Георгий Дзюба - Во всём виноват Гоголь
Ближе к вечеру с некоторым изумлением и язвительностью в городе наконец-то встрепенулись и люди, потому как в сети секонд-хенда появилось видимо-невидимо полезных товаров из Франции, включая даже одеколон в крупных бутылках и тонкое древнефранцузское вино на разлив. Впрочем, встрепенувшиеся люди вскоре об этом забыли и рассосались по делам и окраинам. А вот Бронькин мучительно задумался: бросился ли это на штурм Олимпа возвратившийся из Франции мэр Кучугуров? или же решил себе умножить несметные прибыли французский папашка его креативного наёмника Чичикова? Но макроэкономист Хитрогрызов тут же его успокоил и привёл его мысли в стройный ряд, сообщив, что товары от лягушатников — это его личный проект в развитие дружбы с продажными таможенниками, где лишь доля Мудрецова прибилась к берегу Чичикова. Так что всё, что сейчас продаётся и покупается, принесёт в основном только ему огромную пользу в процветании, а Чичикову лишь небольшую выгоду принесёт, но и городу отпадёт неплохая занятость населения недели на две точно.
Вечер в городе NN выдался безветренным, с неба без осадков, а фонари и люстры усердствовали привычно наполовину, легко добиваясь плотных сумерек. Сумерки большого зала ресторана «Бешеные ерши» неторопливо резал Афанасий Бронькин с большим стаканом в руке. Он прохаживался вдоль столов, меж почётными и теми непочётными гостями, что сумели прокрасться к нему на приём неведомо ему другими путями. Он прогуливался меж колоритными соратниками и прилепившимися к ним мелкими попутчиками; меж людьми нужными и приятелями, пока ещё не лишними, а также меж заместителями по судьбоносным проектам и референтами по ничтожным поручениям; меж помощниками по изготовлению проектов ответов на заявления граждан по узким мелочам и по большому счёту; меж старшими и тайными советниками по официальным заявлениям и формальным отзывам на необдуманные инициативы избирателей и другими, затесавшимися сюда субъектами, кому подкрадывающиеся выборы виделись не более чем пустопорожним хаосом, но не с пустыми затратами и обоснованными чаяниями. К длиннющим столам специалисты по затратам и чаяниям пока ещё не привязывались ввиду жгучей трезвости, ложной скромности и провинциальной застенчивости. Потные и румяные официантки с тяжёлыми подносами выписывали по залу такие кренделя, что отдельных гостей брала оторопь. Наиболее чуткие к их траекториям активисты повсеместно устраивали на подавальщиц порционной водки и вин хитрые засады и саранчой опустошали приглянувшимся девушкам подносы, облегчая их труд. Шустрые девицы с пустыми подносами визгливо вырывались из чужих рук, удирали на кухню, затем прибегали снова ещё более навьюченными верблюдицами. Их скачки отражали тот же ритм и смысл, но количество стаканов, фужеров и рюмок только возрастало.
Затаившиеся у стен и пальм безынициативные служащие средней руки и приходящие активисты-договорники с ненасытным оптимизмом сверлили голодными глазами и клювами столы, будто бы принимая парад кушаний, и крутили головами, стараясь не проморгать отмашки к старту трапезы. Грубые навалы буженины по-деревенски, чудотворные пирамиды языков по-купечески и куриных рулетов в ананасовых крестах и звёздах таращились на окружающих их трудолюбцев штаба сквозь проволочные стойки и таблички с фамилиями едоков. Из-за блюд и ваз маячили таблички не только для единоверцев, но даже и для их попутчиков с подельниками. Нежные канапе с салями, зеленью и шпротами; мудрёные салаты из телятины с дайконом и золотым луком и пала ди тонно из тунца на хлебцах паннини лупились только на фамилии очень почётных гостей. Заносчивые и надменные канапе с кокотом из мяса птицы и грибов в слоёном тартильясе таращились на буквы из фамилий Чичикова и аккомпанирующих ему лиц: счастливого прокурора и самодостаточного контрабандиста и лазутчика от самого губернатора Хитрогрызова. Шашлычки из свиной вырезки с аджикой, соленьями и маринадами обнимали и пожирали взглядами портрет самого Афанасия Петровича Бронькина, пирожки из дрожжевого теста и сдобные сухарики в безбрежном ассортименте тёрлись тоже об него только. Вазы и блюда с фруктами, пирожными и другой дребеденью любовались сами собой и опасливо косились в сторону тоскливо стынущей на двух лавках, но уже полуготовой ко всему породистой подтанцовки из столовой местного правительства. Крупнокалиберные бутылки никого своей ровней не считали и холодным надменным блеском отражали нацелившиеся в них метко жадные взгляды, рты и глотки слоняющихся вокруг них господ-товарищей. Лишь крупные мастера искусств к столам почтения не проявляли. Вкупе с шустрыми активистами они продолжали бесстрашную охоту за официантками и стаканами.
