Вся правда о Муллинерах (сборник) (СИ) - Вудхауз Пэлем Грэнвилл

 — Значит, он служил у епископа?

 — Нет, то — Августин.

 — Вижу, у вас много племянников.

 — Хватает. Что до Арчибальда, напомню: он кудахтал лучше всех в Лондоне.

 — Ну, конечно! И обручился с Аврелией Каммарли.

 — Да-да. К началу нашей повести он был самым счастливым человеком в своем почтовом отделении. Однако, как это ни печально, тучи собирались, и буря едва не утопила утлый челнок любви.

 Немного обрученных пар (сказал мистер Маллинер) начали так хорошо, как Арчибальд с Аврелией. Даже циничный свет поневоле признал, что их ждет счастливый, прочный брак. В любовном союзе главное — единство вкусов, а уж оно у них было. Арчибальд любил кудахтать, Аврелия — слушать кудахтанье.

 Однажды, блаженный и охрипший, племянник мой шел домой, чтобы переодеться к обеду, как вдруг на его пути встал обтрепанный субъект и сообщил, что он три дня в рот не брал хлеба.

 Арчибальд немного удивился — в конце концов, он не врач, но случилось так, что недавно он не мог взять в рот даже хорошего сыра, а потому уверенно ответил:

 — Это ничего. Нос заложило, от простуды.

 — Ну прям! — возразил незнакомец. — У меня чахотка, сухотка, больная жена, пятеро детей и никакой пенсии, хотя я служил семь лет. Сами понимаете, интриги. Хлеба я не ел, потому что купить не на что. Послушали бы вы, как плачут мои детки!

 — С удовольствием, — сказал учтивый Арчибальд. — А вот насчет хлеба… Он дорогой?

 — Ну, понимаете, бутылка — дороже, а если в розлив — еще туда-сюда. Тоже не даром!

 — Пятерки хватит?

 — Перебьюсь.

 — До свидания, — сказал Арчибальд.

 Встреча эта произвела на него глубокое впечатление. Я не скажу, что он призадумался — думать он, в сущности, не умел, но все же ощутил, что жизнь сурова, и с этим ощущением пришел домой, где лакей его, Мидоус, принес ему графин и сифон.

 — Мидоус, — осведомился мой племянник, — вы сейчас не заняты?

 — Нет, сэр.

 — Тогда поговорим о хлебе. Знаете ли вы, что у многих его нет?

 — Знаю, сэр. В Лондоне царит бедность.

 — Нет, правда?

 — Еще какая, сэр! Съездите в Боттлтон-ист, услышите глас народа.

 — Народа?

 — Вот именно, сэр. Называется «массы». Если вас интересует страдалец-пролетариат, могу дать хорошие брошюры. Я давно состою в партии «Заря свободы». Как явствует из названия, мы — предвестники революции.

 — Это как в России?

 — Да, сэр.

 — Убийства всякие?

 — Они, сэр.

 — Шутки шутками, — сказал Арчибальд, — а себя заколоть я не дам. Ясно?

 — Ясно, сэр.

 — Ну, тогда тащите брошюры. Полистаю, полистаю…

 Если знать Арчибальда, как я (продолжал мистер Маллинер), трудно поверить, что его, скажем так, разум совершенно переменился от этих самых брошюр. Я даже не думаю, что он прочитал их. Вы же знаете, что такое брошюра — разделы, подразделы, пункты, подпункты. Если ей придет в голову сочетание слов «основные основы принципов дистрибуции», она удерживаться не станет. Гораздо вероятней, что его обратили речи Мидоуса.

 Как бы то ни было, к концу второй недели племянник мой стал другим человеком. Поскольку от этого он погрустнел, Аврелия быстро заметила неладное. Однажды, когда они танцевали в «Крапчатой уховертке», она прямо сказала, что он похож на недоваренную рыбу.

 — Прости, старушка, — отвечал Арчибальд. — Я думаю о положении в Боттлтон-исте.

 Аврелия на него посмотрела.

 — Арчибальд, — предположила сна, — ты выпил.

 — Ну, что ты! — возразил он. — Я размышляю. Посуди сама, мы тут танцуем, а они? Разве можно танцевать, когда эти самые условия дошли Бог знает до чего? Сталин танцует? Макстон танцует? А как насчет Сидни, лорда Пасфилда?[92]

 Аврелия не поддалась.

 — Что на тебя нашло? — опечалилась она. — Такой был веселый, смотреть приятно, а сейчас — туча тучей. Изобразил бы лучше курицу.

 — Разве можно изображать кур, когда страдалец-пролетариат…

 — Кто?!

 — Страдалец-пролетариат.

 — Это еще что такое?

