Йозеф Шкворецкий - Львенок
Разбудил меня стук в запертую дверь.
— Карел! Вставай! Скорее!
Я узнал голос Салайки. В нем звучала тревога.
— Что там?
Цибулова рядом со мной перевалилась на другой бок и недовольно пробормотала что-то сквозь сон.
Салайка нетерпеливо сказал за дверью:
— Прохазка утонул!
— Брось трепаться!
— Какой к черту треп! Вставай!
Я выбрался из кровати. Цибулова открыла глаза.
— Что он сказал?
— Не знаю. Спьяну, наверное. Лежи.
Но Цибулова уже выбиралась из постели, нашаривая лифчик.
Я быстро накинул одежду и собрался уходить.
— Подожди! — окликнула меня Цибулова. — Выгляни, там никто не идет?
Я приоткрыл дверь. Увидел в коридоре спины нескольких человек, торопившихся к лестнице. Больше никого.
— Чисто!
Цибулова, ставшая опять робкой и трепетной, выкатилась. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в своей комнате. Потом выскочил в коридор, захлопнул за собой дверь и помчался вниз.
В столовой собралась небольшая толпа. Атмосфера была пропитана тревогой и сенсацией. От группки дам отделился Копанец с налитыми кровью глазами и кивнул мне.
— Что происходит?
— Помер! — сообщил он радостно. — Помнишь, я говорил тебе про перст Божий? Действует! Вчера шеф по секрету сказал мне, что у моей книжки рассказов нет концепции и что мне вернут ее на доработку!
— Так это ты его, значит?
Копанец ухмыльнулся.
— К сожалению, меня кто-то опередил.
— А что собственно случилось?
К нам подошла Эрлихова, до смерти перепуганная, а за ней совершенно подавленная товарищ Пецакова, и все трое наперебой поделились со мной информацией. Оказалось, что когда рано утром гостиничный повар, фанатический приверженец закаливания, решил по обыкновению поплавать в озере, он нашел на пляже труп, который наверняка принесло туда каким-нибудь придонным течением. На виске был след от удара, но повар считает, что не смертельного. Неизвестный утонул. Впрочем, неизвестным он оставался недолго. Вызванный портье сразу опознал в покойнике нашего шефа. Потом мужчинам пришло в голову пересчитать лодки. Одной не хватало. Поскольку над озером стелется утренний туман, лодки пока не видно, но на остальных уже расплылись в разные стороны группы искателей. Все ждут приезда полиции.
Мы расселись вокруг стола и погрузились в уважительное молчание.
Я стал думать про своего дорогого шефа и понял, что его кончина меня абсолютно не взволновала. Тем не менее я погрузился в воспоминания. Вот он принимает меня на работу, в 1949, в эпоху беретов и вельветовых брюк. Вот благополучно руководит издательством — всегда трудолюбивый, всегда активный, всегда a jour. Он постарел, полысел, под неусыпным руководством товарища Крала оставил за собой глубокую борозду в чешской литературе. Вдоль нее лежали рукописи, так и не ставшие книгами, абзацы, вычеркнутые из других рукописей, улучшенные словечки, облагороженные классики, удивительные предисловия, горы запыленных отечественных и переводных романов о строителях социализма, романов, никому не нужных и хранившихся на заброшенных складах, горы протоколов разных совещаний, отмечавших вехами извилистую тропинку генеральной линии, которая, словно линия фронта на карте, отражала историю постепенного отступления от прекрасных, чистых и простых первых лет, от тех прозрачно-кристальных времен, когда нет значило нет, а да — да. Шеф с изворотливостью маленького Гудериана выпрямлял эту линию фронта, теснимый с одной стороны информированным товарищем Кралом, а с другой — напористыми поэтами-модернистами, чудаковатыми интеллектуалами и подозрительными группками, сплотившимися было вокруг журнала «Весна». Это издание ему в конце концов удалось ликвидировать, однако Бог весть почему он все-таки исподволь внедрял эстетические критерии интеллектуалов в повседневную практику поэтической редакции, а поэзией в нашем издательстве заведовал я. В оборонительных боях с засильем снобов он выпустил тонюсенький сборник неприличных народных песен, собранных в начале девятнадцатого века стихийным будителем Гонзиком из Мрти и запрещенных тогдашней суровой цензурой; напечатал перевод романа чернокожего автора, который, описывая гарлемскую нужду, отнюдь не избегал просторечных выражений, а также поэтессу, которая осмелилась предложить издательству свои каллиграммы, абсолютно непонятные товарищу Кралу. Вдоль борозды, проложенной этой многогранной деятельностью, валялись также несколько книжек самого шефа, книжек, где он воспевал родные просторы, мозолистые руки, землю-кормилицу, прекрасную, ибо чешскую, а также революцию; его стиль был давно известен — это был проверенный стиль тех поэтов, которые прошли по жизни незамеченными и память о которых хранится только на полках литархивов.
