Марк Твен - Мой злейший враг
Обзор книги Марк Твен - Мой злейший враг
МАРК ТВЭН
Мой злѣйшій врагъ
Я былъ въ веселомъ, почти игривомъ настроеніи. Какъ разъ въ ту минуту, какъ я поднесъ свѣчку къ сигарѣ, внесли въ комнату утреннюю почту. Первая бросившаяся мнѣ въ глаза надпись на одномъ изъ писемъ была написана почеркомъ, исполнившимъ меня радостью. Письмо было отъ тети Мэри. Ее я любилъ и уважалъ больше всѣхъ на свѣтѣ, послѣ своихъ домашнихъ. Она была идоломъ моего дѣтства; зрѣлый возрастъ, который обыкновенно губитъ столько юныхъ увлеченій, не былъ въ состояніи свергнуть ее съ ея пьедестала. Нѣтъ, онъ только оправдалъ и подтвердилъ ея право стоять на немъ и помѣстилъ развѣнчаніе ея въ число невозможностей. Чтобы показать, какъ велико было ея вліяніе на меня, я приведу примѣръ. Давно перестала производить на меня малѣйшее дѣйствіе фраза «брось курить», одна только тетя Мэри могла еще расшевелить мою застывшую совѣсть и пробудить въ ней слабые признаки жизни въ этомъ отношеніи. Но все въ этомъ мірѣ имѣетъ свои предѣлы. Насталъ такой счастливый день, когда даже слова тети Мэри перестали трогать меня. Я очень былъ радъ, когда этотъ день наступилъ, не только радъ, но и благодаренъ, такъ какъ вмѣстѣ съ закатомъ солнца этого дня исчезла единственная помѣха, способная портить мое наслажденіе тетушкинымъ обществомъ. Ея рѣшеніе остаться съ нами на цѣлую зиму было во всѣхъ отношеніяхъ пріятнымъ извѣстіемъ. Между тѣмъ она и послѣ этого благодатнаго дня такъ же ревностно, какъ и прежде, уговаривала меня бросить мою пагубную привычку, но понятно безуспѣшно. Какъ только она затрогивала этотъ вопросъ, я сразу дѣлался спокоенъ, мирно-доволенъ, равнодушенъ, абсолютно, каменно-равнодушенъ. По этому нѣсколько недѣль ея памятнаго пребыванія прошли, какъ пріятный сонъ, и я чувствовалъ себя спокойнымъ и удовлетвореннымъ. Я больше наслаждался бы своимъ любимымъ порокомъ, если бы моя милая мучительница сама была курильщицей и защитницей привычки. Одинъ взглядъ на ея почеркъ доказалъ мнѣ, что я очень жажду видѣть ее снова. Я распечаталъ письмо, заранѣе догадываясь, что я въ немъ найду. Ну, конечно, такъ и есть! Она ѣдетъ, ѣдетъ сегодня же съ утреннимъ поѣздомъ! Я могу ждать ее каждую минуту. «Я страшно счастливъ и доволенъ. — сказалъ я про себя, — появись теперь передо мной мой самый безпощадный врагъ и я готовъ буду исправить все зло, что причинилъ ему!»
Вдругъ дверь отворилась и вошелъ ободранный, сморщенный карликъ. Онъ былъ не больше двухъ футовъ ростомъ, на видъ ему казалось лѣтъ около сорока. Каждая черта его, каждая линія была до такой степени безформенна, что нельзя было, указывая пальцемъ на какую-нибудь отдѣльную часть его тѣла, сказать: «Вотъ это явное уродство». Вся эта маленькая особа представляла изъ себя воплощенное безобразіе, смутное, неопредѣленное. Въ лицѣ его и въ быстрыхъ маленькихъ глазкахъ было лисье лукавство, злость и подвижность. И вдругъ въ этомъ комкѣ человѣческихъ отбросковъ было какое-то неопредѣленное, далекое сходство со мной! Оно смутно проявилось во всей его фигурѣ, въ лицѣ, даже въ платьѣ, въ жестахъ, манерахъ и позахъ этого созданія. Это былъ изумительно вѣрный сколокъ съ меня, изысканно-мерзкая каррикатура на меня въ миніатюрѣ. Одна особенность сильно и непріятно поразила меня въ немъ. Онъ весь былъ покрытъ зеленоватою грибною плѣсенью, вродѣ той, которая иногда наростаетъ на отсырѣвшемъ хлѣбѣ. Видъ его производилъ тошноту.
