Владимир Елистратов - Рассказы
— Нет, не помню. Помню только смутно, что ему диван опи́сал…
— Вот в этом-то и была вся соль вербовки. Сидим мы, сидим. Я ему подливаю комитетского коньяка, он всё про свое, про детей. Я говорю: видишь, вот оно, будущее России. Мало того, что у него все причиндалы изподмаячные такие настоящие и трогательные, он еще и по-вашему, по-французски может. Вот оно, мол, будущее нашей франко-советской дружбы. Неспа? (не правда ли?) Он: да, да! Пойдемте скорее ко мне, продолжим банкет. Только — чур — вместе с «пти мюжик». Ну, мы и пошли. Сидим еще часов пять. Тебя уже давно сморило. Положили тебя на антуановский диван, а сами в соседней комнате «Чехова» и подвербовываем. Только не думай, твой папа́ был чист. Ему сказали: ублажить надо человека, распропагандировать ему наш ценности, вот он и… А какая у нас главная ценность? Да вот она: ты на диване с голой попой лежишь и сопишь. Стали расходиться, подходим к дивану, а там ты: тепленький, розовый, влажный, и лужа под тобой. Диван-то кожаный, ему ничего не будет. А «Чехов» совсем разрыдался. Я, говорит, люблю Россию и на все для нее готов. Умилился до крайности. Тут я и понял: надо брать. Отнесли мы тебя домой. Посадили, вернее уложили Антуана в мой мерседес и поехали на, если так можно выразиться, явочно-вербовочную жилплощадь. Там его и окрутили.
— И что?
— Десять лет на нас исправно работал. Доволен был. Платили ему щедро. Твоему папке десять тысяч динаров, якобы премия от культурного центра. Мне — честно говоря, не ожидал — орден Ленина. А тебя однажды, через пару месяцев после завершения операции, привезли на одну нашу квартиру, там выстроили разведчиков, человек двадцать. Выставил генерал-майор Феликс Жижин тебя перед строем (ты, помню, все в носу ковырялся) и говорит: «Вот как надо, охломоны, работать. Ребенку всего-то пять лет, а он, в отличие от вас, лоботрясов, знает: кому, когда, где и при каких условиях в интересах Родины нужно обоссать кровать. Учитесь». Помнишь ты такой эпизод?
— Нет, честно говоря, не помню.
— Вот и хорошо. Прозвали тебя тогда в шутку «агент 005».
Он затянулся, отхлебнул коньяка и добавил:
— Хорошие были времена, душевные. Не то что сейчас. Сейчас людей на настоящем чувстве не завербуешь. Да и настоящих чувств теперь нет. Кругом деньги, деньги, деньги. Тьфу! Мир чистогана.
Он допил коньяк, докурил трубку, и я засобирался домой.
Мы пробыли в Алжире еще три года. Родители заработали на двухкомнатный кооператив. Антуан Тювьен умер в год московской олимпиады. ЮПЭ скончался совсем недавно, героем России. Родители мои, слава Богу, живы-здоровы.
Вот такие дела. Оказывается, был я и агентом советской разведки, и контрабандистом, и пожирателем ящериц.
Кем только каждый из нас не был, если хорошенько повспоминать.
Про Хабибу
о том, как лучше приобщиться к настоящему местному колориту
Получилась очень странная вещь: весь дом у меня завален кассетами и дисками с арабской музыкой.
Не могу сказать, что раньше я страдал арабофильством. Ну, арабы и арабы. Всё не гаишники. Мне вообще, если честно, что пигмеи, что евреи — без разницы. Есть, конечно, пристрастия: белорусы, индейцы кечуа, норвежцы, тверичи, алтайцы. А так — хоть помесь финна с папуасом, по барабану.
А тут вдруг — с утра до вечера арабская музыка. Даже жену заставил заниматься танцем живота. Ничего, сопит, пыхтит, а чем надо — крутит.
Дело было так.
В городок Вади Муса, тот, что рядом со знаменитой Петрой, я приехал вечером, чтобы с утра пораньше отправиться на экскурсию. Остановился в отеле «King’s Way». Поужинал вкусными иорданскими салатиками. Очень я люблю арабские салатики. Особенно хорош сырный, похожий на замазку. От горячего воздержался, что было нелегко. Выпил кофе с кардамоном. Посидел у рисепшена, поразглядывал развешенную здесь абстрактную живопись. Ислам, как известно, запрещает изображение человека, вот и цветет, как выяснилось, в арабском мире пышным цветом абстракционизм. Хрущева на них нету. А живопись хорошая, красок ребята не жалеют.
Поднялся я в номер, лег спать. Но поспать не удалось. В полпервого ночи загундосил телефон:
— Алё, — прорычал я голосом сантехника со стажем.
— Здорово, сосед, — заговорила явно теплая трубка. — Мы тута з жинкой поспорили, ты москаль, чи шо?.. А мого быть — з Кыива?..
— Москаль я, москаль…А ты — придурок.
— Не факт! Ну, спи, москаль. Скилько ж вас, москалей!..Як падали…
Гудки.
