Синклер Льюис - Элмер Гентри
Он стоял среди них, этот Джадсон Робертс, простирая руки, и голос его гремел, как труба. Юноши рыдали и падали на колени, пронзительно вскрикнула какая-то женщина; люди расталкивали локтями тех, кто стоял в проходах, и протискивались вперед, чтобы в экстазе преклонить колена… И вдруг они принялись со всех сторон тормошить Элмера Гентри, растерянного Элмера Гентри, которому так заморочили голову все эти речи, что он забыл, кто он и где он, и готов был хоть сейчас идти на край света за Джадсоном Робертсом.
Мать цеплялась за его руку и молила:
— Неужели ты не пойдешь на зов? Неужели не хочешь осчастливить свою старую маму? Познай же это блаженство, преклонись перед Иисусом!
Она плакала, из сморщенных старческих глаз ее лились слезы, а в его памяти вереницей вставали воспоминания: зимние дни, когда она приносила ему по утрам овсянку в кровать, шлепая по холодному полу, поздние зимние вечера, когда он, просыпаясь, видел, как она все еще сидит над шитьем; и — из глубочайших недр его памяти — тот страшный и смутный час, когда она, не помня себя от горя, рыдала над гробом, в котором лежало что-то холодное и жуткое, что раньше было его отцом.
Баскетболист, похлопывая его по другой руке, уговаривал:
— Сорви-Голова, старик, ты ни разу не познал счастья! Ты был всегда одинок! Раздели же нашу радость. Ты меня знаешь — я ведь тоже не из слабого десятка! Вкуси вместе с нами блаженство спасения!
Худой, как мощи, старец, очень величественный, с загадочным взглядом, человек, повидавший на своем веку и битвы и горные долины, простирал к Элмеру руки, взывая с душераздирающим смирением:
— Приди же, о приди к нам! Не заставляй Христа умолять тебя так долго! Не отворачивайся от спасителя, отдавшего за нас жизнь, внемли ему наконец!
И вот уже откуда-то сквозь толпу вывернулся Джадсон Робертс и встал рядом с Элмером, почтив его своим вниманием — одного среди такого множества людей, взывая к нему во имя их дружбы, — сам великолепный Джадсон Робертс заклинал его:
— Неужели ты хочешь меня обидеть, Элмер? Неужели допустишь, дружище, чтобы я отошел от тебя, униженный и несчастный? Неужели предашь меня, как Иуда, — меня, который предлагает тебе в дар самое драгоценное сокровище, которым я обладаю, — моего Христа? Хочешь дать мне пощечину, плюнуть в душу, поразить меня горем?.. Иди к нам! Подумай, какая радость — избавиться от всех этих гнусных грешков, которых ты сам же стыдишься! Иди же ко мне, преклони со мною колени!
— Иди, Элмер! — взвизгнула мать. — К нему, ко мне! Неужели ты не доставишь нам это счастье? Побори свой страх, будь мужчиной! Смотри — мы все ждем, все молимся за тебя!
— Да! — подхватили незнакомые голоса.
— Да, да! — гудело со всех сторон.
— Помоги мне, брат; если ты пойдешь, то и я последую за тобой!
Голоса сплетались в сплошной гул, нежные, как голуби, мрачные, как траурный креп, пронзительные, как молнии, — реяли вкруг него, опутывали… Мольбы матери, лесть Джадсона Робертса…
На мгновение он увидел Джима Леффертса, услышал убежденный голос: «Ну да, конечно, они в это верят! Еще бы! Они же просто гипнотизируют самих себя. Ты смотри только, чтоб они и тебя не загипнотизировали».
Он увидел глаза Джима — зоркие, твердые, — глаза, которые лишь для него одного смягчались, грустнели, молили о дружбе. Он боролся, смятенный, сбитый с толку, как мальчишка, на которого напустились взрослые. Запуганный, подавленный, он хотел остаться честным, остаться верным Джиму, верным самому себе, милым его сердцу немудреным грехам и поплатиться за них честь по чести, как положено. А потом эти видения потонули в шуме голосов, голоса сомкнулись над ним, точно волны над головою измученного пловца. Безвольно, смутно подумав, что со стороны он, наверно, похож на плененного великана, он позволил увлечь себя вперед; мать повисла у него на одной руке, Джадсон тянул за другую, сзади напирала орущая толпа.
Растерянный… Несчастный… Изменивший Джиму…
Он оказался в первом ряду молящихся, опустившихся на колени перед своими скамьями, — и тут его осенило! Все в порядке, конечно! У него теперь будет и то и другое! Он останется с матерью и Джадсоном, но сохранит и уважение Джима. Для этого надо только Джима тоже обратить в христову веру, и тогда все будут счастливы и довольны.
