Аркадий Аверченко - Первая дуэль
Обзор книги Аркадий Аверченко - Первая дуэль
Аркадий Аверченко
Первая дуэль
В еженедельном журнале, в повести молодого беллетриста я вычитал следующее:
— «Как хороши бывают предрассветные часы, когда вся природа готовится отойти ко сну, когда поля одеваются белой пеленой тумана, и усталые, истомившиеся за день крестьяне, гонят свои стада лошадей и других животных на покрытые изумрудной зеленью пастбища под ласковые лучи утреннего солнца. В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном».
Нужно ли говорить, что меня чрезвычайно возмутили эти странные сумбурные строки. Я поспешил пригвоздить автора к позорному столбу, чтобы отбить у него всякую охоту совать нос в то, что его не касается.
Я написал в другом еженедельнике:
«Автор утверждает, во-первых, что „в предрассветные часы вся природа готовится отойти ко сну“. Если „вся природа“ в глазах автора отождествляется с кучкой пьяных гуляк, вышвырнутых за поздним временем из кабака и готовящихся отойти ко сну в придорожной канаве — мы не поздравляем автора с таким кругозором. Во-вторых, всему свету известно, — что крестьяне встают с рассветом, а не ложатся. Какой же дурак мог заставить истомившихся за день крестьян гнать стада „лошадей и других животных“ на пастбища. Когда крестьяне их гнали? В какой час? Если утром — почему они успели „истомиться за день“? Если вечером — что это за безумные, потерявшие образ человеческий крестьяне, которые выгоняют скот на ночь из хлевов в поле? И, как совместить „тихие закатные часы“ с „ласковыми лучами утреннего солнышка?“ Кто мог написать это? Человек или курица, забредшая через открытое окно на письменный стол отлучившегося за авансом автора? Да нет! И курица прекрасно отличает рассвет от заката… В конце этой белиберды автор меланхолически вздыхает: „В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном“…
„Что он называет недостижимым? Не то ли, что ему никогда не удастся поумнеть и написать произведете более благопристойное“…»
Статейка моя вышла достаточно хлесткой, умной и рассудительной.
Но на другой день ко мне явился длинный худощавый молодец и заявил, что он этого дела так не оставит.
— Да вы кто такой? — спросил я.
— Автор той повести, с которой вы так грубо обошлись…
— Ага! Вы автор? Чего же вы хотите?
— Напишите опровержение вашей статьи.
— Что же я буду опровергать? Что крестьяне встают утром? Моему опровержению даже ребенок не поверит. Что закат бывает на рассвете? С этим даже и вы не согласитесь. Что крестьяне выгоняют скотину пастись ночью? С этим не согласится и самая захудалая скотина. Что же я буду опровергать?
— Хорошо, хорошо, — сказал он. — В таком случае у вас завтра будут мои свидетели,
— Я за этим не гонюсь.
— Это безразлично. Но такую вещь можно смыть только кровью.
— Так, так. Значит, — рассудительно заметил я, — Оттого, что вы мне влепите пулю в лоб, солнышко начнет в тихие закатные часы лить на землю утренние лучи? Вы никогда этого не дождетесь.
— Что вы хотите этим сказать?
— Хочу сказать то, что у нас не хватить крови, чтобы смыть с нескольких десятков тысяч страниц напечатанную на них вами бессмыслицу.
— Ладно! Когда я прострелю ваше брюхо, вы узнаете, какая это бессмыслица!
— Да, действительно. Можно сказать, что этот довод будет сокрушающим. а пока — прощайте. По коридору прямо, дверь направо.
— Прощайте! Вы обо мне завтра услышите.
— Постараюсь; напрягу слух до последней степени.
II.Двое юношей — хранителей священных традиций чести — явились ко мне на другой день.
— Мы к вам по очень серьезному делу.
— Садитесь. Много работаете?
— Как… работаем?.. Да, вообще, конечно… работаем.
— Я вижу, мы с вами народ занятой, — заметил я.
Юноши, польщенные, улыбнулись.
— Да-с.
— А этот безграмотный осел, — интимно подмигнул я, — Отрывает нас от дел.
Юноши вскочили.
— Позвольте! Мы здесь в качестве представителей господина Лелякина и не позволим оскорблять его!! Потрудитесь взять ваши слова обратно.
— Откуда же вы знаете, что я говорю о нем?
— А вы вот сказали: безграмотный осел.
— Я могу взять свои слова только на половину: он грамотный осел. Грамотный настолько, чтобы нацарапать окостеневшей рукой бессмыслицу и пристроить ее в журнале.
— Но мы защитники его интересов и не позволим…
Я проницательно взглянул на юношей.