Казалось, что в эти минуты один лишь Бронькин самозабвенно служил народу и даже продолжал копить в себе для этого пока ещё неуправляемую энергию. Время от времени Афанасий Петрович заговаривал с кем-либо из бесцельно прогуливающихся по залу лиц или лицемерно замирающих прямо перед ним лиц, что нарочно высовывались у него на пути и театрально столбенели как бы от своего безмерного счастья от их неестественной близости к вождю. Бронькин остроумно отпускал гостям шутки, а то даже и над собой остроязыко подтрунивал, обильно цитируя и воспевая самого себя афоризмами из своего богатого, по его мнению, наследия околополитической публицистики и прозы. Порой Бронькин о чём-то задумывался и ненадолго, но выразительно уходил в себя. В одну из таких секунд он даже поддержал главного депутата района Маковея, рассказав, что основы законодательной деятельности для него он ещё вчера уже заложил так, что бедных депутатов будет вчетверо меньше, а богатых он и подавно разгонит, и что Маковей теперь у него будет работать ритмично. Возвращаясь из себя, Бронькин по-отечески сканировал проголодавшуюся толпу прямыми взглядами и излучал душевную улыбку искреннего сочувствия к ней. Иногда неведомо чего он задумывался, как казалось, ещё глубже, и тогда уже неприветливо и беспрестанно из-под очков в стальной оправе направлял косые взгляды в угол, но лишь на своего креативного дирижёра штаба Чичикова. Многих бронетанковых однопартийцев это немало удивляло — ещё недавно всем казалось, что их шефа и Чичикова «…сам чёрт связал верёвочкой. Куда один, туда и другой плетётся». Теперь всё было не так. А как, совсем неясно, а потому и ещё более изумительно показалось это и туманно…
Зато Павел Иванович Чичиков в общении с элитарной публикой от грядущей городской власти в уютном диванном углу зала ничуть не отставал и, казалось, что отрывался он там сейчас по полной программе. Видно было, что и в его душе удобно угнездилась и расцвела сладкоречивая креативно-гениальная «…лёгкость в мыслях необыкновенная». С тончайшей деликатностью в выражениях на физиогномии Чичиков рассыпал удивительно уместные шутки юмора. И как оказалось, он имел и на этой ниве виртуозно высокий вкус и прочный запас сведений. Он даже в сфере исполнения амурных анекдотов и рифм, ещё не докатившихся даже до поста ГИБДД на въезде в город NN, зарекомендовал себя умелым чтецом и декламатором чистой воды. Авторство стишков он постоянно сваливал на одного поэтца из числа своих дружков и коротко называл его Сашкой или Шуриком. Один раз даже Сергеичем он поэта назвал и читал его строки, абзацы и крылатые анекдоты так, что у него не возникало ни малейших затруднений дирижировать мыслями слушателей и даже такими разговорчиками, что неизменно возникают в самых теснейших мужских компаниях и подшофе.
Дико смущающимся дамочкам его дар тоже весьма понравился. С нарочитой стыдливостью в манерах и как бы нехотя они прислушивались к речам Павла Ивановича, но ржали и гоготали откровенно и громко. Вследствие таких действий дамы неестественно и плотно пунцовели, краснели и пламенели, украдкой обмакивали слёзы радостного восторга кружевами или демонстративно смешливо затыкали в свои ушки кончики цветастых ноготков, подушечки пальчиков и прочие мелочи, незаметно оттопыривая уши так, чтобы слышать ещё лучше. Так они ещё острее и чутче вслушивались в содержание новомодных для города NN, однако уже несколько устаревших для обеих федеральных столиц скабрезностей. А потом они гоготали ещё громче и звонче и, оставляя уполномоченных на фиксацию безостановочных речей Чичикова наблюдательниц, попеременно убегали в дамскую комнату пудрить свои носы и выправлять сыпучими порошками, пахучими примочками или водопроводной водой излишнюю румяность.
Вскоре литературный салон в диванном углу зала кончился тем, что Бронькин даже приревновал всех сразу дам своего избирательного актива и штаба к своему креативному директору. Да и Чичиков к тому времени в окружении женского полу уже не на шутку раздурачился и почувствовал себя решительным гоголем или точно так, как когда-то ощущал себя тот задиристый и самодовольный охранник у дверей кабинета временно недееспособного прокурора, что томился теперь где-то в спальных районах Анталии. Бронькин непримиримо разобиделся на недостаточное женское внимание к себе как к политическому деятелю и боевому офицеру так, что откомандировал в тот угол одного пронырливого и незаменимого в казуистических потасовках и предвыборных побоищах юриста, чтоб тот перековал всеобщее дамское внимание в необходимо другую сторону. Но Чичиков тут со своим славолюбивым командиром Бронькиным на эту тему и не думал препираться. Напротив, он непривычно громко расхохотался над топорно-деликатными потугами пронырливого юриста, а затем, видимо, уже непроизвольно, даже показал, но теперь уже Бронькину лично, «…на лице своём ту равнодушную и дьявольски двусмысленную мину, которую принимает один только сатана, когда видит у ног своих прибегающую к нему жертву». Но и юрист оказался не из робкого десятка. Он, хотя и не без стакана водки для смелости и не без опасливых оглядок в сторону креативщика и не без хитроумных ссылок на необходимо нужные параграфы и статьи своих кодексов, но содеял свою историческую миссию с похвальным усердием и насильной отвагою. И рассеял-таки он всех бомондовских дев города по другим закоулкам ресторанного зала. Правда, потом оказалось всё ж таки, что не один стакан вылакал он для смелости, потому что потом в изнеможении и опустился на паркет.
