Хельга Графф - Мемуары Мойши
В приемной Рахель Соломоновна на понятном языке объяснила, зачем мы пришли, при этом хитро добавила, что у меня сильные боли. С острой необходимостью принимают незамедлительно. Так состоялось мое первое знакомство c мощной немецкой медицинской «машиной». Доктор провел обследование и показал два пальца, из чего я поняла, что срок уже два месяца! Далее (а общались мы с ним полужестами) он поинтересовался моими намерениями. Сообразив, что я собираюсь избавиться от беременности, написал какую-то записку. Потом, выйдя со мной в коридор, все объяснил Рахели. Старушка сказала, что в записке адрес, по которому надо обратиться за разрешением, и мы рванули туда.
После пятнадцатиминутного ожидания из глубины здания вышли два сотрудника с блокнотами и задали один единственный вопрос: почему я хочу избавиться от ребенка.
– Потому что я не смогу его поднять! У меня очень пожилой муж, нет работы, и мы живем лишь на пособие!
Мои скудные аргументы, тем не менее, полностью удовлетворили чиновников, и они выдали разрешение на аборт. Далее мы снова отправились к доктору, который назначил дату операции.
Помню, как меня тогда удивили условия содержания в больнице. Я лежала одна в двухместной комфортабельной палате с телевизором… А в Питере, на заре перестройки в девяностых, на аборт брали сразу человек двадцать, и все мы, как овцы в отаре, сидели, глядя друг на друга. Переодевались в одном помещении и отвечали у всех на виду на интимные вопросы врача. Хорошо хоть осмотр проводился индивидуально. Кстати, всё за деньги. Хирурга я не видела, никто не объяснял, что и как будут делать. Помню до сих пор, как в операционной, куда меня привели, увидела на полу капли крови и никто из персонала даже не удосужился их вытереть. Скотство да и только! Об абортах без наркоза, что практиковались в Союзе раньше, и говорить не приходилось. Настоящая пыточная процедура, когда твое тело по-живому режут, терзают, и адская, почти непереносимая, заполняющая всю твою сущность, кроме физической боли, боль душевная. Полное равнодушие врачей. Нет…вовсе не полное, а приправленное чувством садистского злорадства: «Нагулялась, сучка, а теперь вот, получай по полной! Сделаем, как можно больней, унизим, как можно сильней!» Женщина ведь не человек, а телка, которая как-нибудь это да переживет!
В Германии всё иначе. Доброжелательный персонал непременно представляется пациенту. Входит, к примеру, медсестра и с улыбкой говорит:
– Добрый день, госпожа Штерн, сегодня дежурю я. Меня зовут Аника Мюллер.
А далее, по инструкции, четко объясняет, что мне надо сделать перед операцией. Когда тебя привозят в операционную, то входит сам хирург, который так же доброжелательно жмет тебе руку и говорит с улыбкой ободряющие слова. Пока готовят анестезию, медсестры разговаривают с тобой о жизни, чтобы отвлечь от тревожных мыслей. А после…ты уже просыпаешься в послеоперационной палате, где дежурят врачи, постоянно проверяя твое состояние. Ну, а затем, спустя несколько часов, тебя везут обратно в палату. Врач, проводивший операцию, лично посещает больного и делает обследование, принимая решение о выписке. В общем, более чем человеческое отношение!
Великим государство может считаться только тогда, когда во всех сферах жизни проявляются истинное уважение и гуманизм к его гражданам. Вот только нам, россиянам, похвастаться совершенно нечем! Не только не уважаем друг друга, а ненавидим лютой ненавистью, где бы это ни было! Услуги немецкой медицины не бесплатны, но может, наконец, и нашему медицинскому персоналу надо нормально платить, чтобы медики боялись потерять рабочее место и относились бы к своей работе честно и добросовестно. Не лупили бы пациентов в реанимации, не таскали бы раненых волоком за ноги, тараня их башкой ступени, и не выбрасывали бы полуживых людей на улицу, оставляя без медицинской помощи!
За мой аборт заплатило социальное ведомство. А позже я поняла, какую непоправимую ошибку совершила, сделав этот роковой шаг! Этот несчастный ребенок был дан нам свыше, чтобы спасти от тех неприятностей и проблем, которые выпали на нашу долю впоследствии, но этим чудесным спасением мы воспользоваться, к сожалению, не сумели!
Вернувшись из больницы в хайм, обнаружила новых посетителей. Наши женщины окружили симпатичную пожилую говорливую даму еврейского происхождения, которая что-то увлеченно рассказывала любопытствующим. Рядом из стороны в сторону мотался угрюмый старик. Я подошла поближе.
