Код Онегина - Даун Брэйн
Саша решил вот что: оставить в покое все двойные листочки и сосредоточиться на девятом, предпоследнем: он полагал, что чем ближе к концу, тем понятней должно быть, что же такого важного написал неизвестный человек (Пушкин, не Пушкин — все равно), что целая армия агентов брошена на поиски его виршей. До сих пор беглецы девятому листку уделяли мало внимания, потому что он был из всех самый грязный, исчерканный и неразборчивый; к тому же у них была лишь ксерокопия этого листка, что делало чтение еще более затруднительным. Но теперь, благодаря мощной лупе, Саша надеялся разобрать больше. На листке были три строфы. Саша сумел разобрать кое-какие слова и даже фразы в первой из них. Потом у него глаза заболели от непривычки работать с лупой.
...............так…...............
А в год две тысячи восьмой
..........................................
......но лишь…....................
............остервенение народа
..........................................
.....Россию….......................
..............................весной
..........................в бездну
преследуя свой идеал
..........................................
опустит занавес железный
..........................................
Навеки сохранится власть.
«Две тысячи восьмой! Что ж такое у нас случится в две тысячи восьмом? Плохое или хорошее или очень плохое?» Саша хотел поделиться своей тревогою с Левой, но Лева спал и посапывал во сне. Саша решил, что поговорит с Левой утром. Он отнес лупу на место, хорошенько спрятал все бумажки, выключил свет и, стараясь не очень вертеться, лег и стал думать о том, как устроит свою новую жизнь, когда у него будут документы, и с кем все-таки он хочет жить — с Катей или с Машей Верейской, и нельзя ли как-нибудь выкрасть или выпросить у Натальи Сашку и сделать экспертизу ДНК, и в какой бизнес вложиться, как только заработает денег. Ведь это все насущные вопросы, и решать их надо будет уже очень скоро, скорей, чем наступит две тысячи восьмой год.
— Нет, — в отчаянии воскликнул Мелкий, — это невозможно! Он неисправимый дуб!
— Да оставь ты их в покое, — сказал Большой. — Пусть там все идет своим чередом. Пошли лучше выпьем. Тоскливо мне что-то.
Лева проснулся поздно, в одиннадцать часов. Саша еще спал. Из-за стены не доносилось ни звука. Лева встал, заправил постель и пошел в другую комнату. Он ожидал увидеть Мельника, корпящего над документами, но комната была пуста. Фальшивые документы и преступные инструменты так и лежали на столе, как Мельник вчера их оставил. Лева заволновался. Он вышел во двор. Мельника и там не было.
Принуждая себя оставаться спокойным, Лева умылся под жестяным рукомойником. Он нарочно умывался очень долго, каждую минуту ожидая, что калитка отворится и Мельник войдет. Но Мельник не пришел. Лева вышел за калитку. По улице шла соседка и несла в хозяйственной сумке десять буханок хлеба — кормить порося. (У Мельника не было ни порося, ни какой-либо иной живности; он зарабатывал интеллектуальным трудом достаточно, чтобы все покупать в магазине.) Лева не собирался задавать соседке вопросов. Но она сама заговорила с ним.
— Опять, — сказала соседка и вздохнула.
— Да-да, — сказал Лева. Он представления не имел, о чем толкует соседка. Та, похоже, поняла, что Лева ничего не понимает.
— Ваш-то, говорю, опять, — сказала она.
— Мельник? Что опять? — Лева подумал, что у Мельника запой. Старик казался непьющим, но мало ли.
— Сидит на речке, сидит… Прошлый раз он месяц так просидел.
Видя недоумение Левы, соседка остановилась, поставила сумку на землю и снизошла до объяснений. Рассказ ее привел Леву в ужас. Оказывается, у Мельника с головой было не все в порядке. Так-то он был нормальный, но время от времени на него «находило», и тогда он неделями, будь то летом или зимой, сидел на берегу речки и на вопросы сельчан отвечал всякую чепуху. Потом это проходило само собой.
Когда соседка ушла, Лева кинулся в дом и разбудил Сашу. От Левиных новостей Саша весь похолодел; он и думать забыл о том, что прочел ночью про какой-то там две тысячи восьмой год.
