Игорь Чубаха - Железная коза
– Только тише, он спит, – попытался загородить дверь собой латинянин, но ловкий и нетерпеливый, как мочевой пузырь, Баян-Корытыч легко отстранил доброхота и толчком ноги распахнул дверь.
– Подъем! Подъем! – захлопал он в ладоши, меряя ковер ногами. – На зарядку становись!
Колдун очумело оторвал голову от подушки.
– Ой, как болит голова... – начал он, с трудом разжимая левый глаз. – А, это вы? Вы мне уже мерещились... Только ты был козлом... А у тебя что с глазом?
– Ты, брат, когда проспишься, зла не помнишь, – отвел глаза Пурилис.
– Уважаемый Тычлыбей, спешу заверить, я вам не мерещусь, – обратился редактор-корректор к кое-как усевшемуся на кровати магу. – Для начала у меня к вам большая просьба: прочитайте передовую статью в моей газете. Дажьбог с вами.
– Сгинь. – Колдун сделал руками движение, будто отгоняет мух, но тут же схватился за голову. – Ой, ой, ой. Не надо было мешать водку с вермутом.
Бодун наезжал. Волна абсистентного рэкета захлестнула череп по самую крышу, и крыша медленно поплыла, болезненно покачиваясь туда-сюда. Стайкой рыбешек на мякиш налетели вертлявые разномастные психсиндромы от «Атас, явка провалена, на хвосте филер» до «Гражданин, вешайтесь где хотите, но знайте, что до следующего первого телеграфного сука мне не дошкандыбать».
– Уверяю вас, я не потомок белой горячки, – можете потрогать меня. Ну же! – и ответсек-метранпаж выхватил из стопки и протянул вместо себя газетный листок. Колдун потянулся за газетой, но следующий приступ головной боли вернул руки на место. Глаза умоляюще обратились к латинянину: мол, спаси, браток, не дай погибнуть от пытки садистской.
Латинянин понял, что нужен, он просто обожал быть востребованным. С ловкостью прапорщика, крадущего тушенку, Пурилис перебросил гитару вперед и запел:
А ты опять сегодня к нам пришел,
А мы не ждали, не надеялись, не верили,
Что замолчат опять колокола. Колокола!..
У колдуна сделалось лицо, словно ему предложили сходить на субботник, или нет, словно его пыткой вынудили проглотить солитера. Баян-Корытыч же воззрился на придворного словно только теперь заметил.
– Отставить, – коротко рявкнул первопечатник и еще настойчивее протянул газету. Из благодарности за избавление Кощубей взял листок.
– Читайте вслух, – скомандовал настойчивый, как палец в носу, обозреватель-линотипист. – Да превратит Леда Правдовна ваше горло в клаксон истины.
– "Прошедшей ночью известный в определенных кругах бармен питейного заведения «Кранты» господин Шкалик покончил собой, подавившись куском собственного локтя. Оставленная предсмертная записка свидетельствует о крайнем разочаровании в жизни господина Шкалика после встречи с неким господином с «улыбкой до ушей»... Ну и что? – тяжко зевнул Кощубей.
Прочитанное не зацепило, поскольку внутри Кощубеевского организма происходили более интересные процессы. Слюнные железы пошли в отказ. С вероломного потакательства Чернобога в висках забарабанили позывные армянского радио, и скрипучий, как тормоза КрАЗа, голос на душераздирающем акценте подсказал от Советского Информбюро, что во рту поселился ежик, спешно – ох уж эта молодежь – женился на ужихе, и они наплодили моток колючей проволоки с медным привкусом, способный трижды опоясать земной шар.
– Да не здесь. Ты здесь читай, – ткнул вымаранным в типографской краске пальцем Баян-Корытыч в нужное место.
– «Как стало известно нашему специальному корреспонденту от одного высокопоставленного чиновника из дворца, – покорно стал читать сонный маг, – этой ночью наша любимая княгиня Озноба Козан-Остра подала в отставку. Своим преемником наша любимая владычица назначила африканского колдуна Шубобрея...» Знавал я одного Шубобрея, – зевнул колдун, скребя себя свободной рукой подмышкой, – он ловил бродячих кошек и продавал в лаборатории, только он был не колдун, и не из Африки, а с Брайтона. Еще у него было прободение... – может на кухне, а может, на конюшне кто-то сделал неверный шаг, произошло сотрясение полов... И похмельная боль резиновым мячиком запрыгала, заюлила в котелке Кощубея. Представьте себе, даже захотелось громко заплакать, словно «наша Таня».
– Здесь в фамилию вкралась опечатка, уважаемый мистер Кущерей, не стоит, право, обращать внимание.
– Я не Кущерей! Я – ... – и вдруг до Кощубея дошло, и он дернулся вскочить, и куда-то бежать, и что-то предпринимать. Добрая африканская душа.
