Эдуард Коридоров - 40 градусов
И до сих пор мне не по себе от этого Мишкиного взгляда.
Мороз и солнце
Местом встречи мы выбрали многолюдную трамвайную остановку в центре города. Я всегда приходил первым. Покупал в ближайшем киоске низенькую бутылочку болгарского бренди и высматривал полудетскую меховую шапку в толпе выходящих из трамвая.
Бренди назывался «Слнчев бряг».
Ничего в нем особенного не было, да и стоил он недорого.
Ожидание трамвая, ожидание той девочки, мгновенно рассеивающийся в морозном воздухе пар выдоха: «Привет!».
Мы долго ехали в трамвае на окраину города, на квартиру, где раньше жил ее дед. Там было место наших тайных встреч.
Неторопливый стук мерзлых колес, ее профиль на фоне солнечного узорного окна.
Мне пришлось участвовать в похоронах ее деда. Крупное одутловатое лицо, посиневшая лысина, обиженно поджатые губы. Незадолго до смерти дед влюбился в коварную медсестру, рассказывала мне девочка, и едва не отписал аферистке свое жилье, что стало бы еще и мстительным жестом в сторону родственников.
Иногда по ночам казалось, что он бродит по квартире. Мы теснее прижимались друг к другу и гадали, что нужно призраку и угодна ли ему наша любовь.
А до того, как улечься, мы пили «Слнчев бряг», пели под гитару, читали стихи.
Как-то она решила пожарить для нас курицу. Мы хозяйничали на кухне и только час, наверное, спустя прошли в комнату. И обнаружили, что квартира ограблена. Воры проникли через балкон, вынесли какие-то вещи. Девочка вызвала милицию. Пока милиция делала свое дело, курица дожарилась и испускала невыносимо вкусный аромат. Он чувствовался даже на улице, где в предвкушении близкого счастья трусливо мерз я, пережидая гостей в погонах.
Ей было девятнадцать, мне – немногим больше. Мы были совсем детьми.
В постели, раздетая и стройная, она вытягивалась поверх одеяла и, легонько вздохнув, закрывала глаза. Ей казалось, все должно происходить именно так. Наша одежда разбросана была по всему полу.
С этой девочкой я потом прожил 11 лет, она родила мне двоих сыновей. Мы все позабыли, все растеряли. Стали далекими.
Где-то в неведомых мирах остались те двое, которые знают, как возносит тела легкое похмелье, как невыносимо ярок утренний свет, как кружится на морозе голова, утомленная ночным счастьем. Этим двоим не переселиться в другие миры.
И «Слнчев бряг» – его нет в магазинах, куда-то запропал. Теперь я его не куплю. И она не станет покупать.
Полеты и падения
Стояло могучее солнечное лето.
Оно разнеживало, раздевало, распластывало сонным котенком на солнцепеке.
– Приезжай на выходные! – тараторила Ленка в раскаленную трубку телефона. – Чего в городе жариться! У нас тут потрясающая лесная клубника. Отдохнешь душой, насобираешь ягод, искупаешься в речке, вечером костер разведем…
Ленка работала в школе. Кажется, завучем. Она меня тихо, заботливо любила. По-матерински. Или даже по-бабушкински.
Лето Ленка проводила вместе с лучшей частью своего педколлектива на заработках – в загородном лагере. И накануне каждых выходных звала меня к себе.
Я поглядел в окно. В бесцветном, выгоревшем небе плавало оглушительное солнце. Оконные стекла звенели от жары. Я сдался и пошел готовиться к поездке.
Купил запасные струны для гитары. Приобрел купальные плавки – а то все повода не было. Взял две бутылки водки. Хорошо подумал и взял еще две. Добавил на всякий случай бутылку вина. До сих пор я как-то не задумывался о том, что пьют педагоги.
– Ну какой молодец! – Ленка радостно хлопала руками по джинсовым бедрам. Низенькая, загорелая, бодрая, она была похожа на комсомолку Наталью Варлей в фильме «Кавказская пленница».
Ленка повела меня обедать. В лагере шел тихий час. Воспитатели и вожатые блаженствовали на скамеечках перед корпусами. По дороге в столовую я то и дело ловил их строгие и даже как будто осуждающие взгляды.
– А это ничего, что я приехал? – уточнил я на всякий случай.
– Что ты! – бесхитростно ответила Ленка. – Все тебя так ждут, так ждут! У нас тут по вечерам тоска зеленая. Уложим детей – весь коллектив придет тебя слушать.
