Николай Самохин - Шашлык на свежем воздухе
Обзор книги Николай Самохин - Шашлык на свежем воздухе
1. ЗНАКОМАЯ ЛИЧНОСТЬ
ГИПНОЗ
Я примостился в хвосте вагона, неподалеку от кондуктора, насколько возможно втиснувшись между сиденьями, чтобы занимать поменьше места. В троллейбусе было тесно — палец не просунешь.
Позади меня стоял крупный дядя в черной полудошке, какие обычно носят хоккейные болельщики. Вдруг он заволновался, задышал и, наддав животом, спросил:
— У «Маяковского» выходите?
— У «Маяковского»? — переспросил я и поднял глаза кверху. — Знаете что, давайте так: до «Маяковского» еще семь остановок. Это, минимум, двадцать минут. Кроме того, разочка два-три на поворотах соскочит штанга — так что кладите все тридцать. Поэтому сейчас постоим спокойно, через пару остановок помаленьку начнем пробиваться вперед, а там поменяемся местами, и вы…
Дядька суеверно посмотрел на меня и так яростно полез вперед, словно троллейбус охватило пламя.
Меня он зацепил плечом, продавил до середины вагона и опрокинул на колени какой-то старушки.
«Нет худа без добра, — подумал я, тыкаясь носом в хозяйственную сумку. — По крайней мере—продвинулся».
— В центре сходишь, сынок? — улучив момент, спросила старушка.
— Отдыхайте, мамаша, — еще четыре остановки, — буркнул я.
Старушка поднялась, как загипнотизированная, прижала к груди сумку и молча стала проталкиваться вперед.
Я с трудом вывернулся, работая одновременно на кручение и изгиб, и в результате расположился спиной к движению. Теперь передо мной оказалась миловидная дама. У нее был спокойный профиль, трогательные ямочки в уголке рта, розовое ушко застенчиво выглядывало из-под берета.
В нервной обстановке вагона она была как глоток валерьянки, и я проникся к ней симпатией.
«Интересно, — подумал я, — правда это или нет: если долго и пристально смотреть на человека — он должен почувствовать взгляд и обернуться?»
Дама почувствовала. Она медленно повернула ко мне лицо и спросила:
— Через одну сходите?
— Да… То есть нет, — смешался я.
— Так что же вы стоите! — вспыхнула дама. — Стоит, как пень! — и нанесла мне короткий, но чувствительный удар бедром.
— Граждане, пройдите вперед! — крикнула кондуктор. — Впереди свободнее.
Я послушался совета и немножко прошел. Тем более, что миловидная дама как раз расчищала дорогу, энергично раздавая удары направо и налево тем самым способом.
Я бочком продвигался вперед и все время слышал, как меня неотступно преследует какой-то возбужденный гражданин. Когда мы остановились, гражданин положил подбородок мне на плечо и жарко зашептал:
— На следующей схоишь?
— Схожу! — сказал я, чтобы отвязаться.
— А он схоит? — спросил гражданин, указав глазами на впередистоящего.
— Почем мне знать? — огрызнулся я.
— А ты спроси, — настаивал гражданин.
Я спросил. Впередистоящий пообещал сойти.
— А перед ним схоит? — не унимался гражданин. Тот, что перед ним, тоже выходил.
— А дальше схоют?
— О, черт! — остервенился я и, расшвыривая локтями пассажиров, полез вперед.
Я добрался до самой кабины водителя и приник к ней спиной, втянув живот и распластав руки. Я почти впрессовался в стенку кабины — так, что теперь мимо меня можно было идти в колонну по три человека.
Путь был почти идеально свободен. Только напротив меня, нежно обняв поручень, стоял молодой человек. Но он никому не мешал. И ему тоже никто не застил. Видимо, молодой человек и сам чувствовал эту свою независимость — держался он довольно безмятежно и даже, вытянув трубочкой губы, чуть слышно что-то насвистывал.
Случайно молодой человек встретился со мной взглядом. В глазах его промелькнула тень тревоги. Он перестал насвистывать и раскрыл рот…
— На следующей, — опережая его, прохрипел я, — сходите?
Молодой человек покорно вздохнул, отжал ногой дверь и выпрыгнул на ходу.
ДВЕНАДЦАТЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ
Судили нас с удовольствием. Чувствовалось, что члены товарищеского суда соскучились по настоящей работе. Дом наш тихий, бесконфликтный. По контингенту жильцов, не считая меня да еще двух-трех человек, предпенсионный. Так что бури все отгремели. А тут — здрасте пожалуйста!
Нам для первого раза вынесли общественное порицание. Заставили помириться.
— А мы проконтролируем, — сказал председатель, — всем коллективом. — Он сделал широкое обнимающее движение. — Верно, товарищи?
