Нонна Само - Пришла подруга
«Вы извините, – говорит она, – но я хочу при вас пересчитать деньги. Согласитесь, что я же вас совершенно не знаю, а сейчас такие люди попадаются, ну, вы сами понимаете, что я хочу сказать».
И я, вместо того чтобы сказать все, что я о ней думаю, и гордо уйти, почему-то сажусь рядом с ней на лавку. Мало того, пока она считает деньги, я вся трясусь, как полная идиотка: а вдруг она объявит, что денег не хватает, и я еще окажусь ей должна! Наконец, она кончила считать. «Так, все правильно, можете идти». И я, как оплеванная, пошла…
На работе меня чехвостили кто как мог. Мол, так мне, дуре, и надо…Оперетта, мечта моя!
К шести годам, то есть к тому возрасту, когда взрослые начали вязнуть со своим любимым вопросом: «Девочка, кем ты хочешь быть, когда вырастешь?» – я уже твердо знала, что хочу быть шансонеткой.
– Твое воспитание, – говорила папе мама.
Когда собирались гости, папа садился к пианино и пел про Фаншетту, у которой «и тут и там, и то и это».
Позже оказалось, что такой профессии – шансонетка – уже нет, и, поскольку выбор в этом направлении был небольшой, я решила стать артисткой оперетты. Я бренчала на пианино и пела: «И все Адамы до наших дней при виде дамы стремятся к ней». Папе нравилось. Он говорил, что у меня есть главное: кураж.
Но кроме куража нужен был какой-никакой голос, уметь танцевать и прочее. Тогда было принято что-то уметь, чтобы выходить на сцену.
Чтобы не расстраивать родителей, я, уже учась в школе, про оперетту не заикалась и, когда меня спрашивали, кем я хочу быть, когда вырасту, твердо отвечала, что мечтаю быть учительницей. Эту профессию я, к слову говоря, терпеть не могла. Мне, должно быть, не повезло, но ни учась в школе, ни позже я не встретила ни одной учительницы, которая бы мне понравилась. Ну хотя бы доброй. Об образованной я уже и не говорю. Наша учительница в младших классах говорила «лаблатория» и «Антрактида». Дома была постоянная паника, мама и папа ежедневно решали вопрос: что лучше – подрывать авторитет учительницы, что было явно непедагогично, или иметь неграмотного ребенка.
В институте я была отличницей, как и в школе, пела в хоре «эту песню не задушишь, не убьешь» и так далее, поэтому потерявшие бдительность родители были в полной растерянности, когда, получив диплом, я объявила, что попытаюсь устроиться в театр оперетты, если меня туда возьмут. Хоть в массовку.
Моя тетя сказала, что тут пахнет Фрейдом. У нее был знакомый врач, чудный, глубоко интеллигентный человек, говорил даже по-французски. Потом он попал в автомобильную катастрофу и, лежа в реанимации, в бессознательном состоянии беспрерывно пел матерные частушки и, изредка приходя в себя, хватал подходивших к нему медсестер за (как выразилась тетя) «мягкие места». Она сказала, что дело, видимо, в том, что свою греховную сущность он всю жизнь загонял в подкорку, а когда его шарахнуло по голове, все из-под корки выскочило, и он саморазоблачился.
В общем, я рассталась со своей мечтой. Но, думаю, она у меня до сих пор в подкорке. Дело в том, что, сама не знаю почему, когда я знакомлюсь с новыми людьми и меня спрашивают, чем я занимаюсь, то есть какая у меня профессия, – я не говорю правды.
– Я – артистка оперетты, – говорю я, и сердце сладко замирает в груди…
Недавно меня подвозил частник, и мы разговорились о том о сем, и я сказала, как всегда, что я артистка оперетты Варгузова. Выходя, я оставила у него в машине перчатки. Очень может быть, что он захочет их мне вернуть. У него честное лицо. Так что у Варгузовой есть перспектива получить мои перчатки. Они очень красивые, кожаные, отделанные металлическими бляшечками. Пусть она оставит их себе. Хоть таким образом я приобщусь к своей мечте, которая до сих пор имеет для меня такую сладкую притягательную силу.
Имидж
Имидж
Агнесса стояла в коридоре у зеркала и внимательно всматривалась в свое отражение. «Значит, так. Носик-ротик-оборотик никого сейчас не интересует. Это печально, потому что как раз с этим у меня все в порядке. Но это сейчас не носят». Она отошла от зеркала и села в кресло. Агнесса умела формулировать ситуацию.
Когда я запутывалась в своих делах, все завязывается узлом, не размотать, не разрубить, не понять что к чему, а такое у меня почему-то сплошь и рядом, тогда со своими мозгами набекрень бегу к Агнессе: «Сформулируй». Безвыходных ситуаций не бывает, это я знаю и без Агнессы, просто я ужасная паникерша и сбить с «катушек» меня ничего не стоит. Но мне важнее всего все расставить по своим местам, определить что к чему и обязательно облечь в слова.