Оказывается, Ленка с присущей ей энергией широко разрекламировала меня как несравненного барда. Я поневоле приосанился. И где-то глубоко внутри у меня поселился страх перед неожиданным вечерним выступлением. Я еще со школы побаивался учителей. Мне всегда казалось непонятным и таинственным, о чем они думают и чем живут.
После обеда Ленка повела меня и свой отряд в лес.
Лесная клубника росла в травяных дебрях по краям лужаек. Она была много мельче садовой, но не отпускала от себя совершенно. Ягода за ягодой таяли во рту, отдавая настоявшийся вкус разнотравья, сладкого лугового сна, жаркого полуденного ветра, близкой речной проточной прохлады, утренних зябких туманов, опадающих чистой росой.
В сумерках дети насобирали дров, и мы запалили щедрый, высокий костер. Мы с Ленкой увлеченно пели что-то простое, туристическое, из нашего походного отрочества. У наших слушателей оно было другое, городское. Дети не знали этих песен. Мальчики сурово глядели на рвущийся к темному небу огонь, девочки, открыв рот, – на нас с Ленкой. Их уносило куда-то на берега горных рек, в пропахшие дождями и дымом палатки, к крупным августовским звездам, к целомудренной грустной любви. Я им завидовал, этим девочкам, в глазах которых плясали отсветы первого в их жизни костра.
Ночные педагогические посиделки развернулись в служебном корпусе, в помещении библиотеки. На невинных детских столиках красовались снедь и привезенная мною водка. Бутылку вина Ленка отбраковала. Выяснилось, что учительницы любят напитки покрепче.
Началось все чрезвычайно серьезно. В тесноте библиотеки чинно расселись дамы цветущего предзакатного возраста, числом около тридцати. Сильный пол был скупо представлен мною и забившимся в угол тоненьким субъектом в трико: это, шепнула мне Ленка, местный физрук, он же, по совместительству, и радист.
Опрокинув по первой, публика приготовилась слушать. И я запел.
Сольными концертами жизнь меня не баловала. В основном мои вокальные упражнения протекали в обстановке дружеской, но приземленной, в кругу ветреных собутыльников, постоянно отвлекавшихся на постороннее. Собравшийся же в библиотеке педколлектив слушал меня уважительно и внимательно, словно принимая экзамен у заведомого отличника. После каждой песни дамы сперва награждали меня достойной длительности аплодисментами, а уж потом выпивали.
Мне нравилась эта публика. Мне нравилось и то, как пили учительницы – без жеманства и ложной скромности, полными стопками.
Скоро я с упоением почувствовал, что наши души зазвучали синхронно. Гитара – неказистая деревяшка производства фирмы «Урал» – бархатисто рыдала, выдавала серебряные трели, органно гудела. Порой педколлектив принимался мне подпевать, до меня все чаще доносились восхищенные возгласы. Ленка сидела рядом с гордым видом наставницы, презентующей коллегам своего лучшего ученика.
Я опомнился, когда кончилась водка. Не было уже физрука, публика слегка поредела.
– Хватит, наверное, а? – намекнул я Ленке, клевавшей носом.
– Нет! – взревели дамы.
Возникла небольшая суета, и на стол передо мной невесть откуда выпрыгнули еще четыре бутылки. Учительницы подвинули стулья поближе, и концерт вступил в новую, интимно-доверительную фазу.
Мы долго пили и пели. Остановиться было невозможно. Чертовка-гитара вышла из повиновения, играла сама, вела за собой. Кто-то наливал мне водку, кто-то подносил закуску, а я все извергал бушевавшие внутри водопады звуков и чувств. Вместе с трепещущими учительницами я взмыл в горние выси. Перед глазами проносились невыносимых расцветок радуги, с дикой быстротой проплывали курчавые облака, плясали вспышки салютов.
Я очнулся у открытого окна, с сигаретой в зубах. За моей спиной, похоже, разгорался конфликт. Я прислушался. Три учительницы поливали друг друга руганью, четвертая, нетрезво взвизгивая, то совестила их, то заявляла какие-то свои права.
– Ты, Людка, даже не думай, – доносилось до меня. – Ишь, наладилась! Иди к физруку налаживайся!
– А ты мне физрука не вспоминай, стерва! Не вспоминай! Он у Петровны сейчас отрабатывает, к нему не подсунешься.
