. Во всяком случае, знаю интегральное исчисление, легко сужу о классической и современной поэзии, о теории относительности Эйнштейна и ультразвуке. Могу ввернуть в разговоре какое-нибудь словечко, вроде «консонанс» или «психоламаркизм» и не растеряюсь, если при мне упомянут о Ван-Гоге или Чюрленисе.
Словом, в своем кругу я давно завоевал репутацию тонкого и остроумного собеседника. Сам профессор Дубаков здоровается со мной за руку и любит поболтать на разные темы. «Поабстрагироваться», как он любит выражаться.
И вот я, со своей эрудицией и утонченностью, самым преэлементарнейшим образом сел в лужу.
Был вечер. Над деревьями парка висела луна, пониже висели фонари, чуть повыше — звезды.
А на скамейке сидела девушка. Я взглянул на нее — и образ профессора Дубакова моментально полинял, а наши институтские интеллектуалки с их ироническим подтекстом и психоанализом показались жалкими кривляками.
«Познакомлюсь, — решил я. — Конечно, она глупенькая, это видно за десять шагов. Но ничего — я подтяну ее до своего уровня. Она станет умной и в то же время не успеет заразиться этой нашей интеллигентской гнилостью».
— Добрый вечер! — как можно проще сказал я, опускаясь на скамейку.
— Салютик! — прыснула девушка.
«Ах, милое и непосредственное дитя асфальтных прерий!» — растрогался я и проговорил:
— Как это замечательно, когда совершенно незнакомые люди могут приветствовать друг друга вот такими словами: «Добрый вечер!» Не правда ли?
— Эй! — настороженно сказало дитя. — Ты ко всем так привязываешься?
Я растерялся… Сказать, что не ко всем, — может обидеться: «Ах, значит только ко мне!» Ответить «ко всем» — хорошо же я буду выглядеть?!
— Э-э-э, — оказал я. — Ммэ-э…
Пока я мычал, из боковой аллейки вывернулся парень в простроченных джинсах. Он лениво выплюнул сигарету и, почти не глядя на мою собеседницу, позвал:
— Цып-цып-цып, крошка!
Красотка встала и пошла за ним, как покорная овечка.
Я разинул рот… Я сравнивал свое джентльменское обращение с этим небрежным «цып-цып-цып» и не мог понять, в чем преимущество моего соперника.
А между тем крошка уже повисла на руке кавалера.
Тогда я догнал их, отозвал парня в сторону и спросил:
— Скажи, брат, ты со всеми так… гм… знакомишься?
— А че с ними чикаться, — осклабился парень.
«Как это просто и мудро, — думал я, шагая по желтой парковой дорожке. — Именно «цып-цып-цып»… Вот она, первозданная жизнь, которую мы заморочили философией и распяли на кресте сомнений…»
Впереди показалась еще одна скамейка. На ней сидела девушка. Она была точно такая же, как и первая. С таким же начесом, в таких же шпилечках, с такими же продолговатыми глазами.
Ну, теперь-то я знал, как надо действовать.
Я плюнул сигаретой в прохожего и сказал:
— Кис-кис-кис, дуся! Девушка подошла.
— Интересно, вы со всеми так… знакомитесь? — спросила она, раскрыв баклажанный ротик.
— Брось выламываться, рыбка! — сказал я. — Давай прошвырнёмся.
— Прошвырнёмся? — переспросила девушка. — Ну, давайте. — Она отважно взяла меня под руку. — А куда?
О черт! Я оглянулся. Парня в строченых брюках поблизости не было. Предстояло выкарабкиваться самому. Куда же их водят?..
— В кабак! — припомнил я. — Промочим горло!
— А может, прошвырнёмся на симфонический концерт? — сказала девица.
Хм… Симфонический концерт предусматривался в моей просветительной программе последним номером. Ну что ж — начнем с конца, раз предмет слепо идет в ловушку.
Для порядку я еще покапризничал.