– Ну шо, вы же понимаете, шо Миша такой больной, такой больной, шо даже говорить не в состоянии! Он ужас какой обезвоженный и вот…
Договорить она не успела, так как в толпу кумушек штопором вклинился «обезвоженный» дядя Миша, до сих пор болтавшийся в коридоре. По его виду стало понятно, что он крайне возмущен поклепом своей болтушки жены.
– Шо ты там болтаешь?! – с яростью крикнул он. – Шо ты врешь?!
– А шо, не так шо ли? – в ответ накинулась на него супруга. – Шо я брешу, охламон бешеный? – припечатала она и кинулась в атаку: – Вот хрен теперь пойду с тобой к врачам! Раз здоровый, таки сам и ходи!
Дядя Миша, ошеломленный предстоящей печальной перспективой бродить по медицинским кабинетам благодаря проискам коварной жены в одиночестве, неожиданно отступил, замолчал и вышел на улицу. Вот так я познакомилась с Серафимой Давыдовной и ее мужем дядей Мишей, милыми стариками, и еще долгие годы ходила к ней на дом стричься, поскольку Серафима была профессиональной парикмахершей, правда, на пенсии. Приехали они из Одессы и жили в Ганновере с семьей взрослой замужней внучки. Несмотря на свою говорливость, Серафима Давыдовна обладала потрясающим свойством характера: она ни о ком не сплетничала и кто бы, что бы ей ни рассказывал, никогда не пускала в ход полученную информацию. Ни ее, ни дяди Миши, к сожалению, уже давно нет в живых, а я с большой теплотой вспоминаю о них до сих пор!
Глава 5
Вскоре пришли долгожданные документы, и в паспортах мы увидели вклеенные бессрочные визы постоянного местожительства в Германии. Теперь следовало подумать о том, как поскорее перебраться в город и начинать интегрироваться в эту страну. Надо сказать, что мы часто звонили родителям и друзьям. Дело в том, что одна наша семикомнатная роскошная квартира на Невском проспекте, которую удалось сохранить, была выставлена на продажу. В неразберихе девяностых недвижимость в основном «отжимали», а не покупали. До отъезда продать ее мы не успели и выдали доверенность нашему приятелю, финансисту одной мощной группировки Степану Сергеевичу. Он всегда хорошо относился к нам, прикрывал от наездов, выручал и давал деньги. В общем, был нормальным пацаном! Степа обещал недвижимость продать, а деньги отдать нам. Вот мы и ждали этого благословенного момента. Какие-то покупатели намечались, но, как сообщил нам друг, сделка еще не прошла. Верить криминальным структурам, если уж говорить откровенно, даже несмотря на прекрасные приятельские отношения между нами (а Степан Сергеевич имел принадлежность к преступной группировке) было, конечно же, рискованно, но вместе с тем других вариантов на тот момент просто не существовало. Приятель был парнишкой шустрым и крутовёртким, с настоящей хваткой бизнесмена, и все наши надежды на продажу жилья возлагались только на него.
Теперь, когда мы уже прочно закрепились на германской земле, вернее, зацепились за нее, появилась возможность для дальнейших активных действий, как например, поиск жилья. Обитатели хайма, приехавшие раньше нас, уже собирали вещи, готовясь к переезду в город и его пригороды. Близлежащие окрестности Ганновера даже трудно было назвать пригородом. Поражала инфраструктура: магазины и автомобильные дома, банки и спортивные стадионы, парки, больницы и регулярно курсирующий вместительный и уютный общественный транспорт. Посетив в городе риэлторскую контору, мы выбрали для себя неплохое жилье, аренда которого прекрасно укладывалась в выдаваемое социальным ведомством пособие.
Трехкомнатная квартира находилась в соседнем с Ганновером городе, примерно в тридцати километрах. Всё нас устроило, и даже первый этаж не стал препятствием, потому что тут, в Германии, никто не проникает в дома с целью ограбления, наверное потому, что сбыть потом краденое очень проблематично. Здесь нет комиссионок и главное, барыг – перекупщиков краденого, которых так много в России, а имеются только блошиные рынки, на которых можно нечаянно и спалиться. Продает, например, вор украденный телевизор, и вдруг случайно подходит ограбленный хозяин… Всё, капец, прописка в казенном доме обеспечена. Кому нужны такие неприятности? Никому! Немцы – народ инертный и флегматичный – очень любят спокойствие, поэтому тут и нет такого разгула преступности, как у нас. И в первую очередь потому, что пропускная система в Германию очень строгая и путь всяким там шаромыжникам и приезжим гастролерам закрыт навсегда. Не знаю, может, кто-нибудь из вышеперечисленной нечисти и проскакивает через сито немецкой таможни, но такого сумасшедшего наплыва свободно резвящихся преступников, со всех концов СНГ и из-за рубежа наводнивших Россию, здесь, конечно же, нет!