— Значить, вы согласны с ним, что закат бывает на рассвете?
— Нет, не согласны.
— …ласны, — подтвердил другой юноша.
— Мог ли умный человек написать такую чепуху?
— Не мог.
— Значит, писал дурак?
— Значит, дур… Да нет! Вы не можете так говорить о нем. Он доверил нам свои интересы!
— Ну, да, я понимаю. Однако, оставим это в стороне. Оттого, что он доверил вам свои интересы, он ведь умным не сделался? Согласны?
— Да, конечно, это верно.
— Вот и выходит, что, даже и защищая его интересы, вы все время должны помнить, что он дурак. Верно?
Юноши придвинулись ко мне ближе и кивнули головами… После некоторого колебания, согласились:
— Конечно, дурак. Сказать правду, нам ужасно противно это поручение. Мы сразу видим, что вы симпатичный умный человек…
— А тот — какое-то дерево, — подхватил другой юноша.
— Гнилое дерево. Дупло вместо головы, — заметил другой юноша.
— И пишет он так, что его отодрать бы следовало.
Пока оба защитника интересов моего противника обменивались этими замечаниями, я потребовал вина, и мы подняли свои бокалы за то, чтобы литература была избавлена от тупиц и бездарностей.
Потом пришли мои секунданты. Было шумно и весело.
Противниковы юноши дали клятву, что в зависимости от исхода дуэли, они поколотят своего доверителя.
III.С рассветом меня разбудили «защитники моих интересов».
— Дайте мне поспать хоть полчасика.
— Нельзя. Уже восход. Противник, вероятно, уже на месте.
— А, может, его еще нет. Ведь он путает закат с восходом.
— Может быть, когда он один. Но мы уверены, что секунданты растолкуют ему.
Натягивая брюки, я сострил:
— Его секунданты лучше. Они ему растолковывают, а вы меня расталкиваете.
Тут же я подумал:
— Бодришься? Хочешь показать хладнокровие?
Лошади повезли нас на место назначения, а я сидел и думал:
— Как трудно быть самим собой, едучи стреляться. Столько я читал, видел пьес и картин на сюжет дуэли, что трудно мне удержаться в рамках естественности. Хорошо было нашим предкам: они стрелялись, как Бог на душу положит. а я знаю, как держал себя Ленский, Онегин, Грушницкий, Печорин, и должен или подражать им, или выдумывать что либо совершенно оригинальное, что не так-то легко. Постараюсь держать себя естественно…
Я закинул голову назад, потом посвистал, потом сложил руки на груди и злобно улыбнулся.
— Чего тебя корчит? — осведомился секундант.
Тогда я сделал сосредоточенное лицо, нахмурился и стал похлопывать пятка-о-пятку.
— Нервничаешь? — спросил секундант. Я рассмеялся, ткнул его кулаком в бок и показал язык.
— Бодришься? Подвинчиваешь себя?
Я убежден — как ни держи себя перед дуэлью — все будет плохо.
До места назначения я сделал три бесплодных попытки: пытался 1) быть рассеянным, 2) грозным, полным зловещего спокойствия и 3) — хладнокровным, видавшим виды, привыкшим к дуэлям, бретером.
Последняя попытка вызвала у одного из секундантов замечание:
— У тебя такой вид, что не лучше ли нам вернуться и уложить тебя в постель. У тебя очень не хороший вид.
Мой безграмотный противник был уже на месте. Он ходил крупными шагами по полянке (не помню по Лермонтову ли или по кому другому).
Я опустился на камень и под впечатлением обстановки тихонько запел:
— Куда, куда, куда вы удалились… Господи! Я не боюсь, но помоги мне, Господи, быть естественным.
Я встал и подошел к шептавшимся секундантам.
— Ну, чего же мы ждем, господа?
Защитники интересов моего противника развели руками.
— Ужасная неприятность! Всего один только пистолет!.. Другого никак не могли разыскать. Нельзя же стреляться одним пистолетом?
Необычайно долговязый студент, цель появления которого была мне не совсем ясна, примирительно сказал:
— Отчего же — нельзя? Пусть по жребию — они выстрелят в них, или они в них, а затем передадут пистолет противной стороне.
— Я ничего не имею против, — согласился я. — Очень приятно познакомиться. Вы тоже секундант?
— Нет, — сказал этот долговязый гигант, наклоняясь ко мне. — Я приглашен для отмеривания шагов.
Я взглянул на его ноги. Идея пригласить этого человека была не глупа. Ноги его могли обезвредить самого лучшего стрелка. Вероятно, подумал я, когда этот человек наклоняется к ботинку, чтобы развязать зубами затянувшийся узлом шнурок — его голова обрушивается вниз с головокружительной высоты.
