Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

О муза! выдумай особый звук,
Чтоб ад чадил сквозь каждую цертину,
Чтоб каждый стих был криком тяжких мук

И передал, хоть в очерках, картину,
Которая в аду открылась мне,
Когда явился я на половину

Писателей, томящихся в огне,
Под сводом тартара. В минуты эти
В моем мозгу мелькнул, как в смутном сне,

Картонный ад, ад Роллера в балете,
Где бес наряженный выделывает па,
Где чертенят, приехавших в карете,

По сцене бегает неловкая толпа
И вверх летит по блоку, на веревке,
Звезда танцовщиц русских Петипа —

В короткой юбочке, в классической шнуровке…
Тот детский ад стал для меня смешон,
Как платье королевы на торговке…

Я чуть дышал. Был воздух раскален
И — как сургуч растопленный — жег тело;
Поток огней бежал со всех сторон,

И я едва вперед шагнул несмело,
Вдруг чьи-то зубы в ногу мне впились,
Так, что нога от боли посинела;

Передо мной два трупа поднялись
И стукнулись затылками: их спины
(Мысль адская!) между собой срослись.

Конечно, бес нашел к тому причины,
Недаром он логичнее людей…
Один из двух был стар; его седины

Торчали вверх, как чёлки лошадей.
То был творец покойных «всяких всячин»,
Землей давно оплаканный Фаддей.

Но кто ж другой? Приземист и невзрачен,
Он так взглянул, оскалясь, на меня,
Так рот раскрыл, что был я озадачен.

Людей, и дьявола, и смрадный ад кляня,
Он возопил: «Земля и ад — всё то же,
И в полымя попал я из огня[60].

Как на земле, меж адской молодежи
Я нигилизм, Базаровых нашел,
Волненья здешние с людскими так же схожи,

Пожары те ж, и тот же есть раскол…
Но лишь одним земля мне краше ада,
Одна беда здесь хуже всяких зол —

Здесь клеветать нельзя… Одна отрада
Была мне в жизни: это клевета,
Язвившая смертельным жалом гада,—

И у меня та сила отнята!..»
И взвыла тень, с рыканием шакала,
И пена показалася вкруг рта,

А рядом группа новая вставала:
В чаду зловещих, красных облаков,
Где бездна пасть широко разевала,

На берегу одном стоял — Катков,
А на другом — Леонтьев. Вскинув руки,
Они рвались друг к другу через ров

«Для пользы просвещенья и науки»,
Но пропасть, разлучая навсегда,
Дразнила в них и раздражала муки.

Я крикнул им обоим: «Господа,
Вам кланяюсь!..» — и начал делать знаки,
Они же враз откликнулись: «Сюда

Зачем пришел? Не нужно нам кривляки!..
Смерть свистунам, залезшим на канат,
Смеющимся и пляшущим во мраке!»

«Смерть свистунам!» От воя дрогнул ад,
Отозвались московские кликуши,
Когда-то заселявшие Арбат,

Все «Вестником» пленившиеся души;
И, криком тем застигнутый врасплох,
Я с ужасом заткнул скорее уши,

Иначе непременно бы оглох.
Но замер рев. Я подошел к утесу,
И — странный вид! — вокруг его, как мох,

Лепясь и извиваясь по откосу,
Сидел партер из кровных бесенят,
Всегда везде сующихся без спросу,

А наверху — там был утес так сжат,
Что негде поместить одной ладони,—
Сидел старик. «Сто лет тому назад,—

Так объяснил мой адский чичероне,—
Посажен здесь ваш русский Цицерон;
Чтоб прежний жар не гаснул в Цицероне,

Он в тартаре навеки обречен
Не сдерживать порывы красноречья,
И не молчит уж с давних он времен…»

Я слушать стал. Ах, знаю эту речь я,
Которая разила наповал,
Противника ломая до увечья!..

В ораторе я Павлова узнал.
Измученный ораторским припадком,
Уж много лет он уст не закрывал

И говорил, бросаясь то ко взяткам,
То к юности, провравшейся не раз,
То к митингам, то к разным беспорядкам,

И речь текла, и мысль его неслась
В Париж и в Рим, на Волгу и на Неман…
Когда ж порой, устав от пышных фраз,

Хотя на миг вдруг становился нем он,
Опять в нем возбуждал витийства жар
Безжалостный, неумолимый демон,

И снова им овладевал кошмар
Ораторства, — и слушал я памфлеты.
Вдруг кто-то крикнул сзади: «Bonsoir,

Je vais vous dire…»[61] И кто ж мне слал приветы
На языке Феваля и Дюма?
О дух славян, скажи мне: где ты, где ты?