– Сидеть! – скомандовал ждавший начеку фельетонист-репортер.
– Раз вы не козел... Подождите, выходит я вчера... Черт побери, как трещит голова. Меня вчера княгиня назначила своим преемником? За какие-то особые заслуги. Как сватался – помню, а дальше... Наверное, я себя показал в шутках и кровати. Недаром я – секс-символ. Вот, помню, двадцать лет назад в Мемфисе... Ой! – последние слова отозвались острейшей болью пониже спины. Провалы в памяти на условные рефлексы не распространяются.
– Ничего-ничего, я вам помогу вспомнить, – прервал невнятное бормотание колдуна газетчик, бережно опустил на ближайший стул пачку газет и пошел вдоль помещения, что-то высматривая. – Может, здесь? – Баян-Корытыч рывком раздвинул портьеры из абиссинского шелка. – Никого. Странно. А может здесь? – Корытыч опустился на правое колено и заглянул под кровать. – Никого. Где же моя черноглазая, где? – забарабанил Баян пальцами по спинке кровати. – А! Ну конечно! Как же я сразу не догадался! – редактор твердым шагом подступил к платяному шкафу и требовательно постучал костяшками пальцев в дверцу. – Мистер Копчик, откройте, я знаю, что вы здесь прячетесь.
Дверца открывалась нехотя и медленно. И спустя каких-нибудь три минуты из шкафа выбрался измятый, опутанный бюстгальтерами и чулками престарелый верховный жрец Копчик Одоленьский. Нельзя сказать, что приключившаяся сцена не напоминала популярную в среде разночинцев картину «Не ждали», но все-таки в происходящем было больше от «Тайной вечери» кисти незабвенного, ну, сами знаете, кого.
– А я слышу, голоса знакомые, – маэстро Одоленьский поклонился Баян-Корытычу и Пурилису, подумал, и Кощубею.
– Но почему? – удивился латинянин, в своей наивности трогательный, как кнопка вызова лифта.
– А разве у молодого человека нет своего хобби? – кротко улыбнулся волхв-жрец. Может быть, уже и сообщалось, но не помешает повторить, мол, Копчик любил, когда ему исповедуются. И в процессе постепенно, но всегда, само собой получалось, что исповедуемый сначала каялся, а затем хвастался.
– Мистер Одоленьский, – приветствуя, щелкнул каблуками редактор. – Вы бы не могли в двух словах описать нам, что здесь происходило ночью?
– О! – вздохнул сладко жрец, закатил глаза, пустил струйку слюны и принялся бессознательно теребить застежку свисающего с плеча, как аксельбант, бандажного пояса. – Здесь было гнусно, очень гнусно!
– А потом?
– Совсем омерзительно, – мечтательно произнес Копчик, разглаживая складки на засаленной рясе покроя «акстись». – У меня аж в глазах сосуды полопались. Кстати, вы не подскажете хорошего окулиста?
– Ну а потом? – нетерпеливо прищелкнул пальцами корреспондент.
– Потом?.. Голубчик, вы же знаете, у меня склероз. Я даже путаю, кто у нас, исконных славян, Подага – бог восточного ветра, сын Стрибога, свирепый бог северного ветра, бурь и непогоды, или бог брака. Только не разглашайте.
Действительно, у верховного жреца отмечались преходящие нарушения зрения, парезы, расстройства координации. Обнаруживались нистагм, скандированная речь, интенционное дрожание (триада Шарко), симптом Бабинского, отсутствие брюшных рефлексов.
– Мосье Одоленьский, от этого может зависеть ваша карьера, – нетерпеливо забарабанил пальцами газетчик.
Словно ища поддержку у других, Копчик посмотрел вокруг, встретился с пришибленным взглядом колдуна и не встретился с добрым взглядом Пурилиса. Тот разглядывал себя в зеркало. Происходящее несколько удалилось от юношеского внимания. Ведь никто из присутствующих не говорил о любви и не собирался слушать песни о ней. Жалкими казались парню окружающие. Они погрязли в мелком выяснении подробностей, не замечая за разбежавшейся отарой деталей пастуха истины. И самое подлое с их стороны: они не советовались с Пурилисом, не спрашивали его мнения. Что, слишком умные?
А ведь Пурилису было что сказать. Например, он мог угадать любую песню «Модерн Токинг» с пяти нот...
Из зеркала на латинянина пялился веснушчатый юноша двадцати лет, с длинными немытыми локонами, перетянутыми мышиного цвета хайрасткой. Под левым глазом играл радугой веснушчатый синяк. Подбородок декорировали прыщи и младая поросль. Выражение лица отсутствовало напрочь. И вообще, на отражающемся человеке не было креста.
– Креста на тебе нету, – вздохнул Пурилис.
Не найдя поддержки, Копчик прошептал что-то редактору на ухо.
