Игорь Губерман - Искусство стареть (сборник)

Небо с годами заметнее в луже,
время быстрее скользит по часам,
с возрастом юмор становится глубже,
ибо смешнее становишься сам.

Живу я очень тихо, но однако
слежу игру других, не мельтеша,
готова ещё всё поставить на кон
моя седобородая душа.

Нам пылать уже вряд ли пристало,
тихо-тихо нам шепчет бутылка,
что любить не спеша и устало —
даже лучше, чем бурно и пылко.

Не стареет моя подруга,
хоть сейчас на экран кино,
дует западный ветер с юга
в наше северное окно.

На склоне лет на белом свете
весьма уютно куковать,
на вас поплёвывают дети,
а всем и вовсе наплевать.

Ещё не помышляя об уходе,
сохранному здоровью вопреки,
готовясь к растворению в природе,
погоду ощущают старики.

Здесь и там умирают ровесники,
тают в воздухе жесты и лица,
и звонят телефоны, как вестники,
побоявшиеся явиться.

Люблю и надеюсь, покуда живой,
и ярость меняю на нежность,
и дышит на душу незримый конвой —
безвыходность и неизбежность.

Умрёт сегодня-завтра близкий друг,
естественна, как жизнь, моя беда,
но дико осознание, что вдруг
нас нечто разлучает навсегда.

Не отводи глаза, старея,
нельзя незрячим быть к тому,
что смерть – отнюдь не лотерея,
а просто очередь во тьму.

Такие бывают закаты на свете,
такие бывают весной вечера,
что жалко мне всех разминувшихся с этим
и умерших ночью вчера.

Каков понесенный урон
и как темней вокруг,
мы только после похорон
понять умеем вдруг.

Только что вчера ты девку тискал,
водку сочно пил под огурец,
а уже ты вычеркнут из списка,
и уже отправился гонец.

Подвергнув посмертной оценке
судьбу свою, душу и труд,
я стану портретом на стенке,
и мухи мой облик засрут.

Прочтите надо мной мой некролог
в тот день, когда из жизни уплыву:
возвышенный его услыша слог,
я, может быть, от смеха оживу.

Лечит и хандру, и тошноту
странное, но действенное средство:
снова дарит жизни полноту
смерти недалёкое соседство.

В загадках наших душ и мироздания
особенно таинственно всегда,
что в нас острей тоска от увядания,
чем страх перед уходом в никуда.

Поскольку наш век возмутительно краток,
я праздную каждый свой день как удачу,
и смерти достанется жалкий остаток
здоровья, которое сам я растрачу.

В узком ящике ляжем под крышкой,
чуть собака повоет вослед,
кот утешится кошкой и мышкой,
а вдову пожалеет сосед.

Ещё задолго до могилы
спокойно следует понять,
что нам понадобятся силы,
чтобы достойно смерть принять.

Мне жаль, что в оперетте панихидной,
в её всегда торжественном начале
не в силах буду репликой ехидной
развеять обаяние печали.

Во мне приятель веру сеял
и лил надежды обольщение,
и столько бодрости навеял,
что я проветрил помещение.

Когда нас учит жизни кто-то,
я весь немею;
житейский опыт идиота
я сам имею.

Чтоб сочен и весел был каждый обед,
бутылки поставь полукругом,
а чинность, и чопорность, и этикет
пускай подотрутся друг другом.

Портили глаза и гнули спины,
только всё невпрок и бесполезно,
моего невежества глубины —
энциклопедическая бездна.

Душа не потому ли так тоскует,
что смутно ощущает мир иной,
который где-то рядом существует,
окрашивая смыслом быт земной?

А на небе не тесно, поверьте,
от почтенных, приличных и лысых,
потому что живут после смерти
только те, кто при жизни не высох.

Мне забавна в духе нашем пошлом
страсть к воспоминаниям любым,
делается всё, что стало прошлым,
розовым и светло-голубым.

Настолько он изношен и натружен,
что вышло ему время отдохнуть,
уже венок из лавров им заслужен —
хотя и не на голову отнюдь.

Меня любой прохожий чтобы помнил,
а правнук справедливо мной гордился,
мой бюст уже лежит в каменоломне,
а скульптор обманул и не родился.

Очень важно, приблизившись вплоть
к той черте, где уносит течение,
твёрдо знать, что исчерпана плоть,
а душе предстоит приключение.

