Йозеф Шкворецкий - Львенок
У Цибуловой брызнули-таки слезы. Шеф заметил их и смягчился.
— Но вообще-то талант у вас есть. Это бесспорно. Вы умеете наблюдать людей, вот только вам не следовало бы выбирать для своих героев такую необычную среду обитания. Ближе к жизни, товарищ! Если напишете что-нибудь еще, приходите. Всегда с удовольствием прочитаю.
Он протянул ей руку, озарил своей ослепительно-желтой улыбкой и скрылся за углом. Для него проблема была решена. Он опять мог заниматься переизданием классиков и спать спокойно. А Цибулова могла по вечерам сочинять свои натуралистические истории об аморальных продавщицах и прочих отщепенцах. Каждому свое. Jedem as Seine.
Ее так трясло, что я испугался, как бы она чего не выкинула. Прыщавое лицо побагровело, серые глаза, как говорится, метали молнии.
— Засранец сраный! — прочувствованно сказала Блюменфельдова. — Нет, ты слышал?! Ремеслом она не владеет! Можно подумать, шедевры так косяком и прут! Отбиваться от них не успевает!
Цибулова повернулась к ней.
— Даша, скажи: ты правда думаешь, что это хорошая повесть?
— Псих ты, — сообщила ей Блюменфельдова. — Я не думаю, я знаю! И они тоже это знают. Причем лучше, чем ты!
— Так зачем же он так говорит?! — взорвалась Цибулова. — Почему он не говорит правду?! Да я ему глаза выцарапаю! Ишь, плешивец облезлый!
Она сорвалась с места и, похоже, готова была ринуться за угол, чтобы исполнить свою угрозу. Нам пришлось схватить ее за руки и силком усадить обратно. В ее глазах полыхало пламя, по которому я определил наличие у нее маниакальной формы графомании агрессивно-депрессивного типа и почти пожалел, что шеф не поговорил с ней подольше. Неплохо было бы посмотреть, как кто-то наконец реализует угрозы, выкрикнутые уже немалым количеством авторов и непосредственно относящиеся к шефовой физиономии.
Но у него всегда был нюх, так что за углом он скрылся как раз вовремя. Короче, мы проявили себя лояльными сотрудниками и крепко прижали Цибулову к стулу. Даша монотонно нашептывала ей на ухо непечатные слова, и они действовали на девушку, как снотворное. Когда мы напоили ее ликером, вытерли ей нос и утешили, я кое-что придумал и увенчал утешение предложением дружбы:
— Наплюйте на этого нахала и отправляйтесь-ка с нами в субботу потанцевать в Живогошть. Наша редакция устраивает там вечеринку, и мы приглашаем на нее своих авторов.
Приступ уже закончился.
— Но меня же не издадут, — печально буркнула Цибулова.
— Да ведь редсовет поручил нам заботиться о товарище Цибуловой! Даша, ты как считаешь?
Блюменфельдова посмотрела на меня с благодарностью.
— Как ты!
— Тогда я вас приглашаю!
— Факт?
Она подняла на меня свои серые глаза, до такой степени наученные жизнью, что в них всегда плескалось недоверие. Мне бы и в голову не пришло отыскивать там мир, описанный в «Между нами, девочками». И за этими ее словечками и вопросиками тоже ничего такого не скрывалось. Во всяком случае ничего, ради чего следовало бы посылать за границу телеграммы, собирать на заседания высокооплачиваемых мужчин и женщин, писать заумные отзывы, полные иностранных слов, и даже тревожить самого академика Брата и едва ли не предлагать прочитать эту рукопись хорошо информированному товарищу Кралу.
Я улыбнулся и ответил:
— Факт!
— Здорово ты придумал! — сказала Даша. — Мы там все налижемся, и он тоже, и тогда мы надаем ему по морде так, что она у него раздуется, как арбуз!
А потом случилось еще вот что: когда мы уже удалялись от кафе «Мокка», я случайно обернулся и увидел, как из троллейбуса прямо перед кафе выскакивает какая-то девушка, издали страшно похожая на барышню Серебряную. Но я был в обществе двух девушек, по одной с каждой стороны, и вернуться не мог.
В кафе сидел мой шеф. Если это действительно была Серебряная, то что она, собственно, там потеряла? Вашека же там не было.
Хотя я не знал, кто сидел за углом, притаившись за статуей Венеры.
Кроме того, мне казалось, что у меня начинаются галлюцинации.
Глава пятнадцатая
Живогошть
Когда Блюменфельдова опомнилась и поняла, что приглашать Цибулову в Живогошть было не самой лучшей идеей, отменить это приглашение мы уже не могли. Авторша, изгнанная из исправительного учреждения для падших девушек, уехала, чтобы немного «успокоиться», домой, а где находилось это ее убежище, никто не знал. Так что в Живогошть она явилась прямиком оттуда и теперь сидела за столом под олеандром, куда мы из тактических соображений спрятали ее от шефа (все знали, что на таких вечеринках он имеет обыкновение жутко напиваться), и в своем мятом платье из тафты несколько напоминала персонаж из анекдота, который явился во фраке туда, где все были по-простому — в твиде.