 — Ну… сама понимаешь… страдалец. Пролетариат.

 — Да ты его не узнаешь, если тебе его подать в белом соусе!

 — Что ты, узнаю! Мидоус мне все объяснил. Вот, посмотри: одни (скажем, я) бесятся с жиру, а другие (это — массы) сидят без хлеба. Им очень плохо, понимаешь?

 — Нет, не понимаю. Может, до завтра проспишься… Кстати, куда мы завтра идем?

 — Прости, старушка, — смутился Арчибальд, — я как раз собирался в Боттлтон-ист, к этим самым массам.

 — Вот что, — сказала Аврелия, — завтра ты придешь ко мне, изобразишь курицу.

 — Разве сэр Стаффорд Криппс[93] изображает всяких кур?

 — Не придешь — все кончено.

 — Ты понимаешь, массы…

 — Хватит, — холодно сказала Аврелия, — кажется, все ясно. Если ты завтра не придешь ко мне, можешь искать другую невесту. Я не капризна, не строптива, но в жизни своей не выйду за городского сумасшедшего.

 Однако племянник мой решил, что идти надо. Когда он излагал свои мысли Мидоусу, тот сурово заметил:

 — В нашем деле всегда есть жертвы, товарищ.

 — Да уж, как не быть, — печально произнес Арчибальд. — Вообще-то лучше бы кто другой… Ну, ладно. А вот виски — вылейте. Бывает время, когда нужно что-то покрепче.

 — Скажите, докуда лить, товарищ.

 — Главное, поменьше содовой.

 Племянник мой, как все Маллинеры, честен и правдив, а потому прямо вам скажет, что Боттлтон-ист его разочаровал. Как-то там весело, скажет он, как-то шумно, что ли. Надеешься увидеть тусклый ад, а тут просто ярмарка какая-то!

 Куда ни взгляни, бойкие дамы лихо окликают друг друга. Шустрые кошки снуют среди мусорных баков. Из кабачков раздается музыка. Дети, в немыслимом количестве, не столько плачут, сколько скачут. Словом, все исключительно похоже на бал в Национальном клубе либералов.

 Но Маллинера не проймешь. Племянник мой пришел, чтоб утешить страдальцев, и решил их утешить, хоть бы чем. Где-нибудь, думал он, да затаилось голодное дитя.

 И впрямь, когда он свернул в проулок, там обнаружился мальчик, подкидывавший ногой консервную банку. Лицо его было угрюмо, манера — мрачна и сдержанна. Строго говоря, он не плакал; видимо — отдыхал.

 В мгновение ока племянник схватил его за руку и втащил в булочную, а там, купив хороший хлеб, сунул ему, сердечно прибавив:

 — Хлеб.

 Мальчик попятился и стал еще мрачнее.

 — Даром, — заверил Арчибальд. — От меня. Я-тебе-дарю. Хлеб. Хороший.

 Нежно погладив мальчика по головке, он поспешил уйти, опасаясь благодарности, но через два шага что-то твердое угодило ему прямо в макушку. Подумав о молниях, крышах и взрывах, он заметил, что вблизи, по канаве, катится злосчастный хлеб.

 Заметим, что мальчик рассердился. Сперва он подумал, что племянник мой — не в себе, но, увидев на полке шоколад, конфеты и жвачку, немного ожил. В конце концов, думал он, конфета — это конфета, кто бы ее ни купил. Дальше вы знаете. Надо ли удивляться, что он обиделся? А в Боттлтон-исте чувство не расходится с делом.

 Арчибальд не сдался. Он поднял хлеб и, сверкая взором, кинулся вдогонку. За всю историю лондонского Ист-энда никто еще не творил добро с таким отчаянным рвением. Но — тщетно. Жизнь в бедных кварталах способствует быстроногости. К тому же несчастное дитя лучше знало местность. Наконец оно исчезло во тьме, а запыхавшийся Арчибальд остался стоять, ощущая лишь одно — потребность в прохладительном напитке.

 В самом воздухе бара есть что-то такое, усмиряющее смятенные чувства. Могучий запах напитков, гул и гам беззаботных споров о погоде, политике, королевской семье, собачьих бегах, налогах на пиво, ценах на фрукты, боксе и вере исцеляют сокрушенное сердце. Уже входя в «Гусь и Огурец», Арчибальд ощутил, что благодушие к нему вернулось.

 Неужели, думал он, какой-то противный мальчишка может изменить наше мнение о массах? Скорее всего, его не одобряют, если вообще не изгнали из общества. Судить по нему о страдальце-п. — точно то же, что судить о фешенебельных кварталах по Кларенсу Гризли, известному под кличкой Отрава.