Люблю стариков, их нельзя не любить,
мне их отрешённость понятна:
душа, собираясь навеки отбыть,
поёт о минувшем невнятно.

Вонзится в сердце мне игла,
и вмиг душа вспорхнёт упруго;
спасибо счастью, что была
она во мне – прощай, подруга!

Поздним утром я вяло встаю,
сразу лень изгоняю без жалости,
но от этого так устаю,
что ложусь, уступая усталости.

Во мне смеркаться стал огонь;
сорвав постылую узду,
теперь я просто старый конь,
пославший на хер борозду.

Сегодня ощутил я горемычно,
как жутко изменяют нас года:
в себя уйдя и свет зажгя привычно,
увидел, что попал я не туда.

Зачем под сень могильных плит
нести мне боль ушедших лет?
Собрав мешок моих обид,
в него я плюну им вослед.

Да, птицы, цветы, тишина
и дивного запаха травы...
Но райская жизнь лишена
земной незабвенной отравы.

Мне кажется, былые потаскушки,
знававшие катанье на гнедых,
в года, когда они уже старушки —
с надменностью глядят на молодых.

Я прежний сохранил в себе задор,
хотя уже в нём нет былого смысла,
поэтому я с некоторых пор
подмигиваю девкам бескорыстно.

Что к живописи слеп, а к музыке я глух —
уже невосполнимая утрата,
зато я знаю несколько старух
с отменными фигурами когда-то.

Зря вы мнётесь, девушки,
грех меня беречь,
есть ещё у дедушки
чем кого развлечь.

Настолько не знает предела
любовь наша к нам дорогим,
что в зеркале дряблое тело
мы видим литым и тугим.

Забавно желтеть, увядая,
смотря без обиды пустой
на то, как трава молодая
смеётся над палой листвой.

Надеюсь, без единого проклятия,
а если повезёт – и без мучений
я с жизнью разомкну мои объятия
для новых, Бог поможет, приключений.

Всегда приятно думать о былом,
со временем оно переменилось,
оно уже согрето тем теплом,
которое в душе тогда клубилось.

Зря не печалься, старина,
печаль сама в тебе растает,
придут иные времена,
и всё гораздо хуже станет.

С Богом я общаюсь без нытья
и не причиняя беспокойства:
глупо на устройство бытия
жаловаться автору устройства.

Чтоб нам в аду больней гореть,
вдобавок черти-истязатели
заставят нас кино смотреть,
на что мы жизни наши тратили.

А вдруг устроена в природе
совсем иная череда,
и не отсюда мы уходим,
а возвращаемся туда?

Я спокойно растрачу года,
что ещё мне прожить суждено,
ибо кто я, зачем и куда —
всё равно мне понять не дано.

Меняется судьбы моей мерцание,
в ней новая распахнута страница:
участие сменив на созерцание,
я к жизни стал терпимей относиться.

Задумано в самом начале,
чтоб мы веселились не часто:
душа наша – орган печали,
и радости в ней – для контраста.

Живя в дому своём уютно,
я хоть и знаю, что снаружи
всё зыбко, пасмурно и смутно,
но я не врач житейской стужи.

Всем смертным за выслугу лет
исправно дарует Творец
далёкий бесплатный билет,
но жалко – в один лишь конец.

Своё оглядев бытиё скоротечное,
я понял, что скоро угасну,
что сеял разумное, доброе, вечное
я даже в себе понапрасну.

Как одинокая перчатка,
живу, покуда век идёт;
я в Божьем тексте – опечатка,
и скоро Он меня найдёт.

Уходит засидевшаяся гостья,
а я держу пальто ей и киваю:
у старости простые удовольствия,
теперь я дам хотя бы одеваю.

Забавно в закатные годы
мы видим, душе в утешение,
свои возрастные невзгоды
как мира вокруг ухудшение.

В толпе замшелых старичков
уже по жизни я хромаю,
ещё я вижу без очков,
но в них я лучше понимаю.

Совсем не зря нас так пугает
с дыханьем жизни расставание:
страх умереть нам помогает
переживать существование.

Чтоб не торчали наши пробки
в бутылях нового питья,
выносит время нас за скобки
текущих текстов бытия.

Не ошибок мне жаль и потерь,
жаль короткое время земное:
знал бы раньше, что знаю теперь,
я теперь уже знал бы иное.