— Драбадан! — лихо сказал я. — Муть голубая… Ну, пойдем, подремлем, если птичке хочется.
…В театре я, наконец, все понял.
— Пустите, — глухо сказал я, когда мы вышли на улицу. — Честное слово, больше не буду.
— Не-ет, — проворковала птичка, цепко держа меня за локоть. — Ты мой прекрасный дикарь. Ты — дитя каменных джунглей. Теперь я возьмусь за твое образование. Скоро ты станешь совсем хорошим мальчиком. Вот увидишь…
РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ
Я всегда считал, что в семейной жизни самое главное — родство душ. И поэтому очень настороженно относился ко всем своим знакомствам и увлечениям.
Помню, как-то представили меня одной брюнетке. Она была обворожительна. Высокая, стройная, большеглазая. Настоящая Джина Лоллобриджида. Я знаю, таким сравнением принято щеголять, но эта действительно походила на Лоллобриджиду.
Мы гуляли по набережной. Разговаривали. О том, о сем. Я нарочно ввернул слово «эквилинеарность». «Лоллобриджида» не поняла.
— До свидания, — сказал я тогда. — Будет время — позвоню.
Больше мы не встречались.
В другой раз я познакомился с прелестной блондинкой. Она была хрупкая, трогательная и доверчивая.
Помню, мы выходили из кино.
— Не правда ли, весна была какая-то саврасовская? — спросил я. — А море прямо айвазовское?
— Я бы того черненького не бросила, — вздохнула она в ответ.
И хотя это можно было понять, как намек на цвет моих волос, и расценить для себя обнадеживающе, я сказал:
— Всего хорошего. Как-нибудь позвоню. С тех пор мы не виделись.
Наконец, я повстречал ее. Она была… Впрочем, совсем не важно, какая она была.
По случайному совпадению мы гуляли вдоль той же набережной.
— Посмотрите, это же настоящий лермонтовский парус, — сказал я.
— «А он, мятежный, просит бури», — задумчиво процитировала она.
У меня сладко заныло сердце.
— Давайте сядем, — предложил я, чтобы скрыть прихлынувшее вдруг волнение.
— «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу»? — тонко усмехнувшись, спросила она есенинской строчкой.
…Я позвонил ей в тот же вечер. Не выдержал.
— Вы еще не спите?
— «Я сплю с окошками открытыми, а где-то свищет звездопад», — зябким трогательным голосом сказала она.
«О, милая!» — я с нежностью прижал к щеке телефонную трубку.
Настало утро, и мы опять встретились.
Я принес ей первые цветы — полусонные, в капельках холодной и прозрачной ночной росы.
— «С цветов, зарей вымытых, сбивая росу, я на руках вытянутых сердце несу», — многозначительно сказала она.
«Рождественский!» — догадался я, проникаясь к ней еще более пылким чувством.
…Через неделю я сделал ей предложение.
— Будьте моей женой! — сказал я и вспыхнул от стыда за банальность и бескрылость этих слов.
— «Нас обручили грозы летние с тобой!» — ответила она знаменитой строчкой Луговского.
И вот прошло два года. Я сижу за столом и дописываю этот рассказ. Входит она. Смотрит на испещренные листы и понимающе говорит:
— «Еще одно, последнее сказанье…».
Я молча швыряю в нее пепельницей…
БЛОНДИНКА НА БУКВУ «Л»
— А ну-ка, постой, — сказал Гришкин. — Стой, не дергайся!
И он снял с моего рукава длинную белую нитку.
— Ого! — загоготал Мишкин, — Блондиночка вбабахалась. А говорил — не любишь блондинок.
— А это не он их любит, — встрял Машкин. — Это они его. Чем меньше мы блондинок любим, тем больше нравимся мы им, Хи-хи-хи!
— Минуточку, — сказал Гришкин и стал мотать нитку на палец.
Нитка кончилась на «Л».
— Лена, — сказал Мишкин. — Или Леля. Ну влип ты, старик.
— Да это не он влип, — уточнил Машкин. — Это она влипла.