За столом подобралась хорошая компания во главе с Копанецем. Маэстро, как всегда, затеял спор — на сей раз с Пецаковой, которая упрекала его за то, что «сатирические выпады» в только что опубликованном им рассказе на военную тему (рассказ читал сам товарищ Крал, который и отправил его в печать, велев вычеркнуть несколько обидных для офицеров в звании старше капитана строк) «ничем не отличаются от клеветы реакционеров на наше руководство». Цибулова уважительно таращила глаза на прославленного писателя, Маэстро время от времени плотоядно поглядывал в ее сторону, в зале висел никотиновый туман (в клубах которого шеф торопливо оправдывал всеобщие ожидания), за широкими окнами поблескивало рукотворное озеро, и все вокруг уже находилось под действием алкоголя.
Я тоже употреблял его в больших дозах, чем привык. За последнее время мои привычки вообще здорово изменились. Так что и спор Копанеца с Пецаковой, в который упорно вмешивался доктор Эрлих, физик-атомщик и муж нашей языковой редакторши, и боевые кличи шефа я воспринимал только как звуковое ассорти, лишь изредка заглушающее громкие жалобные причитания моего сердца.
«Это для тебя что-то вроде барабанов людоедов» — услышал я внезапно слова Маэстро, и столь неожиданное выражение ненадолго отвлекло меня от терзаний; «при их звуках дикари впадают в транс и поедают собственных родителей», вот что вещал Маэстро, и я понял, что спор вертится вокруг темы энтузиазма, который Пецакова полагает «неотъемлемой частью социалистического строительства», а Копанец, напротив, видит в нем «величайшую опасность». Я заметил, как боязливо ежится над своей рюмкой белого вина Эрлихова и как саркастически усмехается Эрлих. А потом я опять отключился, потому что мое внимание привлек коллаж, созданный на глади озера луной, и мне вспомнился другой коллаж, на Влтаве, и другие луны. «Ничто мне так не противно (шел сопровождающий текст Пецаковой к этому изумительному природному явлению), как иронизирующий интеллектуал, который не способен загореться никакой идеей и который своим скепсисом и цинизмом льет воду на мельницу декадентов, реакционеров и хулиганов». Коллаж взрезала серебряная стрела, ее оставляла за собой черная лодка, в ней, повернувшись лицами друг к другу, сидели два человека, мне показалось, что я их откуда-то знаю, да, они казались мне страшно знакомыми, хотя и были очень далеко, на луне, расщепленной бликами черно-серебряных вод. Я опять заинтересовался беседой: на возражение Эрлиха, что, мол, каждое действие требует, согласно диалектике, противодействия, и потому любая социальная группа, выступающая против курса, который выбрало большинство, выполняет необходимую для социума и совершенно органичную функцию, Пецакова ответила теорией о борьбе хорошего с лучшим… а рядом упорно распевал шеф, танцующий с Анежкой… а черная лодка уплыла из моего окна, и я заскучал без нее и услышал, как Копанец бессвязно рассуждает о метафоричности глагола «загореться», указывая на опасность данного явления — в том случае, если оно начнет распространяться со скоростью лавины. Опять появилась черная лодка, опять на нее указывала серебряная стрела за ее кормой, опять возникли черные точки голов, и опять мне показалось — я словно бы обладал орлиным зрением, — что я их узнаю, но лодка пропала, а я погрузился в иные, сокровенные глубины, где в чернильного цвета струях изящно двигалась хорошенькая попка светло-коричневой морской русалки. Оторвал меня от раздумий саркастический голос Эрлиха: «Капитализм с экономической точки зрения просто более жизнеспособен, вот почему социализм становится для меня проблемой…», но вместо Пецаковой возмущенно отозвался Мастер прокола, раздался его громкий рев «Становится? Становится?! Да для меня социализм давно уже сплошная проблема! Как, как сделать, чтобы он из проблемы стал фактом, вот в чем вопрос!»… икота, русалка почти расплылась, чтобы заставить ее станцевать танец живота, я опять влил в себя водку. «Насрать мне на экономику! — голосил Копанец. — Насрать на то, что они больше нашего производят! Но я не могу насрать на то, что мы не более гуманны!.. Вот почему вы не услышите от меня ни слова похвалы в адрес социализма, кто сам себя хвалит, тот вонючка!» А шеф, величавый и пьяный, громко пел что-то партизанское, русалка изгибалась среди водяных струй, ее мир постепенно приближался ко мне, но она ускользала от меня, алкоголь превращался в яд и наполнял болью мою печень, печень отчего-то перемещалась в душу, и черная вода накатывала на белый песок, волна накатывала за волной, черные волны, одна за другой, они выносили на песок скользкие, обглоданные кости… я перепугался, вздрогнул, и это меня разбудило… какая-то слабая боль… я широко открыл глаза, Даша Блюменфельдова держала меня за руку, глубоко впившись в нее покрытыми красным лаком ногтями.
