Александр Щелоков - Я — начальник, ты — дурак
— В человеческий! — бросил новый командующий.
Приехав в другой гарнизон, генерал Якубовский вошел в кабинет командира полка и увидел сейф. Стальной ящик подготовили к окраске и загрунтовали суриком. Он стоял, сияя алым заревом в голубом царстве. Генерал сел, снял фуражку и сказал:
— Наконец-то в этом округе вижу самостоятельного командира!
«ПРИНЯЛ СЕМЬСОТ — ЗАМРИ!»
Генерал армии, позже Маршал Советского Союза Иван Игнатьевич Якубовский первую Золотую Звезду Героя получил в звании полковника в январе, а вторую — уже в сентябре сорок четвертого года. Командуя танковой бригадой, в боях он действовал решительно, напористо, смело. После войны, поднявшись на большие командные высоты, он остался в памяти многих, служивших под его началом офицеров, человеком, который не понимал, как можно вусмерть упиться водкой.
Однажды на совещании офицеров в Группе Советских войск в Германии он публично отчитал молодого лейтенанта. Тот, не рассчитав своих возможностей, саданул сто пятьдесят, захорошел, потом добавил еще одну сотку закосел и попал в комендатуру.
— Не понимаю, как так можно, — возмущался Якубовский. — Надо же все же норму знать. Ну принял пятьсот, ну, шестьсот, в конце концов — семьсот, и замри, остановись!
Свою норму Якубовский знал. Однажды в американском журнале я прочитал информацию о приеме в каком-то иностранном посольстве. Зарубежный корреспондент с изумлением оповещал читателей, что он все время следил за генералом Якубовским и тот на его глазах осушил семнадцать фужеров водки, причем уехал с приема трезвым.
Конечно, при таких боевых возможностях понять лейтенанта, который косел после двух стаканов, военачальнику было трудно.
СТРОГАЯ ДОБРОТА
Середина Европы. Старинный рыцарский замок на высокой зеленой горе. Холодные сводчатые коридоры. На стенах бесчисленные охотничьи трофеи — оленьи рога, кабаньи морды, чучела птиц и портреты, портреты. На почерненных временем холстах, оправленных в тяжелые золоченые рамы, люди в рыцарских латах, в генеральских мундирах, с саблями и кинжалами, в крестах и алмазных звездах.
Все здесь призвано подчеркнуть богатство, гордыню, властность: холодные взгляды, презрительно поджатые губы, жесткие подбородки.
Чем ничтожнее, чем тупее при жизни был обладатель титула и герба, тем настойчивее он добивался, чтобы подчеркивалось его величие. И художники, отрабатывая щедрый гонорар, старательно выписывали безжалостность и честолюбие своих заказчиков. Что поделаешь, наниматели, не сделавшие для человечества ничего доброго и полезного, были уверены, что это они творят историю и люди во веки веков будут видеть в их жестокости и надменности величайшую общественную добродетель.
Граф Рымникский, князь Италийский, генералиссимус Александр Васильевич Суворов отдал военной службе пятьдесят один год. Это была жизнь, проведенная в походах, в пороховом дыму, в крови и ужасах, среди которых смерть — не самое страшное.
Фанфарами славы звучит география суворовских побед: Козлуджа, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил, Адда, Треббия, Нови, Чертов мост…
Жестокие, кровавые сражения, штыковые атаки, безжалостная рубка кавалерийских полков… И победы, победы…
За всю жизнь — ни одного поражения!
Тем не менее Суворова, графа, князя, генералиссимуса, беспокоило, будут ли потомки видеть в нем доброго сына Отечества, служившего ему верой и правдой, или холодного ландскнехта, добывавшего для себя шпагой славу, в кровопролитии удовлетворявшего честолюбие. Не потому ли, начав позировать живописцу курфюрста саксонского Шмидту, привыкшему придавать портретам военных облик жестокости и высокомерия, Суворов предварил первый сеанс такими словами:
— Вы собираетесь писать мое лицо; оно открыто вам, но мысли мои для вас тайна; скажу вам, что я проливал кровь потоками, и прихожу в ужас от этого, но я люблю моего ближнего и никого не сделал несчастным, я не подписал ни одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки; я был мал и велик, — в счастии и несчастии уповал на бога и оставался непоколебимым; теперь призовите на помощь ваше искусство и начинайте!
И глядит на нас, потомков, с портретов Суворов, не завоеватель — защитник. Не холодный исполнитель воли царствующих особ, а полководец умный, самостоятельный, со взглядом живым, открытым и честным.