Для меня – «в начале было слово». Вот это – расставить, даже, скорее, выстроить ситуацию из имеющегося, но никак не стыкующегося материала – поступков, слов, молчания, слез, смеха и прочей мешанины, – это могла Агнесса. «Сформулируй», – и она говорила: вот это то-то и то-то, а на это плюнь, не обращай внимания, значения не имеет и т. д. Иногда она изрекала собственные афоризмы: «Единство формы и содержания – это значит, что какое ты содержание вложишь в мужика, такая и будет форма ваших взаимоотношений». Или: «Если Бог захочет кого наказать – он выполнит все его желания» и прочее. Не поймешь иногда – в шутку или всерьез. Но всегда значительно, даже многозначительно, с хорошей артикуляцией. «Какая же ты умная», – успокоившись, искренне восхищаюсь я. «Я просто умею формулировать. Не сосредотачиваюсь на мелочах, шире вижу картину. Ум ни при чем. Просто у меня панорамный взгляд».
Познакомилась я с Агнессой у своей приятельницы. Как-то по пути зашла, а у нее народец вьется, пьет-закусывает, только со съемки, приятельница работает режиссером на телевидении. Там была и Агнесса, я сначала решила, что и она с ТВ. Оказалось, нет, тоже, как и я, по дороге забежала, старое дачное знакомство. В общем, то-се, уже стемнело, я засобиралась, боюсь возвращаться затемно – мне от метро еще пятнадцать минут по темному бульвару топать, тут Агнесса сказала, что подвезет, она на машине и ей в ту же сторону. Вообще, она мне понравилась, я имею в виду внешне, поскольку она сидела молча и про ее «внутреннее содержание» сказать было нечего. Но глаз не отвести: иссиня-черные волосы, разделенные прямым пробором, падали на плечи густой гривой, ярко-синие глаза. Вскоре она зашла ко мне на чай и рассказала о себе. Мать у нее грузинка княжеского рода, училась в Московской консерватории вокалу, прочили ей карьеру выдающейся певицы, но тут случилась любовь с каким-то англичанином. Кончилось тем, что англичанина объявили персоной нон-грата и выслали из страны. Княжну тоже выслали, но не из страны, а в самую ее, можно сказать, середину, за Урал. Там она родила Агнессу, а через пять лет матери разрешили вернуться, но не в Москву, и даже не в Тбилиси, а в Гудауту, где она живет по сей день. А что с отцом – жив ли, где он – они не знают и боятся узнавать, как бы хуже не было. Такая вот история. «Только синие глаза от него и остались», – Агнесса разрыдалась. Эту историю она рассказывала не только мне, хотя начала с того, что «только тебе, а ты, умоляю, никому!».
Но рассказывала она ее часто и многим, и с особенным удовольствием, если оказывалось большое число слушателей. Услышав эту историю в первый раз, я, конечно, тоже поплакала, а потом, уже выучив ее почти наизусть, засомневалась: что-то не складывалось с датами. Когда это было-то? Конечно, в нашей искореженной стране за связь с иностранцем не только за Урал могли упечь, а кое-что и похуже сделать, но ведь Агнессе, по ее словам во всяком случае, тридцать восемь, а в 60-е годы ну, может, из комсомола могли попереть, ну из консерватории, и то вряд ли, а вот выслать… Хотя, если англичанин оказался шпионом, а мать, одурманенная любовью, ему помогала, тогда, конечно… Но за измену родине она бы только ссылкой не отделалась. В общем, какие-то неувязки здесь просматривались, но, если не вникать в детали – все может быть. В детали же вникать неловко, да, впрочем, и незачем. Потом уж я узнала (но не от Агнессы), что мать ее всю жизнь прожила в Гудауте, преподавая пение в школе, и не была не только в Московской консерватории, но и в Москве. Папа тоже, конечно, имелся, но не англичанин, а… Как-то в ее старом альбоме (я обожаю смотреть фотографии, если мне в гостях попадается альбом с фотографиями – забуду зачем пришла) я наткнулась на фотографию: маленькую девочку, лет пяти, держат за руки молодая черноволосая женщина и дородный мужчина с непропеченным лицом, в соломенной шляпе и рубахе навыпуск. На обороте: «Шурочка с мамой и папой, Гудаута, 1965 г.» Так что никакая не Агнесса, а вовсе даже Шурочка, ну да какая разница, Агнесса так Агнесса, я ее ничего про карточку не расспрашивала, конечно.
Сама Шура-Агнесса окончила геолого-разведочный институт и что-то там разведывала в каком-то НИИ, который благополучно в новые времена развалился, и она оказалась без работы. Устраивалась то там то сям, даже в цирке работала («А в цирке-то что делала?» – это я, а она: «Администратором», потом, правда, она говорила, что была жонглером, а потом выяснилось, что контролером, билеты проверяла). К моменту нашей с ней встречи она работала в сберкассе: там она сначала выдавала пенсии, а потом ее повысили – меняла валюту. Но все это, конечно, не то, временно, поскольку «выпала из своего круга, а что может быть хуже?».
