Майя Кучерская - Современный патерик (сокр.)
Настоятелю я сказал, что меня вызвали на очередную требу, для освящения квартиры, у нас это принято — многие из братии часто уезжают в город на требы. Для отвода глаз и самоуспокоения взял я с собой и свой привычный багаж, сумку с облачением и всем необходимым. И отправился прямиком в объятья дьявола.
Долго блуждал я по окрестностям и никак не мог найти ваш дом несмотря на инструкцию. Лил дождь, я вымок до нитки и готов уже был бежать. Точно сам Господь удерживал меня до последнего. Но уже решив вернуться ни с чем, я наткнулся наконец на нужное место. Несколько раз я проходил мимо этого двухэтажного особняка, уверенный, что это чей-то красивый офис или банк, пока не посмотрел на окна — белые занавески в цветных бабочках. Я понял, что скорее всего попал как раз туда, куда нужно. Позвонил, сказал условленную фразу, мне открыли, и тут… я увидел тебя. Я был ослеплен. Может ли человек быть так прекрасен? Если есть на земле такая красота, значит, есть и Господь. Всякое сомнение в бытии Божием и в Его бесконечной милости, Его любви к нам, согревающей и всемилосердной, совершенно оставило меня. Я почувствовал, что Господь близко. Много месяцев я мучился неверием, унынием, тоской, много месяцев мечтал о женщине, прости, что говорю с тобой так откровенно, и вот — в один миг! Все сомнения и все желания меня оставили. Я пребывал в каком-то потрясенном восторге.
— Помню, помню, как ты смотрел на меня, — засмеялась Ася.
— Раз уж пришел, делай свое дело, сказал я себе, — продолжал отец Лука.— И начал освящать комнату. А потом вернулся в монастырь. Вот и вся моя история.
— Почему же ты не поговорил со мной там, сразу? — спросила Ася.
— Побоялся потерять ту радость, которую так внезапно получил. Да и что мог я сказать? Что хуже тебя в десятки раз, что лицемер, сладострастник и отступник?
— А почему ты не остался со мной там для того, для чего все туда приходят? Тогда твоя радость стала бы еще сильней.
— Когда рядом Бог, ничего этого уже не нужно, и всякая похоть совершенно оставляет человека, он делается недоступен греху.
— А как ты смотришь на наше занятие? Оно большой грех?
— Поистине это противнее Богу всякого греха.
Так проговорили они несколько часов. В публичный дом Ася не вернулась. В тот же день отец Лука крестил ее и облачил в неприметный подрясник, сильно переменивший ее внешность. Три месяца Ася жила в каморке при монастыре, вместе с женщинами, готовившими монахам пищу, исповедовалась, беседовала с отцом Лукой, каялась и очищала душу, а кончила тем, что поехала в один дальний женский монастырь. К Рождеству отец Лука получил трогательную открытку, а к Пасхе телеграмму: Великим постом Асю обнаружили в лесу близ монастыря с проломленной головой. Убийц не отыскали, отец же Лука, получив печальную весть, несколько дней не мог опомниться от потрясения. Он даже пошел в милицию, рассказал о доме, который посетил однажды, но когда поехал показывать, где он расположен, так и не нашел его. Уютный особнячок точно сгинул.
Эту историю рассказывали и по-другому. Обратив Асю на путь истины и любви, отец Лука не мог устоять перед ее красотой и сделал ей предложение. Вскоре они поженились. Отец Лука снял сан и расстригся. Дети у них получались очень красивые, но все-таки не такие, как мама. Братия монастыря поначалу думала, что отец Лука погиб без возврата, близкие и чада его рыдали о нем, пока Старец монастыря не сказал однажды за трапезой, как бы между прочим: «О Бореньке (мирское имя Луки) не скорбите, останется жив».
Улица Мандельштама
Дьякон Григорий, выпускник Литературного института, страсть как любил Пушкина. Ну, просто обожал. На проповеди, которые иногда ему поручали произносить, нет-нет, да и ввернет стишок или какую цитату из своего любимого поэта, про Онегина и Машу Миронову говорил как про живых людей, а на ночь, после всех правил и поклонов, возьмет томик да и почитает немножко и обязательно от умиления плачет — очень уж хорошо писал, сукин сын. Братия так и прозвала Григория — Пушкин.
Но однажды отцу дьякону приснился сон — огромное поле, желтое и пустое, видно, только сжали рожь, на меже лежат редкие колоски, и вот по этому колючему полю навстречу ему идет сам Александр Сергеевич, кудрявый, подвижный, весь такой знакомый и узнаваемый, а ветер отбрасывает кудряшки со лба. Но при этом Пушкин ужасно грустный. Дьякон так и сел.