Онъ прошелся по комнатѣ съ очень свободнымъ, непринужденнымъ видомъ и усѣлся на кукольный стулъ, не дожидаясь, чтобы его пригласили, бросилъ шляпу въ пустую корзинку, поднялъ съ пола мою старую гипсовую трубочку, раза два постучалъ мундштукомъ о колѣнку, набилъ трубку табакомъ изъ стоявшей около него табакерки и обратился ко мнѣ тономъ дерзкаго приказанія:- Дайте мнѣ спичку!
Я покраснѣлъ до корня волосъ, частью отъ негодованія, но больше потому, что въ его поведеніи было что-то такое, что мнѣ сильно напоминало мое собственное, хотя и въ преувеличенномъ видѣ, при обращеніи съ близкими друзьями, но никогда, никогда не съ чужими, подумалъ я про себя. Мнѣ хотѣлось столкнуть пигмея въ огонь, но какое-то непонятное сознаніе законной и непреложной подчиненности его авторитету заставило меня исполнить его приказаніе. Онъ поднесъ спичку къ трубкѣ, раза два созерцательно затянулся и замѣтилъ съ раздражающею фамильярностью:
«Сегодня, кажется, чертовски мерзкая погода!»
Я опять покраснѣлъ опять отъ злости и униженія, такъ какъ языкъ его былъ опять преувеличеннымъ передразнителемъ моей манеры говорить въ былые дни и даже тонъ голоса, съ раздражающею растяжкою словъ, былъ совершенно въ моемъ небрежномъ духѣ. Для меня нѣтъ обиды чувствительнѣе этого насмѣшливаго подражанія моей растяжкѣ, недостатку моей рѣчи.
— Послушай, ты, мерзкое животное, не дурно бы тебѣ обращать побольше вниманія на свои манеры, иначе я выброшу тебя въ окошко!
Человѣчекъ улыбнулся съ злораднымъ самодовольствомъ и увѣренностью, презрительно пустилъ въ меня нѣсколькими струйками дыма и сказалъ съ еще болѣе искусственной растяжкой:
— Потише, по-о-тише! Не особенно-то зазнавайся съ лучшими, чѣмъ ты.
Меня всего передернуло отъ этого хладнокровнаго замѣчанія и въ то же время какъ будто поработило меня на минуту. Пигмей посмотрѣлъ на меня нѣсколько времени своими рысьими глазками и затѣмъ продолжалъ особенно насмѣшливымъ тономъ:
— Сегодня ты отогналъ отъ своей двери нищаго.
Я строптиво отвѣчалъ: — Можетъ быть, отогналъ, а можетъ быть, и нѣтъ. Почемъ «ты» знаешь?
— Я знаю. Нѣтъ дѣла до того, почемъ я знаю.
— Очень хорошо. Предположимъ, что я прогналъ нищаго отъ двери. Что жь изъ этого?
— О, ничего, ничего особеннаго; только ты ему солгалъ.
— Я не солгалъ, т. е. я…
— Да, да, ты солгалъ.
Я почувствовалъ себя виноватымъ, въ сущности, я чувствовалъ то же самое гораздо раньше, въ то время, когда нищій отошелъ на какую нибудь сажень отъ моей двери, порѣшилъ теперь сдѣлать видъ, что на меня клевещутъ и сказалъ:
— Это ни на чемъ не основанная дерзость. Я сказалъ этому бродягѣ…
— Постой, постой. Ты опять собираешься лгать. Я знаю, что ты ему сказалъ. Ты сказалъ, что поваръ ушелъ въ городъ и что отъ завтрака ничего не осталось. Двойная ложь. Ты зналъ, что поваръ у тебя за дверью и что за ней же масса провизіи.
Эта удивительная точность заставила меня замолчать; я началъ ломать голову надъ тѣмъ, откуда этотъ щенокъ могъ узнать все это. Положимъ, самъ бродяга могъ передать ему мой разговоръ съ нимъ, но какимъ волшебствомъ узналъ онъ про повара? Карликъ снова заговорилъ:
— Съ твоей стороны было такъ мелочно, такъ гнусно отказаться прочесть рукопись этой бѣдной молодой женщины и выразить ей свое мнѣніе о литературныхъ достоинствахъ сочиненія. Она пришла такъ издалека и съ такими надеждами! Ну, развѣ этого не было?
