Стивен Фрай - Неполная и окончательная история классической музыки
Итак, троекратное ура музыке двадцатого века. «Гип-гип…»
Я сказал: «Гип-гип…»
Сквернавцы.
ПРОЩАНИЕ С РАВЕЛЕМ
Теперь у нас 1928-й — к вашему сведению, это все-таки моя книга, и если я говорю 1928-й, значит 1928-й, а то ведь я могу все бросить и ничего дальше не писать, — и Равель ломает голову над одним сочинением. Он только что получил от балетной танцовщицы заказ на оркестровую музыку, и это заставило композитора отыскать сделанные некоторое время назад наброски. Простая, короткая мелодия, повторяющаяся раз за разом. В одной тональности. Равель достает рукопись, просматривает ее. Можно ли и вправду растянуть на целых пятнадцать минут мелодию, лишенную какого-либо «развития», да еще и в одной тональности? Ответ?
Нет, конечно нельзя — ИЛИ ВСЕ-ТАКИ МОЖНО?
Такая вещь стала бы великолепным испытанием для великолепного оркестра, поскольку, если честно, очень немногие композиторы знали, как знал Равель, на что способен оркестр, а на что нет. Более того, именно это он и доказал в 1928-м своим «Болеро».
Ну ладно, ладно, оно переходит в другую тональность, под самый конец, и, должен отметить, эффект достигается поразительный. Ныне, разумеется, многие говорят, что оно отчасти запятнано ассоциациями с Торвиллом и Дин[*]. Что ж, этим «некоторым» я могу сказать только одно: «ЕРУНДА и ВРАКИ!» Музыка-то все равно сногсшибательная. Вот так! Вернитесь на землю. У нас тут с этим свободно. Вы ВПРАВЕ, слушая ее, вспоминать о Торвилле и Дин — это территория, свободная от музыкального снобизма. Так что не волнуйтесь. Можете думать даже о катающемся по грязи Тосиро Мифуне из этого, как его… из «Расёмона». Без разницы. Музыка как звучала, так и звучит. И опять-таки, да, это одна из тех вещей, которые в наши дни исполняются очень часто — просто потому, что они обрели популярность. Ну и ладно, испортить ее все равно нельзя. Быть может, в этом и состоит один из признаков великого произведения искусства. Впрочем, я не могу сидеть тут с вами и строить гипотезы. Я должен двигаться. Должен уложить в несколько главок целых сорок лет. Хорошо хоть завтрак с собой прихватил.
ОТ ОПЕРЫ НИЩИХ К ПРОСТОМУ ЧЕЛОВЕКУ
Да, год, давший нам «Болеро», дал также и новый оперный стиль, и произошло это в Берлине. Текст написал Бертольд Брехт, взявший за основу сочинение жившего в восемнадцатом столетии Джона Гея. (Разумеется, я понимаю: Джон Гей мог бы попасть в эту книгу и сам, так сказать, по себе, но, боюсь, его век и без того уже был переполнен. Я к тому, что места там оставались только стоячие, а Гей, как известно, на ногах держался с трудом.) Музыку же написал Курт Вайль, который, хоть он и стоит во многих музыкальных словарях бок о бок с Антоном Веберном[♫], полагал, что музыка должна быть понятной народу. Музыка для узких специалистов, ученая музыка была не по нем, Вайль считал, что публика должна начинать мурлыкать его мелодии, еще не покинув театра. Разумеется, он не удержался от искушения дать ей ученое имя — «Zeitkunst», или «современное искусство». Ну, не знаю, похоже, они просто ничего с собой поделать не могут Господи боже, чем им просто МУЗЫКА не хороша?
Так или иначе, если он стоял на стороне народа, а Ш_________г, Веберн и Берг — на другой стороне, вернее, конце, то между ними, где-то посередке, попрыгивал то в одну, то в другую сторону замечательный, малость чокнутый персонаж: сорокашестилетний Стравинский. Он воплощал, по сути дела, соединение ВСЕХ направлений современной музыки. И никогда подолгу ни в одном не задерживался. Музыка его, как и жизнь, представляет собой череду не столько противоречий, сколько, я бы сказал, поворотов на сто восемьдесят градусов. Он переходил из одной партии в другую, словно по камушкам ступал… Вот только сию минуту он был самым что ни на есть СОВРЕМЕННЫМ композитором, — хотя сам Стравинский произнес однажды известные слова о том, что он современной музыки не пишет, он пишет просто хорошую, — ну ладно, сию минуту был современным, ан глядь — уже сочиняет нечто почти «классическое», или неоклассическое, как сказал бы ученый специалист. Это от греческого «нео», означающего «новый», то есть не обычная классическая версия, а ее пересмотренная и исправленная двадцатым веком редакция. Вот так, в 1930-м он пишет одно из самых известных своих произведений — «Симфонию псалмов».
