Виктор Конецкий - Начало конца комедии (повести и рассказы)
– Не следует молодым привыкать к "О'кэй", – сказал Владимир Дмитриевич. – Он еще по-английски ни бельмеса, а уже на любую фразу стивидора или лоцмана "О'кэй"! "О'кэй"! Самое сложное – отучить потом, если он уже привык попугаем быть. Виски, коньяк, водка?
– Спасибо, но с некоторых пор не пью.
– Ну, и прекрасно. Будем чай пить, – решил он и позвонил буфетчице.
– А знаете, – сказал я. – Только что, днем, я утешал совесть этой формулой.
– Какой?
– А "с волками жить – по-волчьи выть". Знакомы со здешним шипшандлером-финном? Отвратительный тип, а терпишь, чтобы что-нибудь выгадать. Ради своей и государственной пользы.
– Куда же денешься? – пробормотал Владимир Дмитриевич. – Да, знаете, у меня есть попугай. Настоящий, Если не возражаете, я его приглашу.
Я не возражал. Додонов попросил перейти в гостиную каюту. Там он подвесил на подволок кольцо, потом вынес из спальни симпатягу попугая, зеленого, с красной грудкой, с темными внимательными глазами. Попугай сидел на пальце хозяина и ласково щипал крепким клювом волоски его руки, потом спокойно перелез на кольцо и сделал пару кульбитов.
– Его зовут Яша, – сказал капитан, подкладывая на ковер под попугаем газету. – Его нашли матросы на Кубе. Он болел и был весь ощипанный. Раньше со мной плавал какаду.
Яша рассматривал меня одним глазом.
– Как он к чужим? – спросил я.
– Может клюнуть, если попробуете взять на руки. Яша коротко проорал что-то и принялся кособоко карабкаться по кольцу из стороны в сторону.
– Он знает тридцать два слова, – сказал капитан, привычно и неторопливо накрывая угловой стол крахмальной скатертью. – Плохих слов не знает. С некоторых пор я их тоже не употребляю. Сейчас он говорить не станет: стесняется. Может, все-таки коньяка?
Я отказался.
– Ну и хорошо, что не хотите, – сказал капитан.– Не умеем мы пить по-человечески… Да, совсем Яша был ощипанный – как пасмурный день в Арктике. Ну, я очень за ним ухаживал. Он есть начал, ожил и вдруг – в одну ночь расцвел. Ну, весь пароход радовался и на Яшку приходил смотреть. Все ему чего-нибудь несут из вкусного или развлекательного. И тогда он смеяться начал! Хохочет-заливается! Ясный звонкий смех – минут пять он у меня хохотал. И так заразительно! С ним весь пароход хохотал от киля до клотика. Очень это хорошо вышло. Но больше я у Яши смеха не слышал. Наоборот. Он кусаться начал – характер показывать. Я его в ватнике с зашитыми рукавами приручал – как волкодава. И так целый месяц. Ну, а потом сменил гнев на милость и начал мне волосы перебирать…
Вошла опрятная, веселая буфетчица, – антипод моей Людмилы – принесла свежий хлеб, масло, икру, сыр, молоке в молочнике, достала из капитанского шкафа чайный сервиз, мельхиоровый электрочайник, серебряные ложечки и тяжелые столовые ножи со старинным вензелем, накрыла все это богатство на стол, полюбовалась делом рук своих, пожелала приятного аппетита и ушла смотреть кино в низы. А в каюте окончательно сформировался предбеседный покой и домашний уют – как будто вокруг не продолжало жить тяжелой и сложной жизнью огромное суперсовременное судно.
– Где ваш основной дом? – спросил я, подразумевая город.
– Здесь.
"В море – дома, на берегу – в гостях" – красивая пропаганда прошлых веков. Если человек сегодня называет каюту домом, значит, у него нет другого. Или этот другой пуст – кто-то из близких умер, кто-то разлетелся по другим гнездам. Я не стал уточнять. Ведь трехкомнатная каюта старого капитана действительно по всем статьям соответствовала понятию родного очага. Сонно щурились на лампы тропические кактусы, спокойно жили на стенах деревенские и морские пейзажи. Хозяин не скрывал своих пристрастий, как скрывают их хозяева служебных кабинетов и проходных кают,
И все-таки грустно, когда есть только стальная каюта, нужна человеку каменная лестница, тихий пересуд двора, тень тополя на стене, мокрые крыши в окне, стук балконной двери и неколебимая твердь ночной тишины. Но и не дай вам господь уходить в рейс из пустой квартиры! И не дай вам господь возвращаться из долгого рейса в пустую квартиру! Лучше уж просто жить на судне.
