Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
— Что предлагаете? — строго спросил Христофоров. — Какой выход?
— Выход один — уговорить Соловьеву и Завивалова на открытие ларька и приступить к реализации. Иных выходов не вижу.
Юрий Андреевич сердито перебил докладчика:
— Считаю вопрос неподготовленным. Переговоры с Соловьевой поручаем Стряпкову. Он же займется Завиваловым. Все. Как с днем рождения Соловьевой?
— Это же в разном?
— Давай сейчас.
— День рождения Анны Тимофеевны, как я уже докладывал, в понедельник, тринадцатого июля.
— Нехороший день, — вздохнув, заметил Борзов. — Понедельник, да еще тринадцатое число.
— Прошу не наводить панику суеверием, — остановил его Христофоров.
В дверь громко стукнули: раз, два, три. Все умолкли. Борзов замер с открытым ртом. Поляков рванулся было к окну, но, пригвожденный к стулу грозным взглядом Христофорова, так и остался сидеть вполоборота. Не растерялись только Юрий Андреевич и Стряпков. Председатель «Тонапа» шепотом приказал:
— Наливай!
Кузьма Егорович, как заправский официант, наполнил рюмки «столичной». Христофоров встал и, как будто продолжая тост, заговорил:
— Хотя Кузьма Егорович и с опозданием понял, что семейная жизнь — это прежде всего здоровье, тем не менее… Что за чертовщина? Сходи, Борзов, узнай, чего этот дурак Ложкин стучал? Поляков! Поставьте рюмку…
Борзов втолкнул смущенного Ложкина.
— Что у вас там? — накинулся на дозорного председатель. — Какого черта барабанную дробь устроили?
— Этот, как его… судебный исполнитель Севастьянов прошел и с ним старшина Николай Денежкин из второго отделения.
— Где они?
— Это Севастьянов за художником Леоном Стеблиным охотится, — дал справку Стряпков. — Большая задолженность по алиментам.
— Иди, — приказал Христофоров караульному. — Иди и не устраивай шума по пустякам… Продолжайте, Стряпков.
Кузьма Егорович вздохнул и продолжил:
— Поскольку канун дня рождения приходится на воскресенье и на гончарном заводе выходной, придется заказанную мной вазу со вложением доставить Соловьевой в субботу. Все обеспечено: соответствующая ваза заказана и уже покрыта глазурью, фотоснимок именинницы раздобыт и лично мной увеличен до желаемого размера, вложение сделано в полной сумме — десять тысяч рублей. Срыва мероприятия не предвидится.
— Ну что ж, — подвел итог Христофоров, — я полагаю, можем одобрить. Конечно, Соловьева — не тот товар. Самое идеальное, если бы нам вместо Бушуева хорошего дурака прислали. Настоящего, стопроцентного, понятно, не надо — хлопот не оберешься, а средненького, вроде Якова Михайловича Каблукова. Мы бы его быстро приручили. Ну раз нет так нет, оставим мечты об идеальном кретине и нацелимся на Анну Тимофеевну. А теперь пусть Ложкин позовет Латышева. Придется разобрать его персональное дело. Борзов, поди скажи.
Все замолчали. Поляков потрогал рюмку с водкой и сокрушенно сказал:
— Греется.
Христофоров постучал по стакану.
— Сколько раз вам говорить, Поляков… уберите руку!
Вошел Латышев и, стараясь не встречаться взглядом с Христофоровым, бодро спросил:
— Чего не хватает, дорогие гости? Кажется, все обеспечил?
— Садись, — жестко сказал Христофоров. — За угощение спасибо, но мы тебя не за дополнительным пайком пригласили… Расскажи, как идет реализация. Сколько в этом месяце колбаски возьмешь, сколько сосисок? Как с пирожными?
— Так бы и сказали, — облегченно улыбнулся Алексей Потапыч. — Колбаски возьму, как всегда, норму, сосисочек, возможно, переберу, — студенты начали забегать, и они больше по сосискам ударяют. С пирожными пока неясно. Плохая погода стояла — мало выездов в лес. То же и с мороженым…
Христофорову все это было неинтересно. Чувствовалось, что он играет с Латышевым в кошки-мышки и придумывает, как его побольнее поразить. Латышев понял это и тихо забормотал:
— Вот такие дела, значит… надо будет поднажать.
— Ладно, — перебил его Христофоров. — А теперь расскажи нам про Прохорова.
— Про какого Прохорова? — побледнев, спросил Алексей Потапыч. — Это тот, что в Главрыбсбыте?
— Не крути, Латышев, — оборвал Юрий Андреевич. — Сам знаешь, о ком спрашиваю. Восемь тысяч получил?
— Виноват, получил.
— Выкладывай на стол, в общий котел.
— Жене отдал.
— Уже успел. Ишь ты какой прыткий. Обратно выцарапать сможешь?
— Попытаюсь.
