Варвара Карбовская - Охотник
– Сейчас, сейчас пойдем.
– Зачем идти, я довезу вас, Анна Петровна, – мрачновато предлагает Телегин.
Она отказывается, нет, лучше пешком.
– Как хотите, только уж я тогда провожу.
На это она тоже не согласна. Ночь? А кто ее тронет с собаками?
– Да они сами могут делов натворить, за кошкой бросятся.
Олег Иваныч чуть не сказал: «А мне перед Алексеем Пахомычем отвечать», – но понял, что сейчас это сказать ни в коем случае нельзя. И он упрямо повторяет:
– Уж как там хотите, а я провожу.
Они идут по ночным пустынным переулкам, молчат. Время от времени Анна Петровна говорит собакам:
– Тихо, к ноге.
На минуту собаки послушно идут слева, но опять вырываются вперед и натягивают поводок. Олег Иваныч не выдерживает молчания.
– Анна Петровна, небось вы думаете – подлец Телегин! От вас ничего, кроме доброго, не видел, а сам…
– Нет, Олег Иваныч, я ни о чем таком не думаю.
И опять идут молча. В скупо освещенных переулках ни души и только под воротами шепчут и вздыхают, в подъездах тихонько смеются, а за обшарпанной колонной старого особнячка краснеет огонек папиросы. Где-то хлопнула дверь и на середину улицы, под свет фонаря, вышли, обнявшись, двое. Они идут медленно, ее голова у него на плече – смелые от любви, ко всем равнодушные и гордые своим счастьем.
Олег Иваныч произносит глубокомысленно:
– Все начинают одинаково: е2 е4, а потом ход конем, разыгрывается блиц-турнир – и шах королеве.
Анна Петровна думает: «Нарочно сказал не ферзю, а королеве, чтоб было подходяще к случаю», – и говорит:
– Олег Иваныч, тут уже недалеко, я дойду одна.
Но он заговорил неожиданно горько, с обидой:
– Анна Петровна, ведь мое-то положение какое – крути баранку и не вникай! Конечно, я бы мог отказаться, время не рабочее, машина ваша личная, езжайте сами! А результат? Взял бы другого – и все. Перевоспитал бы я его? Черта с два… извиняюсь. Да и кто бы мне что ни говорил, я скажу – не шоферское это дело – начальство перевоспитывать. А ведь мне с ним работать.
– Я понимаю, – говорит Анна Петровна.
Но Телегин уже не может идти молча.
– Если б я обнаружил преступление по должности или еще что похуже, я бы не поглядел на звание и личность, я бы одной минуты раздумывать не стал. Но тут, Анна Петровна, дело личное, а личное дело щекотливое. В таких делах почти все люди сами себе дают поблажку, сами себе адвокаты. Дескать, я устаю, я очень перерасходываю на работе свою нервную систему, так неужели же я не имею права освежиться какой-нибудь малостью? Одни освежаются охотой или рыбалкой, но, так сказать, по-честному: сидят с удочкой, клюет не клюет, а они, знай, сидят. Другие футболом. Некоторые выпивают, а есть которые вот так вот. И даже, представьте, особого значения своим поступкам не придают. А что этот поступок может близкого человека поранить или даже убить… Ну, думают, авось не убьет! И не одни мужчины так думают, Анна Петровна. Есть и женщины, которые себе позволяют…
Анна Петровна ускоряет шаг, но Телегин поспевает за ней, думая только о том, что не все еще высказал. Ему жаль эту женщину, он уважает ее и удивляется, как это она так крепко держится перед своим женским горем.
– Я про тех не говорю, которые в открытую идут. Дескать, прости меня, сам мучаюсь, переживаю, но обманывать не хочу, полюбил другую. Чувствую, что сам себя побороть не смогу, давай лучше разойдемся. Это уж любовь, как болезнь: либо умереть, либо выжить. Такие на всякий материальный ущерб согласны, вплоть до алиментов и оставления нажитого имущества. А другие – нет! – они со своим домашним покоем и благополучием, да и с законной женой ни за что не расстанутся, но хотят, чтоб и на стороне было развлеченьице…
Однако, осудив таким образом Алексея Пахомыча и показав Анне Петровне, что связь его с Зурновой – просто так, развлеченьице, он тут же представляет себе, как тому трудно будет с глазу на глаз с женой. Трудно и стыдно. А когда стыдно, – это хуже всего. И он говорит подчеркнуто презрительным тоном:
– Эта экономистка до того, понимаете, прилипчивая, я бы даже сказал – смолистая баба. Некоторые потом сами удивлялись. Только ведь это, Анна Петровна, никакая не любовь, а как говорится, – стопроцентная физиология. Временное явление на почве личного баловства…
Чтоб идти еще быстрее, Анна Петровна отпускает поводок. Собаки рвутся вперед. Она не хочет слушать ни про любовь, ни про физиологию. Да, вот если уж Олегу Иванычу так хочется говорить, пусть скажет о собаках.