— Александр Сергеевич, это вы?
— Ну, я, — отвечал Пушкин.
— Почему же, почему вы такой грустный? — чуть не заплакал отец Григорий.
Но Александр Сергеевич на это промолчал и посмотрел на него с еще большей печалию.
— Ах, Александр Сергеевич, да если б вы знали, какая у вас на земле слава! — закричал батюшка.
— Что мне слава?! — тихо отвечал Пушкин и опустил голову еще ниже.
— Но если не вы, если не вы, то кто же? — продолжал восклицать изумленный отец Григорий.
Тут Пушкин неожиданно распрямился, неясная улыбка пробежала по устам его, и одними лишь глазами он показал куда-то наверх, за дьяконову спину — мол, ты лучше туда посмотри. Отец Григорий обернулся, поднял голову и увидел березку. На березке сидел Осип Эмильевич Мандельштам. И Мандельштам, наоборот, казался очень веселым, смеялся, махал ручками, будто он птичка, и словно что-то чирикал, только не по-человечески.
Тут батюшка проснулся.
Пушкина он с тех пор забросил, читает только Мандельштама и заучивает наизусть все его собрание сочинений.
Хороший человек
1. Один батюшка был неверующий. Все он делал, как положено, и очень старался, только вот как-то не верил в Бога. Об этом, в общем, все знали, но прощали ему, а вот как раньше, если коммунист, не обязательно же в коммунизм верит. Ну, так же и батюшка. Главное, чтобы человек был хороший.
2. Один батюшка страдал клептоманией. То крестик золотой стянет из церкви, то просто десятку из кармана у дьякона. Все об этом в общем знали, но понимали — ну, клептоман. Главное, чтоб человек был хороший. Батюшка ценил народное доверие и, когда горка наворованных вещей у него дома становилась слишком высокой, — складывал все наворованное в большую сумку и раздавал бедным на паперти. Вот что значит хороший человек.
3. Один батюшка не любил голубых. Но еще больше он не любил, когда про каких-нибудь монахов, а то и кого повыше рассказывали, что они в своем монастыре вообще все того. Тут этот батюшка темнел лицом, смотрел на собеседника в упор и говорил очень отчетливо: «Батюшек голубых не бывает!» Вставал, выходил из комнаты, дергал краешком рта, пил валокордин. Только вот зачем было портить себе нервы? Главное-то, чтоб человек был хороший.
Царевна-лягушка
Жила-была на свете игуменья Раиса. Когда-то была она доброй, хорошей женщиной, но вот стала игуменьей, и точно ее подменили. Никого она больше не любила, ни с кем дружбы не водила. Плохо жилось при ней сестрам, скорбно и тягостно. Но не всем. Были у матушки приближенные, благочинная и казначейша, как-то они умели матушке угодить, хотя и сносили от нее немало. Хуже же всех было опущенным, тем, кто когда-то в чем-то провинился, не угодил игуменье, сказал поперек или не вовремя поклонился — их ненавидела матушка Раиса лютой ненавистью и сживала со свету как могла. Велела не передавать им посылок и писем, не отпускала в город к врачам, натравливала на них сестер, заставляла исполнять мужскую работу, носить бревна, рубить дрова, не позволяла ходить на службу, пока не будет все сделано, и они месяцами не бывали в храме. А на всякий их ропот отвечала одно: «Послушание превыше поста и молитвы. Вы монахини или кто?»
Кто-то из этих отверженных менял монастырь, кто-то уезжал домой и в озлоблении сердца вовсе переставал ходить в церковь, другие заболевали от непосильного труда и оставались инвалидами на всю жизнь, четвертых же матушка прощала. Но заслужить прощение было очень трудно. Так и текла себе монастырская жизнь, никому не ведомая, внешне тихая и спокойная, пока в опущенные не попала послушница Анна. Тут уж видно настал час воли Божией.
Родом Анна была из Питера, работала учительницей физики, и вот тридцати двух лет от роду пришла в монастырь. Жила она здесь уже третий год, работала на разных послушаниях, в последнее время в швейной мастерской, известна была ровностью и веселостью характера, данные в общем имела неплохие, анкету хорошую, пора было ее уже куда-нибудь пристроить, может быть, постричь и повысить, а может быть, понизить и не постричь. И вызвала игуменья Анну к себе.
— Столько лет уже в монастыре, а все послушница. Потому что нет у тебя правильного руководства, — объяснила Анне игуменья. — Хочу взяться за тебя сама, и как мать твоя хочу выслушать, какие у тебя помыслы, что отягощает твою душу, в чем ты согрешила. Слушаю.
Анна же молчала.
— Я слушаю, — строго повторила игуменья.