Я чувствовалъ себя настоящей собакой и чувствовалъ это всякій разъ, какъ вспоминалъ объ этомъ фактѣ. Я сильно покраснѣлъ и сказалъ:
— Послушай, развѣ у тебя нѣтъ собственнаго дѣла, что ты занимаешься дѣлами другихъ людей? Дѣвушка разсказала тебѣ это?
— Нужды нѣтъ до того, разсказала она, или нѣтъ. Главное дѣло въ томъ, что ты совершилъ этотъ низкій поступокъ. И послѣ тебѣ было стыдно. Ага, тебѣ стыдно и теперь!
Это было сказано съ дьявольскою радостью.
Съ искреннею запальчивостью, я отвѣчалъ:
— Я сказалъ этой дѣвушкѣ мягкимъ, добрымъ тономъ, что не могу согласиться произнести сужденіе о чьей бы то ни было рукописи, потому что единичный приговоръ ничего не стоитъ, такое сужденіе можетъ только унизить твореніе высокаго достоинства и отнятъ его у свѣта или, наоборотъ, превознести ничтожное произведеніе и такимъ образомъ открыть ему доступъ въ свѣтъ. Я сказалъ, что публика въ массѣ одна только можетъ быть компетентнымъ судьей надъ литературной попыткой и поэтому самое лучшее представить ее этому трибуналу, передъ могущественнымъ рѣшеніемъ котораго она или устоитъ, или падетъ.
— Да, ты сказалъ ей все это. Ты сдѣлалъ это, лживый, малодушный лукавецъ! А когда счастливыя надежды сбѣжали съ лица бѣдной дѣвушки, когда ты увидѣлъ, что она быстрымъ движеніемъ спрятала подъ мантилью рукопись, которую она такъ добросовѣстно и терпѣливо настрочила, такъ стыдясь теперь своего сокровища, которымъ еще недавно такъ гордилась, когда увидѣлъ, что радость потухла въ глазахъ ея и они наполняются слезами, когда она ушла такъ приниженно, тогда какъ пришла такъ…
— О, довольно, довольно, довольно! Придержи свой безпощадный языкъ. Развѣ недостаточно терзало меня все это безъ твоего прихода, безъ твоихъ напоминаній!
Угрызенія совѣсти! Они, казалось, хотѣли цѣликомъ выѣсть изъ меня все мое сердце! А тутъ еще этотъ маленькій врагъ сидитъ здѣсь и косится на меня съ радостнымъ презрѣніемъ, тихо хихикая. Вотъ онъ опять заговорилъ. Каждое слово его — осужденіе, каждое осужденіе — правда. Каждое обвиненіе пропитано сарказмомъ, каждое медленно выговоренное слово обжигаетъ, какъ купоросъ. Карликъ напомнилъ мнѣ каждый разъ, когда я во гнѣвѣ наказывалъ своихъ дѣтей за проступки другихъ, между тѣмъ какъ небольшой разборъ дѣла могъ бы доказать мнѣ истину. Онъ напомнилъ мнѣ, какъ я въ своемъ присутствіи неблагоразумно позволялъ клеветать на моихъ друзей и былъ такимъ трусомъ, что не произносилъ ни слова въ ихъ защиту. Онъ напомнилъ мнѣ много совершонныхъ мною безчестныхъ поступковъ, такихъ, которые я совершалъ черезъ дѣтей и другихъ безправныхъ личностей, о такихъ, которые я обдумывалъ и предполагалъ совершить и только потому не приводилъ въ исполненіе, что боялся послѣдствій. Съ изысканной жестокостью онъ возстановлялъ въ моей памяти шагъ за шагомъ всѣ мои несправедливости, всѣ мои злые поступки, всѣ униженія, которымъ я подвергалъ друзей уже умершихъ, «которые умирая, можетъ быть, думали объ этихъ оскорбленіяхъ и страдали изъ-за нихъ!» прибавилъ онъ яду въ рану.