– И что же, каждый раз Налька и Дамка томились у вас в сарае взаперти?
– Вот уж это нет! И всего только второй раз. А то все на охоту и на охоту.
Это сущая правда, и об этом Олег Иваныч может сказать, не кривя душой. Другое дело, что Зурнова тоже один раз ездила с ними на охоту. Но про это у него не спрашивают и он может не рассказывать. И того, что есть, предостаточно, чтобы растравить человеку душу.
Он сбоку взглядывает на Анну Петровну. Лицо спокойное, даже как будто насмешливое. Красивое лицо и сама складная, не сравнить с экономисткой. Та – недопеченная ватрушка, или, еще похожее, разварная осетрина. Лично Олегу Иванычу она не нравится, но ведь известно: кому поп, кому попадья.
Собаки переменились местами, переплели поводки. Пришлось остановиться, распутывать. Пока Анна Петровна стояла «ад ними, наклонившись, они от нетерпенья перебирали лапами. Налька лизнул ей руку. Дамка поглядела и решила сделать лучше: подскочила и облизала ей лицо. Неожиданно для Телегина Анна Петровна засмеялась.
– Я-то за вас радовалась, что вы охотитесь, весь день на свежем воздухе…
«Чудно, – подумал Телегин. – Другая бы женщина на ее месте обревелась. Пришлось бы за валерьянкой в аптеку забегать. И непременно стала бы выведывать: где, когда, с каких пор. И потащила бы с собой в Песочный тупик. А эта… собак жалеет».
Поводки распутаны.
– Я-то вам желала ни пуха ни пера! Ну, пошли, мои глупые.
Телегину эта беседа с собаками кажется неудовлетворительной, и он пытается ответить за бессловесных спутников:
– Собаки, они собаки и есть. Хозяин их обманывает, а они все ему верят: авось в этот раз не в сарай, а взаправду на охоту.
Сказав это, Олег Иваныч понимает, что получилось глупо: верили хозяину не одни собаки. Уж хоть бы скорее довести до дому. За это сегодняшнее свое мученье он завтра отыграется на Алексее Пахомыче. Нынче он, Телегин, из-за чужих грехов не знал куда глаза девать, а завтра пускай Алексей Пахомыч поморгает.
– Сейчас, сейчас, мои хорошие, придем домой, – говорит собакам Анна Петровна, и вот тут-то, при слове «домой», голос у нее обрывается.
Осталось пройти всего три дома. Возле почтового отделения Анна Петровна останавливается, шарит по карманам, достает письмо. Она внимательно перечитывает адрес, медлит немного и опускает конверт в почтовый ящик.
Телегину становится не по себе.
– Уже поспешили Володе сообщить? Так сказать, на основе… непроверенных фактов. Погодили бы, Анна Петровна. Кабы про чужого про кого, а то ведь про отца. Обидно.
Анна Петровна качает головой:
– Нет, Володе пока писать не стану. Пока уж как-нибудь одна. Он сейчас от жизни ждет только хорошего и только в хорошее должен верить.
– Смотрю я на вас, силы у вас очень много, – с уважением говорит Телегин.
Подошли к дому. У подъезда Анна Петровна прощается с Телегиным, благодарит за проводы.
– Уж хоть бы не кляли в душе, а благодарить-то совсем не за что, – говорит Олег Иваныч и крепко жмет ей руку.
…В воскресенье, в шесть часов вечера, по уговору, Олег Иваныч останавливает машину в Песочном тупике и идет во двор.
Обитая клеенкой дверь во флигеле открывается. На крыльцо выходит Алексей Пахомыч во всем своем охотничьем снаряжении: и рюкзак за плечами и ружье в чехле. Он улыбается кому-то, кто стоит за дверью, помахивает согнутыми пальцами, как делают на прощанье маленькие дети; легко сбегает со ступенек и спешит через двор к машине. Двое подростков смотрят ему в лицо нагловатыми понимающими глазами и говорят:
– Ух ты, охотник, настрелял сколько-о!
Алексей Пахомыч делает вид, что не слышит, здоровается с Олегом Иванычем, кладет на заднее сиденье рюкзак, усаживается. Некоторое время едут молча.
– Ты куда же? Ведь надо за собаками заехать, – обращается к Телегину Алексей Пахомыч.
– Собаки давно дома, – говорит Телегин, глядя перед собой.
Впечатление, произведенное его словами, огромно, но он им не упивается, как думал накануне. Вчера было совестно, жаль хорошую женщину, и за это хотелось отыграться на Алексее Пахомыче. Нынче же и совестно, и противно, и вроде жалко, а в общем-то – сам заварил, сам и расхлебывай.
Алексей Пахомыч переменился в лице, моргает, выспрашивает, торопит. А что он знает, Телегин? Ну, пришла ночью, велела отдать собак… Ну, отдал, проводил до дому. Шли и шли, какие тут могут быть вопросы-ответы. Уж конечно она не сказала ему, откуда ей все известно… А ему почем знать?