Ещё одну вскрыл я среди
дарованных свыше скорбей:
практически жизнь позади,
а жажда ничуть не слабей.

В одно и то же состояние
душой повторно не войти,
неодолимо расстояние
уже прожитого пути.

Что в зеркале? Колтун волос,
узоры тягот и томлений,
две щёлки глаз и вислый нос
с чертами многих ущемлений.

Вот я получил ещё одну
весть, насколько время неотступно,
хоть увидеть эту седину
только для подруг моих доступно.

Мне гомон, гогот и галдёж —
уже докучное соседство,
поскольку это молодёжь
или впадающие в детство.

Своя у старости стезя
средь зимних сумерек унылых:
то, что хотим, уже нельзя,
а то, что льзя, уже не в силах.

А в кино когда ебутся —
хоть и понарошке,
на душе моей скребутся
мартовские кошки.

Я по себе (других не спрашивал)
постиг доподлинно и лично,
что старость – факт сознанья нашего,
а всё телесное – вторично.

Поездил я по разным странам,
печаль моя, как мир, стара:
какой подлец везде над краном
повесил зеркало с утра?

Зря, подруга, ты хлопочешь
и меня собой тревожишь:
старость – это когда хочешь
ровно столько, сколько можешь.

Года меняют наше тело,
его сберечь не удаётся:
что было гибким – затвердело,
что было твёрдым – жалко гнётся.

Смешон резвящийся старик,
однако старческие шалости —
лишь обращённый к Богу крик:
нас рано звать, в нас нет усталости.

Я курю в полночной тишине,
веет ветер мыслям в унисон;
жизнь моя уже приснилась мне;
вся уже почти; но длится сон.

Я в фольклоре нашёл враньё:
нам пословицы нагло врут,
будто годы берут своё...
Это наше они берут!

Увы, но облик мой и вид
при всей игре воображения
уже не воодушевит
девицу пылкого сложения.

Всегда бывает смерть отсрочена,
хотя была уже на старте,
когда душа сосредоточена
на риске, страсти и азарте.

Когда бессонна ночь немая,
то лиц любимых вереница,
мне про уход напоминая,
по мутной памяти струится.

Очень жаль, что догорает сигарета
и её не остановишь, но зато
хорошо, что было то и было это,
и что кончилось как это, так и то.

Уже куда пойти – большой вопрос,
порядок наводить могу часами,
с годами я привычками оброс,
как бабушка – курчавыми усами.

Мои слабеющие руки
с тоской в суставах ревматических
теперь расстёгивают брюки
без даже мыслей романтических.

Даже в час, когда меркнут глаза
перед тем, как укроемся глиной,
лебединая песня козла
остаётся такой же козлиной.

На склоне лет не вольные мы птицы,
к семейным мы прикованы кроватям;
здоровья нет, оно нам только снится,
теперь его во снах мы пылко тратим.

Во сне все беды нипочём
и далеко до расставания,
из каждой клетки бьёт ключом
былой азарт существования.

Идея грустная и кроткая
владеет всем моим умишком:
не в том беда, что жизнь короткая,
а что проходит быстро слишком.

Ровесники, пряча усталость,
по жизни привычно бредут;
уже в зазеркалье собралось
приятелей больше, чем тут.

Вы рядом – тела разрушение
и вялой мысли дребезжание,
поскольку формы ухудшение
не улучшает содержание.

Вокруг лысеющих седин
пространство жизни стало уже,
а если лучше мы едим,
то перевариваем – хуже.

Вдруг чувствует в возрасте зрелом
душа, повидавшая виды,
что мир уже в общем и целом
пора понимать без обиды.

Где это слыхано, где это видано:
денег и мудрости не накопив,
я из мальчишки стал дед неожиданно,
зрелую взрослость оплошно пропив.

Зачем вам, мадам, так сурово
страдать на диете учёной?
Не будет худая корова
смотреться газелью точёной.

Спокойно и достойно старюсь я,
печальников толпу не умножая;
есть прелесть в увядании своя;
но в молодости есть ещё чужая.

Иные мы совсем на склоне дней:
медлительней, печальней, терпеливей,
однако же нисколько не умней,
а только осторожней и блудливей.

Но кто осудит старика,
если, спеша на сцену в зал,
я вместо шейного платка
чулок соседки повязал?