Вещь удивительная — призрачно звучащая кантата для хора и оркестра, способная заставить вас облиться слезами, а через миг вспомнить о фильмах ужасов. Она в каждой своей частности почти так же хороша, как и другой хит 1930-го, «С Джорджией в сердце» Хоуги Кармайкла. А может, и лучше. И как знать, не исключено, что как раз под нее-то К. У. Томбо и открыл Плутон. 1930-й, сами понимаете. Хороший год. Но поспешим в 1934-й.
РАХМАНИЗАЦИЯ
В начале 1934 года Рахманинов, подобно Холсту, Элгару и Дилиусу, был все еще полон сил. Однако, в отличие от Элгара, Холста и Дилиуса, он сохранил силы и к концу 1934-го. К этому времени Рахманинов совершил уже несколько турне по Америке — как пианист то есть. Если вы сравните его сочинение 1934-го с тем, что написано Стравинским в 1930-м, — оба русские, оба осели в Америке, — то увидите две очень разные вещи. Совершенно разные. А почему? Ну вероятно, по причине разного, опять-таки, отношения к слушателям. Стравинский писал для истории, Рахманинов — для публики. И я говорю это совсем не для того, чтобы его принизить. Я лишь хочу сказать, что он, ну вот таким он был человеком. В это время Рахманинов жил в Америке, держал дом в Швейцарии и разъезжал с концертами, зарабатывая деньги. И разумеется, когда ему нужна была новая вещь, он, будучи пианистом-композитором, просто ее сочинял. Как в 1934-м. Вот подумайте. Только что умер президент Германии, Гинденбург, и Гитлер объявил себя фюрером; в Австрии произошла революция и демократов оттерли от власти; тридцатилетний Сальвадор Дали пишет сюрреалистского «Вильгельма Телля». А теперь прислушайтесь к роскошному, пышному и бешеному звучанию рахманиновской «Рапсодии на тему Паганини». Имеет она ко всему этому хоть какое-нибудь отношение? Решайте сами.
Проходит еще один год, и нацисты отказываются от выполнения условий Версальского мирного договора, Муссолини вторгается в Абиссинию, а Гитлер создает Люфтваффе. Черчилль, выступая в парламенте, предупреждает о немецкой угрозе с воздуха. И вообразите теперь написанный в том же году балет Прокофьева «Ромео и Джульетта». В одной из сцен музыка и хореография стравливают Монтекки с Капулетти. Если вы не видели этого балета, сходите в театр. А до того времени — может быть, вам удастся припомнить звучание марша Монтекки и Капулетти? Удалось? Подержите его в голове, пока будете читать дальше. В постановке Кеннета Макмиллана два враждующих клана выстроились на сцене один против другого. Они вышагивают, поочередно вскидывая руки, — левую, правую, левую, правую — с этаким надменным видом: левой, правой. И вы вдруг понимаете. Это же тот самый гусиный шаг. Левой, правой. Рахманинов, может, и не отразил 1934 года, но уж Прокофьев-то 1935-й отразил точно.
Ну-с, остался еще небольшой вопросик — о Шостаковиче. Скандал, да и только, — я забрался так далеко, ни разу не упомянув о Дмитрии Шостаковиче. Примерно тогда же, когда появился прокофьевский балет «Ромео и Джульетта», Шостакович собрался показать публике новую симфонию. Ему уже двадцать девять лет, и советская власть, просматривающая и поправляющая каждую написанную ноту, сильно его ущемляет.
От лап привередливого советского режима страдают многие русские композиторы. У Коммунистической партии имеются очень ясные представления о том, какого рода музыка нужна народу, и, если ваша от нее отличается, считайте, что вы нажили неприятности. Шостакович уже и нажил их со своей оперой «Леди Макбет Мценского уезда», на которую официальная правительственная газета «Правда» налепила ярлык: «Сумбур вместо музыки». Четвертую симфонию более-менее притормозили еще на стадии репетиций, премьера ее так и не состоялась. На него давили и давили, требуя музыки, отвечающей повестке дня, — «социалистический реализм», так это у них называлось. И в 1937-м он показывает Пятую симфонию. Мощная получилась вещь — и хвала небесам за это. Кто бы и что бы ни говорил о ее происхождении, симфония эта чудесна, а медленная часть ее способна покончить со всеми прочими медленными частями. Если по прослушивании ее у вас не возникает желание махнуть на все рукой, бросить работу и заняться сочинением музыки, тогда я просто… Что, нет?.. Не возникает? Ну не знаю… Может, не музыку сочинять, но хоть цветочки засушивать, а?
Тоже нет? Ладно, тогда попробуем так.
Если по прослушивании ее у вас не возникает желание махнуть на все рукой, бросить работу и… и… и открыть собственное дело — заливка фундамента и укрепление каменной кладки, — которым вы станете руководить прямо из дому, тогда я просто и не знаю, чего вам еще пожелать. А? Что? В самую точку попал, верно? Ха! Так я и думал.