Так в решении и записали: взять под контроль всего коллектива. Мы-то сами окончательно помирились уже после суда.
— Ты мне прости этого «барбоса», Ваня, — сказал сосед. — Прости лысому дураку.
— А вы мне — «старую кочерыжку», Иван Никифорович. Молодой я, глупый.
— Эх, чего там! — махнул рукой сосед. — Возьмем, что ли, маленькую?
Мы взяли маленькую и обмыли наше замирение. Чудесно провели вечер.
На другой день к нам заявился первый представитель коллектива. Инженер из шестнадцатой квартиры.
— Вот, — сказал он, — вымученно улыбаясь. — Шел мимо, думаю — дай заскочу.
— А-а, вы насчет этого! — бесцеремонно зашумел Иван Никифорович. — Помирились мы! Так и доложите: тишь — мол, и гладь, и божья благодать!
Разоблаченный инженер оробел вовсе. Я понял, что его надо выручать, и сказал:
— Ах, как хорошо, что вы зашли! Раздевайтесь, будем чай пить.
Потом, уже за столом, представитель осмелел. Он прихлебывал чай и ликующим голосом человека, вырвавшегося из одиночного заключения, рассказывал:
— Иду, понимаете, а у самого ноги трясутся. Ведь в свидетелях за всю жизнь не был!..
Ровно через сутки пришел второй представитель. Им оказался совсем ветхий старик Рубакин — бывший мужской парикмахер.
— Па-тревожу, молодые люди! — бодро крикнул старик, устремился вперед и повалил вешалку.
Уступая приобретенной еще в дверях инерции, он дробной рысью обежал всю квартиру, стукнулся рикошетом о гладкий бок холодильника и с возгласом «па-тревожу!» исчез.
— М-да! — произнес Иван Никифорович. — Ну и ну!
— Ладно, — сказал я. — Раз надо — что поделаешь! Наступил третий вечер — и пожаловала представительница.
— Нас уже проверяли, — занервничал Иван Никифорович. — Два раза. — И показал зачем-то на пальцах, два.
— Неважно, милый, — успокоила его представительница. — Семь раз проверь — один раз поверь.
Видимо, она имела опыт в таких делах, потому что сразу прошла на кухню и заглянула во все кастрюли. Потом отворила дверь в мою комнату, увидела на стене боксерские перчатки и спросила:
— Это что?
— Перчатки, — ответил я.
— Для чего?
— Для бокса.
— Так, так, — сказала представительница и потыкала перчатки пальцем. — Чтобы, значит, следов не оставалось.
— Каких следов? — не понял я.
— На теле… человеческом! — зловеще округлила глаза представительница.
Она задержалась на пороге, окинула соболезнующим взглядом угрюмо молчавшего Ивана Никифоровича и поджала губы.
Четвертый вечер мы провели в сквере, на скамеечке. Иван Никифорович достал из внутреннего кармана несколько журналов с кроссвордами и сказал:
— Вентиляция мозгов. Очень полезно на свежем воздухе.
Дотемна мы вентилировали мозги, а потом со всеми предосторожностями отправились домой. Мы прошли через соседний двор, прокрались вдоль дома, чтобы нас не заметили с балконов, выключили свет в подъезде и ощупью, стараясь не топать, стали подниматься наверх.
— Пять, шесть, семь, — шепотом отсчитывал марши Иван Никифорович.
На площадке четвертого этажа кто-то зашевелился. Иван Никифорович вскрикнул и зажег карманный фонарик.
Возле нашей двери сидел на корточках представитель.
— Ну-с?! — яростно спросил Иван Никифорович. Представитель поморгал глазами и сказал:
— Закурить вот ищу… Я отдал ему всю пачку.
Он осторожно выбрал одну сигаретку, возвратил пачку и пошел за нами в квартиру.
— Что вам еще?! — зашипел Иван Никифорович, отрезая ему дорогу.
— Спичку, — пробормотал тот.
Иван Никифорович выстрелил у него перед носом пистолетом-зажигалкой.
Представитель отшатнулся, слегка побледнев, но назад не повернул.
— Кхе, кхе, — сказал он, прикурив. — Посмотреть надо бы… То да се… Пятое — десятое.
…Двенадцатого представителя мы ждали с большим нетерпением. Волновались, Иван Никифорович даже расстелил в коридоре новую дорожку. Но я критически осмотрел ее и сказал;
— Пожалуй, лучше убрать. Пол у нас хороший. Еще запутается в ней, чего доброго.
Наконец раздался звонок. Я открыл дверь и сказал, кланяясь и отступая:
— Добро пожаловать! Просим! Очень рады!
