Джозеф Хеллер - Поправка-22
Воротник и плечи его куртки напитались ледяной влагой, а носки промокли и неприятно холодили ноги. Следующий фонарь не горел, осколки его стеклянного колпака тускло серебрились под моросящим дождем у подножия столба. Дома и безликие силуэты людей проплывали мимо Йоссариана, словно бы уносимые в никуда могучим неостановимым потоком. Вот навстречу ему вынырнул высокий монах, его лицо и даже глаза скрывал грубошерстный серый капюшон. Потом послышались хлюпающие по лужам шаги, и Йоссариан тревожно напрягся, опасаясь увидеть еще одного босого мальчишку. Но мимо него проскользнул иссиня-бледный изможденный человек со звездообразным шрамом на щеке и уродливо глянцевой впадиной на виске величиной не меньше куриного яйца. Потом прошла молодая женщина в промокших плетеных босоножках, и лицо у нее, от шеи почти до глаз, было обезображено недавно зарубцевавшимся радужно-розоватым шрамом от ожога. Йоссариана передернуло. Она уже ни у кого не вызовет любви, горестно подумал он, и ему захотелось оказаться в постели с девушкой, которая любовно взволновала бы его, утешила и усыпила. На Пьяносе его поджидала банда с дубинками. А все девушки сгинули. Оставались, правда, две графини, сноха и свекровь, но они ему теперь не подходили: он стал слишком старым для них и у него не было времени на ухаживание. Лючана сгинула — возможно, даже умерла или вот-вот умрет. Распутная и распатланная девка Аафрея тоже исчезла, выбросив предварительно из окна машины свое скабрезное кольцо, а мисс Даккит не хотела иметь с ним дела, потому что он покрыл себя позором, отказавшись летать, и в любую минуту мог вызвать скандал. Единственной девушкой, с которой ему, быть может, светило сегодня переспать, была бесцветная служанка из офицерской квартиры, на которую никто ни разу не польстился. Звали ее Микаэла, но офицеры-отпускники вечно присваивали ей ласковыми голосами похабные клички, а она, не зная английского, думала, что с ней заигрывают, и по-детски радостно хихикала. Все их дикие выходки вызывали у нее очарованное восхищение. Она была счастливой работящей простушкой, которая с трудом выводила при надобности свою фамилию и не умела читать. Волосы у нее напоминали подмокшую солому, глаза близоруко щурились, а тускло-шершавая кожа начисто убивала желание с ней переспать, но в тот день, когда Йоссариан мотался по Риму, надеясь найти младшую сестру Нетлиевой шлюхи, Аафрей изнасиловал ее, продержал до позднего вечера в стенном шкафу — ему пришлось чуть ли не два часа зажимать ей рот — и выпустил, только когда сирены возвестили комендантский час, так что она уже не могла выйти на улицу.
Выпустил и выбросил в окно. Ее труп еще лежал на тротуаре, когда Йоссариан подошел к офицерской квартире и вежливо протолкался сквозь толпу соседей по дому, которые сгрудились вокруг Микаэлы с тусклыми фонарями и угрюмо отшатывались от Йоссариана, ядовито показывая на окно вверху, и приглушенно, осуждающе, но так, чтобы он не услышал, толковали между собой о случившемся. Йоссариан в ужасе посмотрел на окровавленное, с перебитыми костями тело и, ощущая тревожную жалость, поднялся наверх, где его встретил беспокойно слоняющийся по квартире Аафрей. Он, как всегда, самодовольно ухмылялся, но на этот раз ухмылка у него была кривоватая, а пальцы, когда он возился с трубкой, слегка дрожали, хотя ничего особенного, по его утверждению, не случилось и волноваться не стоило.
— Я ее только разик, — объяснил он Йоссариану.
— Да ведь ты убил ее, Аафрей! — оторопело вскричал Йоссариан. — Ты убил ее!
— А что мне, по-твоему, оставалось делать? — с чванливой снисходительностью спросил Йоссариана Аафрей. — Не мог же я позволить ей трепаться про всякие насилия в офицерской квартире нашего полка!
— Так на кой ты и вообще-то к ней прикасался? — возмутился Йоссариан. — Мало тебе, подлому выродку, продажных девок? Улицы ломятся от проституток!
— Ну нет, мне проститутки, знаешь ли, не подходят, — высокомерно сказал Аафрей. — Я никогда в жизни за это не платил!
— Ты обезумел, Аафрей! — почти лишившись дара речи, пробормотал Йоссариан. — Ты же убил ее! Тебя посадят в тюрьму!
— Ну нет, — силясь усмехнуться, запротестовал Аафрей. — Мне это, знаешь ли, не подходит. Да и кто захочет сажать меня в тюрьму? Нет-нет, старого доброго Аафрея не станут сажать из-за какой-то вшивой итальянки.
— Но ведь ты выбросил ее в окно! Она лежит на улице мертвая!
— Не может она там лежать. Ей запрещается после комендантского часа ошиваться на улице.
— Ну, кретин! Неужели тебе непонятно, что ты натворил? — Йоссариану хотелось ухватить его за жирные, мягкие, словно плоть у гусеницы, плечи и как следует встряхнуть, чтобы он наконец понял. — Ты убил человека! И тебя обязательно посадят в тюрьму! А может, и повесят.
