Алексей Шубин - Жили по соседству
"Уж, впрямь, не перестарался ли Николай Петрович?" - соображает про себя Федор Иванович, но его успокаивает то, что не обошлось без участия инженера Ляликова, человека большого ума и опыта.
Здесь его мнение курьезнейшим образом совпадает с мнением Доротеи Георгиевны.
- А этот Ляликов, - во всеуслышание шепчет она, - из всех заводских самый солидный: обязательно два раза в неделю голову бреет. Очень культурный инженер!
3.
Чуть ли не сразу после Октябрьских праздников начались сильные снегопады. Раньше в многоснежные зимы совсем заметало деревню Церковную: так заваливало сугробами двери изб, что соседям приходилось откапывать друг друга. Рассказывают об этом старики, молодые улыбаются.
- Отчего же сейчас так не бывает? Память о молодых годах многое приукрашивает, и кажется старичкам, что раньше и солнце грело жарче, и ветры были сильнее, и снегу выпадало больше, даже зелень деревьев и та ярче была! А все дело в том, что за многие годы успели они ко всему присмотреться и разучились удивляться.
Спорить со стариками бесполезно. Упрутся на там, что "своими глазами видели", - их с места не сдвинешь. И невдомек им, что дверей домов снег не заваливает не потому, что его меньше выпадает, а потому, что не стало простора степным метелям.
Только разлетится снежная буря, чтобы замести поселок, - и с размаху ударится о высокую и длинную цементную стену заводского двора, замечется, закружится. Попробует выше подняться - и сразу заблудится между корпусами завода и многоэтажных жилых домов. Пока бьется о кирпичи, устанет и обессилеет. Тут еще навстречу ей, сверкая огнями, снегоочиститель прет, снег расшвыривает... Насмешливо позванивают на улицах трамваи, шумят автобусы и машины.
А что снегу много - хорошо: к урожаю.
Пусть короток зимний день. Спокойно и равномерно идет работа в залитых электричеством цехах завода. Как ни в чем не бывало, нежась в тепле и свете, растут Наташины пальмы.
К Новому году вырастила Наташа в теплице подснежники. В апреле по тавровским заповедным дубравам от них вся земля синяя, но в разгар зимы кто ни взглянет на подснежник, обязательно улыбнется.
Увидел Ляликов на столе у Лилиан стакан с несколькими подснежниками, не утерпел и понюхал, хотя, разумеется, прекрасно знал, что подснежники не пахнут. Поймал себя на том, что каким-то цветочкам обрадовался, и улыбнулся.
Улыбнулся Наташиным подснежникам и Федор Иванович.
- Весну торопишь, птица-синица? - спросил он дочь.
- Тороплю! - задорно ответила она. - Ты знаешь, в этом году сколько праздников будет? В апреле Леньке исполняется двадцать четыре года, потом сразу Первое мая, День Победы и двадцатипятилетие завода, потом твоя и мамина серебряная свадьба, потом фестиваль, потом - сорокалетие Великой Октябрьской революции, потом мамин день рождения, потом мой...
Много праздников насчитала Наташа. Над смыслом каждого стоило задуматься.
По вечерам Федор Иванович подолгу пишет. Как ни живы его воспоминания о монтаже, о пусковых днях, о первых годах работы завода, но кое-какие имена и даты успели вылететь из памяти, приходится обращаться к другим ветеранам производства: что запамятовал один, обязательно вспомнит другой. Так в складчину создастся "История тавровского завода "Сельмаш". Очень хочется Федору Ивановичу иной раз оживить воспоминания, написать о ком-нибудь, о чем-нибудь посердечнее, покрасивее, но не удается... Утешает себя мудрой мыслью, что от литературных красот один шаг до вымысла, в историческом же повествовании ему не место. Таков принцип истории, а Федор Иванович всегда и во всем принципиален.
Так принципиален, что, говоря по правде, иной раз сам не рад! Из-за одной только принципиальности и запутал отношения с сыном.
На днях довелось ему слушать доклад начальника бюро новой техники. Больше всего говорилось в нем об освоении новых станков в токарно-механическом цехе, и не мудрено: освоив новые мощности, токари начали наступать на хвост другим цехам. Доклад был обстоятельный, речь шла о многих хороших делах. Стоило бы и Федору Ивановичу выступить и похвалить токарей, но уж больно часто упоминалось в докладе в качестве примера имя однофамильца! Только поэтому Федор Иванович и промолчал. Когда же секретарь заводской парторганизации прямо спросил его, какое решение следует принять по докладу, он сухо посоветовал: "принять к сведению". Секретарь удивленно поглядел на Федора
Ивановича и сказал:
- Неправильно, товарищ Карасев! Когда о плохом слышим, мы так и оцениваем: "плохо" или "неудовлетворительно". Значит, и хорошее имеет право на оценку. Тем более, что токари нам "узкое место" пробили.
