О. Генри - Шестёрки-семёрки (сборник)
Не было ни одной прорехи в кольчуге Тома. Славный малый! Он был само добродушие. Притом благородный, джентльмен, изящный, верный и чистый, как солнечный свет. Он приехал откуда-то с Юга, где у людей еще имеются идеалы и кодекс нравственности. Нью-Йорк очаровал его, но не испортил. У него сохранилось старомодное рыцарское почитание женщины, которое…
«Эврика! Есть идея!»
В минуту или же две я обработал все в своем мозгу. Я мысленно смеялся при мысли, что устрою такую штуку Тому Хопкинсу.
Затем я схватил его за плечо и тряс до тех пор, пока он не захлопал ушами. Я принял гневный и презрительный вид и остановил палец на расстоянии двух дюймов от его носа.
— Слушай меня, Хопкинс, — сказал я резко и отчетливо: мы были с тобой добрыми друзьями, но объявляю тебе, что в будущем моя дверь закрыта для человека, который поступил так подло, как ты…
Том как будто едва-едва заинтересовался.
— В чем дело, Билли? — спокойно спросил он. — Ты не в своей тарелке?
— Был бы, если бы я был на твоем месте, — продолжал я. — Но, слава богу, я не ты; на твоем месте я, кажется, боялся бы закрыть на минуту глаза. Что ты скажешь о девушке, которая ждет тебя там, среди одиноких южных сосен? О девушке, которую ты забыл с тех пор, как получил наследство? О, я знаю, о чем говорю. Пока ты был бедным медицинским студентом, она была достаточно хороша для тебя. Но теперь, когда ты — миллионер, дело другое! Хотел бы я знать, что она думает о поведении того особого класса людей, который ее научит почитать? Что она думает о поведении южного джентльмена? Мне жаль, Хопкинс, что я принужден говорить об этом, но ты хорошо скрывал это и так прекрасно сыграл свою роль, что я считал тебя выше подобных уловок, недостойных мужчины!
Бедный Том! Я едва мог удержаться от смеха, глядя, как он борется с действием наркоза. Видно было, что он сердит, и я не осуждал его за это. У Тома был южный темперамент. Его глаза теперь были открыты, и в них промелькнули один-два проблеска огня. Но снадобье все еще заволакивало его мозг и связывало язык.
— Пр-провались ты, — заикаясь, произнес он, — я тебя поколочу.
Он пытался подняться с дивана. Несмотря на объем, он был теперь очень слаб. Я уложил его обратно одной рукой. Он лежал, сверкая глазами, точно лев в западне.
— Это удержит тебя некоторое время, старый негодяй, — сказал я самому себе. Я встал и разжег трубку, так как хотел покурить, а после того заходил взад и вперед по комнате, поздравляя себя с блестящей идеей.
Вдруг послышался храп. Я оглянулся. Том снова уснул. Я подошел и толкнул его под челюсть. Он посмотрел на меня с довольным и доброжелательным видом идиота. Я пожевал трубку и снова резко заговорил:
— Я требую, чтобы ты поднялся и убрался от меня как можно скорее, — сказал я оскорбительным тоном. — Я уже сказал, что думаю о тебе. Если у тебя осталась какая-либо честь или честность, ты дважды подумаешь, прежде чем явиться в общество джентльменов. Она — бедная девушка, не так ли? — с насмешкой сказал я. — Слишком простая и не подходящая для нас с тех пор, как мы разбогатели? Стыдно было бы гулять с ней по Пятой авеню, не правда ли? Хопкинс, ты в сорок семь раз хуже всякого хама. Кому нужны твои деньги? Не мне! Готов поручиться, что и той девушке они тоже не нужны. Может быть, ты был бы больше мужчиной, если бы не имел их. Теперь ты сделался подлецом и… — я подумал, что это очень драматично, — может быть, разбил преданное сердце. (Том Хопкинс, разбивающий верное сердце!) Дай мне освободиться от тебя возможно скорее!
Я повернулся спиной к Тому и подмигнул самому себе в зеркало. Услыхав, что он шевелится, я быстро обернулся: я не хотел, чтобы сто девяносто восемь фунтов упали на меня с тыла. Но Том только немного повернулся и закрыл лицо рукой. Он произнес несколько слов немного яснее, чем прежде.
— Я бы не говорил таким образом с тобой, Билли, если бы даже слышал, что люди лгут о тебе. Но как только я смогу встать, я сломаю тебе шею. Не забудь этого.
Мне стало немного стыдно. Но ведь я хотел спасти Тома! Утром, когда я все разъясню ему, мы вместе посмеемся над этим.
Минут через двадцать Том уснул здоровым, спокойным сном. Я пощупал пульс, прислушался к дыханию и разрешил ему спать. Все было нормально, и Том был спасен. Я ушел в другую комнату и упал в постель.
Когда я проснулся на следующее утро, Том уже встал и оделся. Он был совсем здоров, если не считать расстроенных нервов и языка, похожего на щепку белого дуба.
— Каким я был идиотом! — сказал он в раздумье. — Я помню, что когда я брал лекарство, то думал, как странно выглядит банка с хинином. Очень много было хлопот, чтобы спасти меня?
Я ответил отрицательно. Его память, по-видимому, была плоха по отношению ко всему происшедшему. Я заключил, что он не помнит о моих усилиях не давать ему спать, и решил ничего пока не говорить ему. «Когда-нибудь позже, — думал я, — когда ему будет лучше, мы вместе посмеемся над этим».
Собравшись уходить, Том остановился в открытой двери и пожал мне руку.
— Благодарю, старина, — сказал он, — за твои хлопоты обо мне и за то, что ты сказал. Я иду сейчас телеграфировать той бедной девушке.
Призрак
Перевод Зин. Львовского.
— Подумайте, рогулька! — патетически воскликнула миссис Кинсольвинг.
Миссис Беллами Бэлмор приподняла брови в знак симпатии. Этим она выражала соболезнование и большую дозу явного удивления.
— Вообразите: она везде рассказывает, — повторяла миссис Кинсольвинг: — что видела приведение в той комнате, которую занимала здесь, — в нашей лучшей комнате для гостей! Она будто бы видела привидение, несшее на плечах рогульку с киопичами, призрак старика в блузе, курящего трубку и носящего кирпичи! Бессмыслица всего этого указывает на злой умысел. Никогда не существовало Кинсольвинга, носящего рогульку с кирпичами. Все знают, что отец мистера Кинсольвинга нажил состояние крупными строительными подрядами, но он ни одного дня не работал собственными руками.
Этот дом он построил по им лично разработанному плану.
Но рогулька! Зачем ей понадобилось быть такой жестокой и недоброжелательной?
— Это действительно ужасно — прошептала миссис Бэлмор, бросая одобрительный взгляд красивых глаз на обширную комнату, отделанную лиловым с темным золотом.
— И она видела его в этой комнате? О, нет, я не боюсь привидений! Не бойтесь и вы за меня! Я рада, что вы поместили меня здесь. Фамильные привидения кажутся мне чрезвычайно интересными. Но, право же, история эта несколько непоследовательна. Я ожидала чего — нибудь получше от миссис Фишер — Сюймпкинс. Ведь в рогульке носят кирпичи, не правда ли? Зачем же носить кирпичи в виллу, построенную из мрамора и камня? Мне очень жаль, но приходится думать, что годы отзываются на м-с Фишер-Сюймпкинс.
— Этот дом, — продолжала миссис Кинсольвинг, — построен на месте старого, в котором семья мужа жила во время революции. Нет ничего удивительного, если бы в нем и было привидение. Существовал капитан Кинсольвинг, сражавшийся в армии генерала Грина, но мы никогда не могли раздобыть документы, подтверждающие это. Если уж должно быть фамильное привидение, то почему не капитана, а какого-то каменщика?
— Призрак предка — революционера, это недурная идея, — согласилась мс Бэлмор; — но вы знаете, как капризны и неосмотрительны бывают привидения! Может быть, они, как любовь, «зарождаются во взгляде». У видевших привидение одно преимущество — их рассказ не может быть опровергнут. Недоброжелательному взгляду ранец революционера легко мог показаться рогулькой. Не думайте больше об этом, дорогая миссис Кинсольвинг. Я уверена, что это был ранец.
— Но она всем рассказала, — горевала миссис Кинсольвинг. — Она настаивала на подробностях. Во-первых — трубка. А как вы вылезете из блузы?
— Да я и влезать не буду в нее! — сказала м-с Бэлмор, с мило заглушенным зевком: — уж слишком она жестка и морщит! Это вы, Феллис. Пожалуйста, приготовьте мне ванну. Вы в Клиффтоне обедаете в семь часов, м-с Кинсольвинг? Так мило, что вы зашли поболтать перед обедом. Мне нравятся эти маленькие нарушения формальностей с гостями. Они придают посещению такой домашний характер. Очень жаль, но мне нужно одеваться. Я так ленива, что всегда откладываю это до самой последней минуты.
М-с Фишер была первой крупной сливой, которую Кинсольвийги вытащили из общественного пирога. Долгое время сам пирог, находясь на верхней полке, был недосягаем. Но кошелек и настойчивость постепенно опустили его. Мс Фишер-Сюймпкинс была гелиографом парадирующих групп высшего общества. Блеск ее остроумия и действий проходил по всей линии, передавая в раек все самое последнее и самое смелое. Первоначально ее слава и авторитет были достаточно прочны, чтобы не нуждаться в поддержке таких фокусов, как раздача живых лягушек в котильоне. Но теперь подобные штуки были необходимы для прочности ее трона. Наступил средний возраст, не соответствовавший ее чудачествам. Сенсационные газеты урезали место, занимаемое ею, с целой страницы до двух столбцов. Ум ее стал язвительным, манеры — грубыми и бесцеремонными. Она, как — будто, чувствовала настоятельную необходимость установить свою автократию, бросая вызов условностям, связывавшим менее могущественных властителей.