Точно гора упала с плеч! Он преклонил колена. И вдруг — на всю церковь — раздался его голос, произносящий слова покаяния; рев толпы, возгласы Джадсона и матери разжигали его, теперь он уже любовался собою: он прав, да, разумеется, так и надо… И Элмер, уже не раздумывая, отдался религиозному экстазу.
В сущности, все совершалось как бы помимо него. Не собственная воля, а воля толпы руководила им, да и слова, что он выкрикивал, принадлежали не ему, а краснобаям-проповедникам и кликушам-молящимся, привычные слова, хорошо знакомые ему с раннего детства.
— Грешен я, господи, грешен! Тяжко бремя моих прегрешений! Я недостоин милости твоей! О Иисусе, заступник! Ты пролил кровь за меня, ты мой спаситель… Господи, воистину каюсь в грехах своих, жажду вечного мира, стремлюсь познать блаженство в лоне твоем!
— Восславим господа! — гремела толпа. — Да святится имя твое! Хвала тебе, хвала, хвала! Аллилуйя, брат, слава тебе, боже милостивый, слава!
О, никогда, никогда он не будет больше пьянствовать, бегать за распутными женщинами, богохульствовать; он познал блаженство покаяния, ну, а еще… сладость чувства, что ты — в центре внимания большой толпы.
Кто-то рядом бился лбом о каменные плиты, кто-то выл: «Помилуй нас, господи!» — а одна женщина — он ее знал, эту студентку, странную, замкнутую, с дикими глазами, она всегда держалась особняком от других — лежала, распростершись на полу, забыв об окружающей ее толпе, и, дергаясь всем телом, корчилась в судорогах, стиснув кулаки, шумно и мерно дыша.
Но не она, а Элмер был здесь главным — он, кто на голову выше всех новообращенных, кто одного роста с Джадсоном Робертсом, — так думают все студенты и большинство горожан; так думает он сам.
— Мальчик мой дорогой, это самая счастливая минута в моей жизни! — всхлипывала его мать. — Она все искупила!
Доставить ей такую радость — разве это мало?
Джадсон стиснул ему руку.
— Я горевал, что тебя не было в Чикагской команде! — кричал он. — Но зато мы теперь с тобой вместе в команде Христа, а это в тысячу раз лучше! Если б ты знал, как я горд!
Быть навеки связанным с Джадсоном — разве это не здорово?!
Замешательство Элмера все больше уступало место бурной и самодовольной радости.
А потом его окружили со всех сторон, жали ему руку, поздравляли: центральный нападающий из футбольной команды, преподаватель латыни, местный бакалейщик. Ректор Кворлс, тряся козлиной бородкой и дергая бритой верхней губой, твердил:
— Идите же, брат Элмер, поднимитесь на помост и скажите нам несколько слов — обязательно, нам всем это необходимо, мы так потрясены вашим прекрасным поступком!
Элмер и сам хорошенько не знал, каким образом, миновав толпу новообращенных, он очутился на помосте. Впоследствии он догадался, что Джадсон Робертс, как видно, неплохо и со знанием дела поработал локтями.
Он взглянул вниз, и на мгновение его вновь охватил панический страх. Но ведь все они просто захлебываются от любви к нему! А Элмер Гентри, тот самый, что всегда притворялся, будто ему наплевать на колледж, в действительности все эти годы жаждал популярности. И вот она пришла — популярность, почти что любовь, почти что преклонение. Он ощутил себя вождем, трибуном!
И оттого его исповедь зазвучала еще более пламенно:
— Сегодня я в первый раз обрел душевный мир во Христе! Все, что я делал доселе, было неправедно, ибо я уклонялся от стези добра и справедливости. Я считал себя добрым христианином, но разве я видел истинный свет? Я ни разу не пожелал пасть ниц и признаться, что я недостойный грешник. А вот теперь я преклоняю колени и — о, как сладостно блаженство смирения!
Строго говоря, он и не думал преклонять колени; наоборот: он стоял, вытянувшись во весь свой богатырский рост, и размахивал руками. Быть может, то, что он ощущал, и вправду походило на блаженство смирения, но речь его очень смахивала на воинственное заявление о том, что он берется вздуть любого завсегдатая какого хочешь кабака. Впрочем, слова его вызвали восторженное «аллилуйя», и он продолжал кричать до тех пор, пока не пришел в полный экстаз и совсем взмок от пота:
— Придите! Придите же к нему! Быть может, странно, что именно я, величайший из грешников, посмел призывать вас к нему! Но господь всемогущ, и сладчайшая истина его глаголет устами младенцев и недостойнейших из недостойных. И вот уже сильный посрамлен, а слабый вознесен пред очи его!
Весь этот пышный набор из лексикона солнцепоклонников был знаком слушателям так же хорошо, как «здравствуйте» и «как поживаете», но он, по-видимому, сумел вложить в эти слова новую силу, ибо никто не подумал смеяться над его скороспелыми восторгами — напротив, все смотрели на него очень серьезно. И вдруг свершилось чудо.