Прошёл я жизни школьный курс,
и вот, когда теперь
едва постиг ученья вкус,
пора идти за дверь.

С утра в постели сладко нежась,
я вдруг подумываю вяло,
что раньше утренняя свежесть
меня иначе волновала.

С авоськой, грехами нагруженной,
таясь, будто птица в кустах,
душа, чтоб не быть обнаруженной,
болит в очень разных местах.

Чтобы от возраста не кисли мы
и безмятежно плыли в вечность,
нас осеняет легкомыслие
и возвращается беспечность.

Мир создан так однообразно,
что жизни каждого и всякого
хотя и складывались разно,
а вычитались – одинаково.

Мы пережили тьму потерь
в метаньях наших угорелых,
но есть что вспомнить нам теперь
под утро в доме престарелых.

Не любят грустных и седых
одни лишь дуры и бездарности,
а мы ведь лучше молодых —
у нас есть чувство благодарности.

Ушли остатки юной резвости,
но мне могилу рано рыть:
вослед проворству зрелой трезвости
приходит старческая прыть.

Я мысленно сказал себе: постой,
ты стар уже, не рвись и не клубись —
ты слышишь запах осени густой?
И сам себе ответил: отъебись.

Ещё наш закатный азарт не погас,
ещё мы не сдались годам,
и глупо, что женщины смотрят на нас
разумней, чем хочется нам.

Куда течёт из года в год
часов и дней сумятица?
Наверх по склону – жизнь идёт,
а вниз по склону – катится.

Дряхлеет мой дружеский круг,
любовных не слышится арий,
а пышный розарий подруг —
уже не цветник, а гербарий.

Кто придумал, что мир так жесток
и безжалостно жизни движение?
То порхали с цветка на цветок,
то вот-вот и венков возложение.

Мы зря и глупо тратим силы,
кляня земную маету:
по эту сторону могилы
навряд ли хуже, чем по ту.

Мы начинаем уходить —
не торопясь, по одному —
туда, где мы не будем пить,
что дико сердцу и уму.

Ничто уже не стоит наших слёз,
уже нас держит ангел на аркане,
а близости сердец апофеоз —
две челюсти всю ночь в одном стакане.

Нас маразм не обращает в идиотов,
а в склерозе много радости для духа:
каждый вечер – куча новых анекдотов,
каждой ночью – незнакомая старуха.

Когда нас повезут на катафалке,
незримые слезинки оботрут
ромашки, хризантемы и фиалки,
и снова свой продолжат нежный труд.

Когда всё сбылось, утекло
и мир понятен до предела,
душе легко, светло, тепло,
а тут как раз и вынос тела.

Те, кто на поминках шумно пьёт,
праведней печальников на тризне:
вольная душа, уйдя в полёт,
радуется звукам нашей жизни.

В конце земного срока своего,
готов уже в последнюю дорогу,
я счастлив, что не должен ничего,
нигде и никому. И даже Богу.

Взлетая к небесам неторопливо
и высушив последнюю слезу,
душа ещё три дня следит ревниво,
насколько мы печалимся внизу.

В местах не лучших скоро будем
мы остужать земную страсть;
не дай, Господь, хорошим людям
совсем навек туда попасть.

Несхожие меня терзали страсти,
кидая и в паденья и в зенит,
разодрана душа моя на части,
но смерть её опять соединит.

К любым мы готовы потерям,
терять же себя так нелепо,
что мы в это слепо не верим
почти до могильного склепа.

В игре творил Господь миры,
а в их числе – земной,
где смерть – условие игры
для входа в мир иной.

В период перевоплощения,
к нему готовя дух заранее,
в нас возникают ощущения,
похожие на умирание.

Как будто не случилось ничего,
течёт вечерних рюмок эстафета,
сегодня круг тесней на одного,
а завтра возрастёт нехватка эта.

О смерти если знать заранее,
хотя бы знать за пару дней,
то будет наше умирание
разнообразней, но трудней.

На грани, у обрыва и предела,
когда уже затих окрестный шум,
когда уже душа почти взлетела —
прощения у сердца просит ум.

Я послан жить был и пошёл,
чтоб нечто выяснить в итоге,
и хоть уход мой предрешён,
однако я ещё в дороге.

Весь век я был занят заботой о плоти,
а дух только что запоздало проснулся,
и я ощущаю себя на излёте —
как пуля, которой Господь промахнулся.