— Попробуй. Не выцарапаешь — два месяца не получишь от Сметанкина своей доли. Удержим за полных два месяца — десять тысяч.
— Я же только восемь получил!
— А мы тебя оштрафуем… Ударим рублем за нарушение дисциплины. Обрадовался, думал — не узнаем.
— Выходит, Сметанкин накапал?
— Тебя это не касается. И прошу не перебивать. Предупреждаем тебя в последний раз: еще обманешь — найдем замену. Всё. Можешь не оправдываться. И сегодняшнее заседание за твой счет. Полностью. Не скупись, подбрось черной икорки…
— Слушаюсь.
— Действуй. А теперь последний малоприятный вопрос. Прибыла из отпуска Марья Антоновна Королькова. Иди, Латышев, иди. Это тебя не касается.
Все насторожились, даже у Стряпкова сбежала с лица хитроватая улыбка.
— Да, показалась, черт ее раздери… Не успела приехать, зашла к Лыкову, потом к Соловьевой.
— Лыков не страшен, — сказал Стряпков, но все же вздохнул. — Он больше по международным вопросам. А вот до Соловьевой Королькову часто допускать нельзя. От этого альянса добра ждать нечего.
— Я говорил, понедельник — день тяжелый, — бестактно брякнул Борзов. — Так оно и вышло.
— До понедельника еще палкой не докинуть, — поправил Христофоров, — и еще раз прошу не создавать паники.
Но было видно, что приезд Корольковой не доставил радости и самому Юрию Андреевичу.
— А все без нее как-то спокойнее, — снова вздохнул Стряпков. — Принесла ее нелегкая…
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
посвящается Марье Антоновне Корольковой
Тридцать шесть лет назад семнадцатилетняя Маша, носившая девичью фамилию Храниловой, несмотря на горькие слезы матери, протесты отца, всю жизнь прослужившего в дворниках у купца Попова, вступила в комсомол. Отец в припадке ярости выгнал дочь из дома, выкинув ей вслед все небогатое приданое: два ситцевых платья, ботинки на пуговицах, бежевый полушалок. Машу временно приютила заведующая женотделом Прасковья Расчетнова. Маша в благодарность подарила ее старенькой матери свой полушалок. Он ей не был нужен: на второй день после вступления в комсомол Маша надела кумачовую косынку и, гордо приподняв голову, прошла мимо родительских окон. Правда, увидев мать, она расплакалась, гордость ее растаяла как дым, но на приглашение вернуться домой ответила твердо:
— Пусть он меня попросит!
Через три месяца, все в той же кумачовой косынке, в туго затянутом ремнем старомодном плисовом жакете, Маша стояла в товарном вагоне, опираясь на деревянный брус, положенный поперек двери.
Поезд шел еле-еле, подолгу стоял даже на затерявшихся в лесах полустанках. Но Маше все было нипочем — в том же вагоне ехал ее двадцатилетний супруг Вася Корольков.
Поезд все же добрался до Уфы. Партийно-комсомольский краюхинский отряд встретил сам товарищ Фрунзе. Отряд быстро обмундировали, немного обучили, выдали бойцам трофейные японские винтовки «Арисака», и вскоре, влившись в стрелковый полк, отряд, переименованный в третью роту, принял боевое крещение.
Санитарка Маша Королькова, несмотря на уговоры комсомольцев, красную косынку так и не сняла.
— Убьют тебя, Машка, белые! Как увидят красную голову, так сразу и пристрелят! Подумают — комиссарша!
— Ну и убьют! А тебе что?
Не подействовали на Машу и строгие распоряжения командира второго взвода Василия Королькова:
— Красноармеец Марья Королькова, приказываю снять красную косынку.
— Не сниму! А командовать мной не имеешь права, я в третьем взводе.
Ночью ребята слышали, как комвзвода уговаривал жену:
— Машенька! Сними косынку. Ребята смеются: «С женой справиться не можешь».
— Пусть смеются. Надоест — перестанут.
— Глупая ты, Машка. Ухлопают тебя белые…
Так, в своей приметной косынке, и выносила Машенька раненых с поля боя.
Троих тяжелораненых доставила благополучно до укрытой в овраге санитарной палатки. Четвертого, подобранного без сознания, она тащила с трудом и все приговаривала: «Потерпи, миленький… Сейчас придем».
Вдруг ноша показалась ей еще тяжелее. Рука, обхватившая Машенькину шею, обмякла и сползла с плеча.
Маша остановилась, опустила раненого на колючую пыльную траву, расстегнула гимнастерку, приложила ухо к сердцу. Раненый не дышал. Ничего не было слышно, только тикали в кармане часы. На губах у мертвого запеклась кровь. Машенька стащила с головы косынку, вытерла убитому губы. С трудом потащила тело к санитарной палатке. Ветер трепал ее волосы. Она еле добралась, опустила тело на землю, села рядом, положила тяжелую руку к себе на колени и заплакала навзрыд.