А еще после него остались вилла с антиквариатом и с безголовым амурчиком в саду. И жена, которую я знал очень близко и которая не скрывала от меня своего отношения к мужу. И первая жена, с которой он развелся и которая, говорят, работает теперь кондуктором в двадцать втором трамвае. И невеста-еврейка, о которой мне поведал Копанец… та, правда, и сама давно уже умерла.
Что еще напомнит о нем? Обязательный некролог в газетах, эта межа, о которой все стараются не думать, — вот что в последний раз напомнит об этой ловкой шельме, о моем шефе.
Разбитые горшки, черепки — вот итог всей его жизни… и с нами будет так же. Мы забыли о законах чести. Все. Все до единого уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного.
Ни одного?
Я быстро поднялся и вышел из гостиницы.
По тропинке от пристани как раз возвращались несколько человек; среди них оказался Эрлих.
— Мы нашли лодку! — крикнул он мне. Я кивнул. Но меня интересовало не это. Я зашагал по берегу озера к одинокой палатке, белеющей в окружении кустов.
Брезентовую стенку легонько колыхал ветерок. Я тихо приблизился, прислушался. Изнутри доносилось ровное дыхание одного спящего человека. Я поскреб ногтем брезент. Барышня Серебряная не спала.
— Кто там? — раздался ее неповторимый голос.
— Я, — ответил я. — Леден. Вы можете на минутку выйти?
— Вашек еще спит.
— Значит, выходите одна.
— А что вы от меня хотите?
В голосе явственно звучало нежелание, а то и недоверие.
— Я хочу вам кое-что сказать. Не про вас, но и не про меня. Ночью в озере кое-кто утонул.
Тишина.
— Кто? — спросила она наконец.
— Шеф, — сказал я. В палатке раздался какой-то шорох, брезентовая стенка зашевелилась, входное полотнище откинулось, и показалась черная вихрастая головка. На Ленке никак не отразились ни прошлый вечер, ни раннее утро. Она была по обыкновению прекрасна — как на рекламе зубной пасты.
— Что вы сказали?
— Что шеф утонул. Его нашли на берегу.
— Господи! — выдохнула она. — А как это случилось?
— Не знаю.
Она уставилась на меня своими черными пуговицами. Потом перевела взгляд на гостиницу.
— Ни слезинки! — тихо произнес я.
Она посмотрела на меня и безмолвно скрылась в палатке.
— Вашечек! — услышал я невероятное обращение к спящему забулдыге. — Вашечек! Проснись! Кое-что случилось!
Я неспешно возвратился к гостинице. У подъезда как раз остановилась полицейская машина.
Капитан, который возглавлял группу криминалистов, собрал нас в винном ресторанчике и одного за другим вызывал на допрос в соседнее помещение. За окном ресторана виднелись деревянные мостки, лодка и два человека, которые ее обследовали — снимали отпечатки пальцев со скамейки и с весел.
Наши ряды в винном ресторанчике быстро таяли. Допросили Салайку, Цибулову, Блюменфельдову, Эрлихов. Допрошенных отправляли в обычный ресторан. Моя очередь подошла в половине десятого.
Капитан предложил мне четко и подробно рассказать о событиях вчерашнего вечера, особенно о тех, которые, по моему мнению, могли бы иметь касательство к несчастью. Я объяснил, что не слишком-то обращал внимание на шефа, что мне он показался совершенно пьяным, что он наверняка захотел подышать свежим ночным воздухом, выплыл на озеро и в нетрезвом состоянии свалился в воду.
— Не вышло ли у товарища Прохазки с кем-нибудь спора?
Я отрицательно покачал головой.
— Вернее сказать — споры он вел во множестве, но все это были литературные споры.
— А не произошел ли вчера вечером слишком откровенный обмен мнениями между товарищем Прохазкой и кем-нибудь из присутствующих?
Я, разумеется, сразу понял, куда он метит. Ему уже сообщили. Я посмотрел в окно, на лодку, над которой по-прежнему трудились двое детективов. На носу выделялась надпись. Я напряг зрение. Верно. Я узнал эти вкривь и вкось выведенные буквы. «ХАРОН». Я повернулся к капитану.