Суворость и человечность. Твердость и доброта. Совместимы ли эти качества? Могут ли они соседствовать в характере человека военного, по долгу службы посылающего в бой подчиненных, постоянно подверженного опасностям?
Однажды в откровенной беседе я спросил генерала армии Павла Ивановича Батова: «Чем вы больше всего сами гордитесь?»
Разговор строился так, что генерал, по замыслу журналиста, неизбежно должен был назвать какую-либо из многих боевых операций, проведенных под его руководством. Это хорошо ложилось в материал, схему которого я продумал заранее.
Павел Иванович своим ответом разочаровал меня. Не поразил, не удивил, а именно разочаровал.
— Чем горжусь? — сказал он. — Скорее всего тем, что не унизил ни одного человека.
Признаюсь честно, в то время, когда этот разговор состоялся, я еще не мог в полной мере оценить всей глубины человеческого характера, открывавшегося за этим ответом. Сам я был молод, по-своему представлял командирские ценности. Умение беречь самолюбие подчиненных стояло в списке этих ценностей далеко не на первом месте. Потому, как это приходится иногда делать журналистам, постарался перевести разговор пусть в более банальное, но все же более нужное для себя русло.
Однако слова Павла Ивановича, их интонация засели в памяти, стали центром кристаллизации, к которому потом один за другим стягивались разномастные факты.
Пришлось присутствовать при беседе Батова с молодым энергичным командиром мотострелковой дивизии генералом Зайцевым.
Подчиненные относились к своему начальнику двояко. С одной стороны генерал привлекал тем, что к себе относился буквально со спартанской строгостью. В гарнизонах всегда знают все обо всех. Знали все и о генерале. Говорили, что в любой день, в любую погоду он вставал в пять утра, занимался на улице физзарядкой, бегал, умывался ледяной водой. В штаб генерал ездил на служебной машине, а его жена, работавшая в гарнизоне, добиралась туда только на автобусе.
В то же время людей обижала, а еще чаще оскорбляла грубость комдива. Он мог учинить разнос старшему в присутствии младшего, не разобравшись, в крикливых тонах порой отчитывал невиновного, а когда это выяснялось, не считал нужным извиниться.
Однажды я сам стал свидетелем дикого случая. Генерал шел по территории гарнизона. Когда вдали появились два солдата. Заметив, что обязательно встретятся с начальником, они повернулись и побежали.
— Догнать! — приказал генерал.
Солдат догнали.
— Почему убежали?
— Боялись встретиться с вами, — ответил один из солдат откровенно.
Будь у Зайцева ума побольше, он бы смог сделать этот случай выигрышным для себя. Достаточно было сказать: «Убедились, что я не кусаюсь? Теперь идите». Но генерал не отказался от своего обычного репертуара:
— Десять суток ареста за трусость. Каждому.
Накопившись, конфликты местного значения выплеснулись за пределы гарнизона. Ими занималась наше редакция. Стали они известны Батову.
Разговор у командующего войсками с генералом Зайцевым был долгим и трудным. Комдив упорно доказывал свою правоту. «Знаю я этих жалобщиков, — утверждал он. — Им не нравится моя требовательность». — «Нет, — говорил Батов. — Это неправда. Жалуются не на вашу строгость. Людей оскорбляет грубость». — «Что ж, может, мне теперь не пользоваться дисциплинарными правами?» — «Вы и так ими не пользуетесь, — сказал Батов. — По моей просьбе политуправление подсчитало: за год вы не поощрили ни одного человека, зато буквально каждый день на гауптвахте бывает ваш „крестник“…
Тут Батов произнес фразу, которую я поспешил записать: «Дисциплинарная практика, в которой есть только взыскания, — это улица с односторонним движением, по которой с другого конца без предупреждения пускают танк…»
В конце беседы Батов посоветовал Зайцеву:
— Вам бы в народный суд сходить, поучиться. Там и закоренелым преступникам самые строгие приговоры выносят спокойно, без оскорблений. Судьи знают — за ними авторитет государства. За вами тоже этот авторитет. Именно государство дало вам право поощрять и наказывать. А вы только наказываете. Хуже того, каждое взыскание сопровождаете оскорблениями…
Совладать со своим вздорным характером человеку бывает труднее, чем исправить любой другой недостаток. К сожалению, не сумел ничего с собой поделать и Зайцев.
А вот умение самого Батова в любой обстановке разговаривать с людьми спокойно, щадя их достоинство, и в то же время быть предельно требовательным я бы назвал вершиной командирского искусства общения.