– Я почему спросил о маринистах? – сказал капитан, наливая мне чай и пододвигая икру и масло.– Потому что обычно называют Станюковича первым. Но Станюкович никогда не поднимался до философии природы. В ранней юности судьба подарила мне возможность знать Арсеньева. Я родился на Дальнем Востоке. Арсеньев был человек особой нравственности. В философию природы Мелвилла и Арсеньева входила любовь к дикарю. Сегодня мы способны уважать грязного и дикого человека, изучать его, порядочно к нему относиться, но любить его – нам уже не хватает внутренней культуры. Вы понимаете?
Зазвонил телефон. Капитан вышел в кабинет. И сразу Яша перестал крутить кульбиты и встревоженно вытянул шею за капитаном. Он явно не любил расставаться с хозяином даже на короткий срок.
По ответам Владимира Дмитриевича я понял, что звонит старпом, дело идет о втором помощнике: старпом выясняет, какой линии ему держаться.
Там, под нами, в слоеном стальном пироге шла борьба самолюбий в душе молодого современного человека, борьба между старомодной морской моралью и современной рациональностью. Прямо скажем, не очень мне нравилось играть роль фермента в этой реакции. Но потом я плюнул на гуманитарную составляющую своего существа. И, как всегда в таких случаях, тяжесть спала, вернулось спокойствие вечернего чая в уютной каюте, среди здоровых растений, простых пейзажей на переборках. И в обществе попугая.
– Не волнуйся, – сказал я Яше. – Сейчас вернется твой хозяин.
– Кушать х-х-хочу! – ответил мне Яша.
Я вообще-то не очень одобряю попугаев. В обычае держать их на судах мне мнится какое-то пиратское пижонство. А тут почувствовал смысл – этакие буддийские устойчивость и покой, защищенные крепким клювом. И еще мне раньше казалось, что зеленое с красным не режут глаз только нашему боцману. А через Яшку я и в этом сочетании обнаружил мудрость соединения несоединимого.
Вернулся хозяин, попугай успокоился, а я пожаловался на сверхделикатность чифа, на полное отсутствие у него прохиндейства и других пробивных талантов.
– Ваш старпом человек без сомнения чистый и несовременный, – сказал Владимир Дмитриевич. – Но вы ему знаете что посоветуйте? Не умеешь нужному клерку или секретарше начальника сунуть шоколадку– купи шоколадный набор и подари. Широко подари, не под столом, а на всем честном народе. Да, супруга, конечно, такое не одобрит, но… Вы думаете, в старом флоте по-другому на Руси было? Если старший офицер хотел корабль держать в порядке, то у него в кармане оставался шиш. Вон Синявин – своими деньгами зарплату эскадре заплатил и до смерти нищим прожил – так уж у нас сложилось. Ведь ты девочек в бухгалтерии или расчетном отделе боишься потому, что сам раб в душе. А вот когда преодолеешь нежелание эти пятьдесят рублей тратить, то и в себе рабскую кайлю выдавишь.
Я кивнул. Все это была святая правда. Правда, эта святая правда была правдой в такой же степени, как и святой ложью.
Я отработал старшим помощником около двадцати лет, – сказал Владимир Дмитриевич. – Отец погиб перед войной. Я на "Ермаке" плавал – только в арктических рейсах, как понимаете. Вас судьба сводила с "Ермаком"?
…Конечно сводила. Первый раз в пятьдесят третьем году. Я шел на Восток на среднем рыболовном траулере No 4241. Караван попал в тяжелые льды в проливе Матиссена в архипелаге Норденшельда. "Ермак" завел нас в залив Бирули в бухту Северную. Там белый медведь брел по кромке слабого прибоя, мимо покинутых черных строений. С военного тральщика ударили по медведю из спаренного зенитного пулемета, но не попали. Потом мы высадились на берег и очутились среди неряшливой смерти. Могилы зимовщиков были возле самых домов. Одну надпись на кресте я разобрал. Там был похоронен ребенок, проживший на свете одни сутки, и его мать. В развалившихся хижинах валялись еще не сгнившие до конца бумаги, и вообще создавалось впечатление, что люди или все неожиданно вымерли, или торопливо ушли…
– Да, – подтвердил Додонов. – На них свалилась какая-то зараза. И я помню тот заход с караваном в Бирули. Лед из Матиссена начало выдавливать в бухту – неприятный был момент.
– Тогда вы можете помнить и меня, – сказал я. – Наши люди давно не мылись – запас воды был жесткий. И я отправился на "Ермак" попросить мытьевой воды пару тонн. Такой поступок можно объяснить только молодой наивностью: мне было двадцать четыре тогда. Я помню, что оробел сразу, как попал в тусклый проблеск красного дерева и надраенную медь и тишину коридоров.
– И дали вам воды? – спросил Владимир Дмитриевич,
– Нет. Капитан славного ледокола вышиб меня из каюты… – здесь я сказал слова, какими меня вышибли с "Ермака".
Додонов засмеялся.
– Знаете, а ведь это я вас тогда вышиб, – сказал он. – Капитан уже не употреблял таких слов. А я -старпом – еще ими пользовался.