Они решили пойти на речку и своими глазами убедиться в том, что на Мельника «нашло». Может быть, его как-то удастся вернуть к действительности. Саша оделся, привел себя в порядок, и они отправились на поиски. К речке вела узкая заросшая тропинка. Скоро они увидели сгорбленную спину Мельника. Старик сидел на берегу, под высоким старым дубом, и смотрел в воду. Листья сыпались ему на голову и плечи. Саша и Лева осторожно подошли к нему. Взгляд его выцветших глаз был рассеян. Он был очень жалок. Даже не верилось, что это опасный государственный преступник. Саша позвал его:
— Дедушка… Дедушка Мельник…
Старик — из конспирации, надо думать, — так и не назвал им своего имени-отчества, как и они не назвали ему своих имен, и они обращались к нему «дедушка», а он к ним — «эй».
— Но я не Мельник, — отвечал тот, глядя задумчиво сквозь Сашу, — я не Мельник…
— И кто ж вы у нас, дедушка? — спросил Лева, безуспешно пытаясь подавить раздражение. — Ворон?
— Я не Мельник, — ответил старик, — я з/к Щ-937… А ворон-то за нею так и не приехал.
— За кем, дедушка?!
— Она все ждала. Как все ждали: ночь сидишь, ждешь, слушаешь, где дверца хлопнет. Под утро ложишься. А уж на работу вставать. Она устала очень. Она у меня была гордая. Ждать не хотела.
Чудный случай:
Когда (ты помнишь) бросилась она
В реку, я побежал за нею следом
И с той скалы прыгнуть хотел…
— Здесь нет никакой скалы, дедушка, — сказал Лева.
— Не здесь. Она умерла не здесь. А черный ворон за ней не приехал. Переехал ее маленькую жизнь. Он приехал за мной.
— Вы о жене вашей говорите, дедушка?
— А нынче ночью — слышали? — он снова был здесь. Забрали дочку.
— Никто никого не забирал, дедушка.
— Приехал он опять.
Как же не слышали?
Дверь хлопнула, и черный ворон
Стал у калитки. Мотор работал… Они быстро
Ее забрали.
— Так это к соседям поздно вечером приехала машина, — сказал Лева. — Это к соседям, не к вам.
Старик ничего не отвечал. Он, весь дрожа, кутался в свою штормовку.
— Он же глухой, — сказал Саша Леве, — как он мог слышать машину?
— До сих пор не пойму, глухой он или прикидывается… И потом, он мог видеть свет фар. Окна-то на дорогу.
— Не слушайте его, — сказала проходившая мимо женщина с корзиной белья, — он сумасшедший. Все бредит о дочке. Ночами до рассвета с электричеством сидит, все прислушивается, где какая машина проедет. Так и оглох. А дочки-то никакой у него отродясь не было. И жены, между прочим, тоже.
— Но сам-то он сидел?
— Да вроде сидел, — ответила женщина, пожимая плечами, — это давно было, я не родилась еще… А кто не сидел?
VI
Сентябрь был на исходе, вот-вот уступит место октябрю, а в воздухе ничего не менялось, небо все также было прозрачно, после обеда термометр на здании Сбербанка, куда выходило окно гостиницы, показывал двадцать шесть градусов. Только ковер из листьев становился гуще с каждым днем. Но еще многие деревья не сдавались. Клен и осина — они из тех, кто складывает лапки загодя, — давно смирились со своею участью, и ясень, и тополь, береза и могучий дуб прекратили сопротивление; но липа чуть не вся еще была зеленая, и глупая зеленая трава пробивалась сквозь старую, седую.
— Октябрь какой, — сказал Геккерн, — сроду не помню такого теплого октября. Как летом… Даже лучше. Комаров и мух нет. На рыбалку бы…
Они все реже говорили о тех, и о нем, и о том, а все больше о разной чепухе или не говорили вовсе.
На слова Геккерна Дантес равнодушно кивнул. Он стал молчалив, это пугало Геккерна. Дантес все думал о чем-то. Раньше он думать не очень любил. Геккерн предложил Дантесу взять бабу, но тот отказался. Это был плохой признак. Должно быть, Геккерн ошибся, полагая, что Дантес находится на пути к излечению.