Возвращаясь домой, Федор Иванович даже не заметил бесновавшейся метели, так был занят своими мыслями. Разобрался и понял: если бы он и Леонид впрямь были однофамильцами, ничто не помешало бы ему его похвалить, но Леонид вопреки всяким договорам был и оставался родным его сыном. Порицать его было можно, хвалить - нельзя. Нежелание быть объективным и привело Федора Ивановича к несправедливой оценке работы всех токарей.
Как бы все обстояло просто, если бы он выступил и, как это не раз бывало раньше, вначале полушутя оговорился:
- Токаря Леонида Карасева я ни хвалить, ни ругать не могу, а о работе других скажу...
Не до добра довела игра в принципиальность! И что нелепее всего, одной из причин создавшегося положения было подлое и глупое выступление Куликовского. Федор Иванович прекрасно помнил, что именно после него он решил рассердиться (не рассердился, а "решил рассердиться") на сына.
И как теперь поправить дело? Затеяв игру в принципиальность, он втянул в нее Леонида, который сам оказался самолюбивым упрямцем. Коса с размаху налетела на камень: если "теорию однофамильца" выдумал отец, то "теорию квартиранта" изобрел сын.
На другой день Федор Иванович проснулся от яркого солнечного света. Вспомнив, что нынче воскресенье, он решил заняться расчисткой двора. Вышел на крыльцо и увидел, что дело без него сделано: не только дорожки по двору, но и проход к калитке и тротуар расчищены.
Кругом высились навалы снега, такого белого, что на солнце глаза резало.
Самого Леонида из-за угла дома Федор Иванович видеть не мог, но что это его работа - сомнений быть не могло: огромные снежные глыбы так и отлетали на середину улицы. Разумеется, снегоочистка - не бог весть какое мудреное дело, но любовь к работе распознается во всем.
"Что мастер, то мастер!" - одобрительно подумал Федор Иванович и, взяв метлу, принялся начисто обрабатывать крыльцо и дорожки. Сворачивая к калитке, заметил: снег с проезда был отброшен так, что наглухо загородил путь стоявшей взаперти машине. Можно было подумать, что Леонид потерял к ней всякий интерес.
"Это уж, пожалуй, и зря... А впрочем - дело хозяйское", - надвое решил Федор Иванович.
Пройдя калитку, лицом к лицу столкнулся с сыном, заботливо обравнивавшим снежные навалы. Раскрасневшийся от мороза и работы Леонид вежливо отступил в сторону и поклонился отцу. В поклоне этом чувствовалось уважение и приветливость, но и только! Федор Иванович ответил на поклон и вдруг неожиданно для самого себя сказал:
- Добрый квартирант попался!
- Плохого квартиранта хозяин удерживать не стал бы! - быстро и в тон ответил Леонид.
Обе шутливые реплики прозвучали веселой насмешкой над разговором после больницы, но и отец и сын поняли это не сразу. Леониду показалось, что отец подтрунил над ним, Федор Иванович был слегка уязвлен неожиданной находчивостью сына.
Настоящий безоблачный мир восстановился в доме Карасевых только недели через две.
Если Федор Иванович, завладев Наташиным учебным столиком, целыми вечерами просиживал над историей завода, то и Леонид сумел найти для себя дело не легче. Обосновавшись за кухонным столом, он разложил исчерченные листки бумаги и засел за. расчеты, занявшие не один вечер.
- Промакадемия за работой! - съязвила по его адресу Наташа.
Но Леонид даже не расслышал шутки.
- Отстань, Натка! - сказал он. - Дай мне свою готовальню и угольник и... не гладь, пожалуйста, Хапа: он так мурлычет, что потолок обвалиться может.
- Вот еще! - фыркнула Наташа, но готовальню принесла, а сама уткнулась в толстенный курс "Декоративного садоводства".
Бедной Анне Степановне не оставалось ничего другого, как достать клубок шерсти и взяться за спицы.
И все-таки в один из таких вечеров безмолвия Наташа взбунтовалась.
- Нет, я больше так не могу! - решительно заявила она. - Пойду во дворец и просижу там подряд два сеанса на одной и той же картине. И ты, мама, со мной!.. Пусть папа, Ленька и Хап молчат наперегонки втроем, а я не могу... Идем, мама!
И она так решительно укутала пуховым платком голову Анны Степановны, что та подчинилась.
Напряженная рабочая тишина, прерываемая одним только шелестом бумаги, продолжалась довольно долго, до тех пор, пока Федор Иванович не почувствовал необходимости передохнуть. Поднявшись, бесшумно (он был в валенках) прошел к кухонной двери и несколько минут молча смотрел на сына, орудовавшего линейкой и циркулем.