Через полчаса я забылся. Приснилось что-то постмодернистское: Путин в кимоно с хохлятским чубом стреляет из рогатки по арабским картинам, приговаривая:
— Хай живе ридна Украина аж от Кыева до Берлина.
В полвторого заорал петух. Когда приедете в Вади Мусу — заклинаю — закрывайте окна. Всю ночь здесь кричат петухи и муэдзины. Муэдзин с минарета, как ему и положено, закричал на рассвете. Около четырех. В громкоговоритель. Плюс — эффект отражения от окрестных гор. Так, в тревожном прислушивании к завораживающей перекличке муэдзина и петуха, я провел остаток ночи. Окно закрыть так и не догадался.
Утром я — в слегка сомнамбулическом состоянии — позавтракал и поехал смотреть памятники Петры.
Все, что пишут о Петре, — правда. Это действительно чудо. Ущелье (сик) — то перламутровое, то красное, то серебристо-серое, с васильковой рекой неба над головой. Игра света и тени — как перекличка муэдзина с петухом. Иногда, за очередным поворотом, в ущелье врывается солнечная вспышка. Слегка кружится голова. Потом — снова прохладный, умиротворяющий рыжий сумрак. Если идти не торопясь — ущелье длится минут двадцать. Местами теплый известняк напоминает древесину. Иногда гранит отдает металлом. Наконец, на последнем узком изломе — ярко-розовый сполох. Хотя бы на мгновение, но непроизвольно останавливаешься. Это — Петра. Treasure. «Сокровище».
Петра — большая. Здесь в принципе можно провести весь день, даже несколько. Целый день я ходил по Петре. Прятался от жары в пещерах-могильниках. Иногда засыпал, прислонившись к теплому, как утренняя русская печь, известняку. Известняк придает сил. Просыпался, шел дальше. Ближе к вечеру, когда жара стала спадать, я начал восхождение на вершину Ад-Деир. Официально — девятьсот ступеней. Восхождение длится где-то час.
Поднялся. Вид — изумительный. Где-то далеко запел муэдзин. Потом — петух. Про «москалей» — молчание.
Когда я начал спускаться с вершины Ад-Деир, горы Петры в предзакатном свете стали насыщенными, как охра, смоченная в крови. И все цвета сделались ярче и загадочнее. И даже ослы, которые то и дело пробегали мимо с веселыми арабами на хребтах, из грязно-серых (ослы, а не арабы) превратились в голубовато-пепельных. С подпалинами цвета маренго. Они косили каштановым глазом (и ослы, и арабы), и цоканье ослиных копыт оставляло в ушах долгое цикадное дребезжание.
А тут еще внезапно зазвучали струнные переборы. Очень странные и красивые. Ну, вы представляете: горный охряный закат, гулкие диковато-хищные арабские аккорды, голубые кареглазые ослы и всё такое прочее. И все это на фоне недосыпа.
За очередным поворотом дороги я увидел музыканта. Парень в хаки и иорданском красно-белом клетчатом платке. Я сел рядом. Он приветливо кивнул мне, продолжая неторопливо перебирать струны.
— Русский? — спросил он (на хорошем английском).
— Русский. А как ты определил?
— Когда ты споткнулся, ты сказал одно русское слово. Все русские, когда спотыкаются, говорят это слово. Похоже на наше слово «земляк».
— А как по-арабски «земляк»?
— Балядина.
— Ясно. Как называется твой инструмент?
— Уд.
— Ты поёшь?
— Да.
— Про что?
— Про Хабибу, конечно. Ну, про мою гёл-френд. Она стройна, как юная верблюдица. И у нее глаза — как два ведра воды. Смотришь в них — хорошо! Млеха!
— «Млеха» по-арабски — это хорошо?
— Да. Слушай.
И он спел мне про ведра. Очень красиво.
— Шухра. Спасибо. Ты сам сочинил эту песню? — спросил я.
— Нет, конечно. Её поет сам великий Омар Абдаллай. А автор стихов кажется, принц Дубая Мухаммед бель Рашид Эль Мактум. У него крутые стихи. И про Хабибу и вообще — за жизнь. На его стихи многие поют. Даже сам Эль Сахер. Ты, конечно, знаешь Эль Сахера…
— Нет.
Он посмотрел на меня с болью.
— А Мухаммеда Фоада?
— Извини, друг, не знаю.
Он помолчал, перебирая струны.
— Когда будешь уезжать из Иордании, обязательно купи себе диски Эль Сахера, Омара Абдаллая и Мухаммеда Фоада. А еще — обязательно диски Джорджа Уасуфа, Дианы Каразан, Асани Насри, Хани Шакер…Да, не забудь купить диск Уады. Она вообще-то алжирка, но живет в Египте. А у вас есть хорошие певцы? Такие, как Эль Сахер или Уада?..
— Есть. Кобзон там…Ветлицкая…Верка, опять же, Сердючка.
— Сложные у вас имена.
— У вас тоже не соскучишься. Спой-ка еще что-нибудь про верблюжьи ведра.
— Легко.
И он спел еще несколько песен. Очень красивые песни. Мы попрощались как родные. Я протянул ему двадцать динар (это где-то тридцать долларов). Он не взял.