— Да нет, едва ли, — беспечно ухмыльнувшись, возразил Аафрей, но было заметно, что его беспокойство растет. Набивая трубку, он сыпал табак мимо чубука. — Нет-нет, со стариной Аафреем такого не сделают. — Он коротко рассмеялся. — Она же всего-навсего прислуга. И к тому же итальянка. Вряд ли кто-нибудь станет подымать шум из-за нищей итальянки, когда ежедневно гибнут тысячи людей. Как ты считаешь?
— Слушай! — почти обрадованно воскликнул Йоссариан, наблюдая за бледнеющим лицом Аафрея и вслушиваясь в отдаленный вой сирен — полицейских сирен, — который внезапно превратился в пронзительный, надрывный, яростный рев, захлестнувший квартиру, словно всесокрушающий какофонический обвал. — Это за тобой, Аафрей! — сочувственно заорал, чтобы быть услышанным, Йоссариан. — Сейчас тебя арестуют. Пойми, Аафрей, нельзя безнаказанно отнять у человека жизнь, даже если это нищая служанка. Теперь тебе ясно? Ты убедился, что я прав?
— Да нет, — деланно рассмеявшись и кривя губы в искусственной ухмылке, возразил Аафрей. — Это не за мной. Старина Аафрей еще погуляет на свободе.
Болезненно побледнев и опустившись на стул, он обессиленно, в дрожащем оцепенении съежился, и его пухлые руки с дряблыми ладонями, которые он положил на колени, мелко затряслись. Машины резко затормозили у подъезда. Слепящие поворотные фары мгновенно высветили их окно. Громко просвиристел полицейский свисток. Отрывисто рявкнули хриплые голоса. Аафрей позеленел. Он машинально, с застывшей улыбкой качал головой и еле слышно твердил, что это не за ним, нет-нет, старина Аафрей еще погуляет, он пытался не верить происходящему, даже когда лестничная площадка загудела от тяжкого топота и на дверь обрушилось четыре зловещих, непреклонно властных удара. Потом дверь распахнулась, и в квартиру вступили два высоких широкоплечих полицейских из военной полиции — взгляды у них были такие же безулыбчиво твердые, как массивные, плотно сжатые челюсти с каменными подбородками, — печатая шаг, они вошли в комнату и арестовали Йоссариана.
Они арестовали Йоссариана за пребывание в Риме без отпускного свидетельства.
Они извинились перед Аафреем за вторжение, взяли Йоссариана под руки — хватка у них была стальная — и вывели его на площадку. Спускаясь по лестнице, они не сказали ни одного слова. Еще два военных полицейских в твердых белых шлемах и с дубинками ждали их возле закрытой машины. Они посадили Йоссариана на заднее сиденье, и машина, с ревом вспарывая слякотную тьму, доехала за несколько минут до полицейского участка. Там Йоссариана заперли на ночь в камеру с голыми каменными стенами. Наутро ему дали бадью, чтобы он помочился, и отвезли в аэропорт, где еще два могучих военных полицейских ждали его около самолета с уже прогретыми, судя по каплям конденсата на зеленых обтекателях, двигателями. Полицейские не обменялись ни единым словом. Даже не кивнули друг другу. Йоссариан никогда не видел таких твердокаменных лиц. Самолет взял курс на Пьяносу. Еще два полицейских присоединились к его конвоирам, когда самолет сел. Теперь их было восемь. Они молча, как бы выполняя четкие команды, разместились в двух машинах и, на предельной скорости миновав палатки всех четырех эскадрилий, остановились возле здания полкового штаба. Здесь их ждали еще два военных полицейских. Десятеро конвоиров — решительных, безмолвных, могучих — отгородили его от мира высокой плотной стеной и повели к штабу. Их тяжелые, строго синхронные шаги с громким хрустом печатались на гравийной дорожке. Ему казалось, что само время неуклонно ускоряет свой ход. В нем подымался обессиливающий страх. Любой конвоир мог выбить из него дух одним ударом. Им было достаточно сомкнуть строй, чтобы их массивные, твердые, как гранитные утесы, плечи раздавили его, словно червяка. О спасении нечего было и думать. Он даже не видел, кто из десятерых ведет его под руки между двумя рядами марширующих друг другу в затылок полицейских. Их шаги звучали все чаще, и ему чудилось, что он летит, не касаясь ногами ступеней, когда они поднимались по мраморной лестнице на второй этаж, где еще два громадных полицейских с безучастно непроницаемыми лицами присоединились к ним, чтобы препроводить его на галерею, протянувшуюся вдоль стены над круглой гулкой ротондой. Их маршевый шаг оглушительно гремел, подобно все учащающимся раскатам зловещего грома, пока они вели его, постоянно наращивая темп, по выложенному обшарпанной плиткой каменному полу, и он с трепетом ощущал дующий ему в уши ветер беспощадной судьбы, а потом настало последнее мгновение, и дверь кабинета открылась, и он увидел, что на служебном столе полковника Кошкарта по-хозяйски сидит подполковник Корн, который сказал ему с добродушной улыбкой:
