Вся правда о Муллинерах (сборник) (СИ) - Вудхауз Пэлем Грэнвилл

 — Эт кому? — оживился собеседник. — Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут…

 — Если вы не возражаете, — попросил Арчибальд, — поговорим об этом позже.

 — Ы?

 — Ну, все-таки, сразу после обеда…

 — Обедает он! А си-и-ироты…

 — Нет-нет! Я уже объяснил.

 — Ладно, — опять смягчился субъект. — Тогда лопай.

 — Простите?

 — Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.

 — Да я все съел.

 — Не-а.

 — Съел.

 — Ну, прям! Вон сколько сала.

 — Я его не ем.

 — Не ешь?

 — Нет.

 Человек встал и направился к Арчибальду.

 — А ну, жри! — заорал он. — Это виданное ли дело? Сала он не ест!

 — Да я…

 — Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.

 — Вы уж простите…

 — Лопай!

 — Вы послушайте…

 — Ло-о-опай!

 Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит воротнички и не любит сала, другой любит сало, hq не воротнички. Словом, племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.

 Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек с рукавами.

 Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и вернулся в тот самый «Гусь и Огурец», к человеку, которого не думал встретить в этой жизни.

 — Чего орете? — осведомился тот.

 Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.

 — Сала не ест… — плакал он в пепельницу. — Сала, понимаешь, не ест! Воротничок напялил, а са-а-а-ла…

 — Да плюньте вы, — начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду, но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул, и тихо вымолвил:

 — Вот это да! Тот самый.

 После этого он поплевал на ладони.

 — Минуточку! — сказал Арчибальд. — Послушайте!

 — А чего я делаю? — откликнулся субъект. — Слушаю. Да. Так ему! — прибавил он, услышав грохот. — Сала он не ест!

 В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три, перед домом 36-а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный, усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел.

 Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы. Кто-то звал полицию. Этот мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они изображают кур по ночам.

 Наконец явился закон в лице констебля С. 44.

 — Это что такое? — спросил он.

 — Куд-кудах, — отвечал Арчибальд.

 — То есть как?

 — Кудах-кудах-кудах, — рассыпался трелью мой племянник.

 Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его — и в это самое время открылось окно.

 Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые «куд-кудах», решила, что это ей снится.

 Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и любви.

 — Арчибальд! — вскричала она. — Неужели ты, старый гад?

 — А кто же еще? — отвечал племянник, прерывая представление.

 — Иди сюда, выпей!

 — Спасибо, с удовольствием, — сказал Арчибальд. — Нет, прости. Кажется, не могу.

 — Почему?

 — Полисмен схватил.

 — И не отпустит, — развил его мысль констебль достаточно мрачным тоном, ибо живот у него еще ныл.

 — Не отпустит, — перевел Арчибальд. — Теперь я, наверное, приду… когда, начальник?

 — Через две недели без обжалования, — отвечал тот. — Нападение при исполнении.

 — Через две недели, — сообщил Арчибальд уже издали. — Четырнадцать дней. Скажем так, полмесяца.

 — Я тебя жду! — закричала Аврелия.

 — Что ты делаешь?

 — Жду-у-у!

 — Значит, ты меня любишь?

 Голос его был едва слышен, констебль шел быстро.

 — Да-а-а!

 — Что?

 — Да-а-а-а-а!!!

 — Не слы-ы-шу!

 — ДА! — взревела Аврелия. Ее измученная глотка понемногу отдыхала, когда издали донеслось едва слышное «куд-кудах», сообщившее ей, что он все понял.

 Улица закрыла окна и пошла спать.

Ещё одна Рождественская песнь [44]

В зале «Отдыха удильщика» беседа коснулась темы диет, и вдумчивый Джин С Тоником сказал, что ему хотелось бы знать, как сидящие на диетах ребята умудряются пережить Рождество.

— Именно эту проблему пришлось решать моему кузену Эгберту, — сказал мистер Маллинер.

— Он сидел на диете? — поинтересовался Виски Со Льдом.

— Совсем наоборот — до того дня, когда ощутил какие-то странности в верхней левой части груди и отправился навестить своего медицинского друга, некоего доктора Поттера.

— И чем я могу услужить тебе, Л. Ниро Вулф? — сказал доктор Поттер.

Это прозвище мой кузен получил в их совместные школьные дни, ибо уже тогда его внушительная полнота навлекала на него огонь критики. Эгберт вступил в жизнь бойким пухленьким младенчиком, вырос в шарообразного мальчика, а теперь, на сорок втором своем году, был мужчиной, под которым весы дрожали на манер осиновых листьев. Он разделял страстную любовь к пище всех своих праотцов, но, если они растрясали избыточные жировые отложения на турнирах, сражаясь с неверными, отплясывая старинные английские танцы и все такое прочее, в его теле эти отложения накапливались.

— Не думаю, что тут что-то серьезное, Билл, — ответил он, — но я подумал, что все-таки стоит заручиться мнением врача. Это вроде бы боли… да нет, не то чтобы боли, а какие-то странности вот тут в левой стороне груди. Возникают, когда я дышу.

— Так не дыши, — посоветовал доктор Поттер, так как наступило Рождество, когда даже светила медицины не прочь пошутить. — Ну хорошо, давай-ка осмотрим тебя. Хм! — сказал он после осмотра. — Ха, — добавил он и подкинул для ровного счета еще одно «хм». — Я так и предполагал. Ты слишком толст.

Эгберт удивился. Иногда ему казалось, что он набрал унцию-другую излишнего веса, но сам он никогда бы не приложил к себе такой эпитет.

— Ты считаешь меня толстым?

— И не просто. А разжиревшим. Причем жир скапливается вокруг твоего сердца. Мы должны сбросить с тебя фунтов тридцать. А если мы не…

— И что нас ждет, если мы не?

— Хлопоты и заботы с покупкой венков и проводами тебя в последний путь, а так больше ничего.

— Боже великий, Билл!

— Великий или не великий, это к делу не относится. Ты должен не меньше года воздерживаться от всего мучного и от всего жирного. Честно говоря, неплохо будет, если ты воздержишься и от всякой прочей пищи.

Удар был сокрушающим, однако Эгберт обладал сильной волей. Хотя ничто не могло скрасить подобный режим, он не сомневался, что выдержит. К тому же он умел переносить лишения. Когда его приглашали на коктейли, а сосисок на деревянных палочках оказывалось маловато, своего рода запасная энергия позволяла ему продержаться до конца.

Когда он вышел из кабинета, его зубы были крепко стиснуты. И оставались стиснутыми, пока он не вышел на улицу, где они внезапно перестали быть таковыми. Он вспомнил про свою тетушку Серину, у которой его по издавна заведенному обычаю ждал рождественский обед.

Поскольку Эгберт с детских лет и далее отнюдь не блистал умственными способностями, его устроили на государственную службу. Однако, хотя пить чай в четыре часа он был способен не хуже всех прочих, ему не нравилось быть на службе своей родины, даже самой разгосударственной. Он мечтал стать партнером своего друга, владельца фирмы, специализирующейся по интерьерам и продаже антиквариата, но осуществиться эта мечта могла, только если его тетя Серина, женщина чрезвычайно богатая, снабдила бы его суммой, необходимой для вступительного взноса. Он часто просил ее об этом, а она отказывалась, опасаясь, что, торгуясь о цене с представителями простонародья, он непоправимо ранит свой благородный дух. Он намеревался в последний раз воззвать к ней за праздничным столом, когда еда и напитки смягчат ее.