Москва, Рязань, Орел и Кострома!
Друзья кокошника и сарафана,
Узнайте, с кем сыграла шутку тьма,—

Там я узрел Аксакова Ивана,
Завитого, одетого в пиджак,
С брелоками, под шляпой Циммермана,

В чулках и башмаках à la Жан-Жак…
Ужасней казни для славянофила
Не изобрел бы самый лютый враг,

В котором злость всё сердце иссушила;
Но сатана отлично знал славян —
Напрасно тень Аксакова молила:

«Отдайте мне поддевку и кафтан,
Мою Москву и гул ее трезвона!..»
Но черти перед ним, собравшись в караван,

Читали вслух творения Прудона.

Меж тем как в тартаре Иван Аксаков,
Услуг чтецов нисколько не ценя,
Входил в азарт при виде шляп и фраков,

Тень новая скользнула из огня,
Которой грудь от вздохов раскололась;
Когда ж она взглянула на меня,

На голове моей встал дыбом волос —
Той встречею так был я поражен.
Ужели в ад попал и самый «Голос»,

И тот, которым был он сотворен?
«Кто ты? — я призрак вопросил несмело.—
Краевский жив, еще не умер он…»

«Я — дух его!» — «Ты отвечай мне дело!
Он на земле, и нет Краевских двух».
— «Там, на земле, мое встречал ты тело,

А дух мой здесь… давно в аду мой дух!!»
И тяжкий вздох из груди вновь прорвался,
Болезненно мой поразивши слух.

И призрак продолжал: «С землей расстался
Я в восемьсот сороковом году,
Но на земле никто не догадался,

Что я давно переменил среду.
И вот теперь я ваш обман нарушу:
Скажи ты всем, что повстречал в аду

Андрея Александровича душу
И что, хоть здесь доходов вовсе нет,
Я дьявола решительно не трушу

И с ним насчет изданья двух газет
Хочу войти в прямое соглашенье.
Сотрудников моих — здесь лучший цвет,

К ним самый бес питает уваженье.
Сергей Громека здесь от сатаны
Особое имеет порученье —

Чтоб черти были тихи и скромны.
А Небольсин? Хоть он не всем приятен,
Статьи его немножко и скучны

И тяжелы… но в ком не сыщешь пятен?..
Но, чтоб врагов туманить и сражать,
Со мною в ад посажен сам Скарятин.

Он нервы всем умеет раздражать,
И тартар весь приходит в содроганье,
Когда Скарятин начинает ржать

(Он сатаною осужден на ржанье!!)».
— «Но чем же ты наказан?» — я спросил.
«Карман мой пуст — нет злее наказанья:

Ад отнял всё, что в жизни я любил,
И золото, добытое годами,
В кипучую он лаву растопил…»

И тень такими плакала слезами,
Что сжалился б, наверно, и Харон.
Я сам слезу почуял под глазами…

Вдруг музыкой был слух мой поражен.
«В аду ли мы, — я крикнул, — иль в танцклассе,
Что слышу здесь я звуки „фолишон“?

Пристало ли веселье к адской расе?»
Смотрю и вижу: десять чертенят,
На скрипках кто, а кто на контрабасе,

Смычком своим неистово пилят,
Так что в ушах трещала перепонка,—
В средине ж круг, где с тенью, падшей в ад,

С визжанием плясали два чертенка;
Когда ж в лицо я грешника взглянул:
«Аско́ченский!..» — не мог не крикнуть звонко.

«Он осужден, — шепнул мне Вельзевул,—
Быть нашим первым адским канканером
И в тартаре поддерживать разгул…»

И в этот миг Аскоченский с задором
Такое па в канкане сотворил,
Что зрители рукоплескали хором:

«Он Фокин наш! Он Фокина убил…»
Но я меж тем, в усталости, в тревоге,
Уже терял запас последних сил

И брел, едва передвигая ноги.
«О проводник! неси меня к земле,—
Я утомлен, измучен от дороги!..»

Но мы наверх всё лезли по скале,
Скользя по крутизне ее мохнатой,
Где всюду искры бегали в золе.

«Смотри вперед, — сказал мне мой вожатый,
Когда мы на вершину взобрались,—
Отсюда виден тартар весь проклятый».

И я глядел с невольным страхом вниз.
Там, под скалой, где цербер адский лаял,
Измученные призраки вились

(От зноя там и самый камень таял);
Те призраки знакомы были мне.
Я узнаю: вот Розенгейм Миха́ил,

Не в силах рифмы приискать к «луне»,
Зовет к себе на помощь Кушнерева;
Вот Бланка тень мяукнула в огне,

Вот тихо стонет призрак Гончарова:
«Отдайте мне удобства и комфорт!
Здесь спать нельзя, здесь пища нездорова»;

Там о театре плачет Раппопорт,
Там ищет Фукс со штемпелем конверта —
В контору «Почты» переслать рапорт.

А вот и тень Старчевского Альберта,
В разлуке с «Сыном», проклинает рок
(Издатели! какой для вас пример-то!..);

Там под собой, исполненный тревог,
Жрец «Времени» всё ищет почвы прочной,
Но только пламя вьется из-под ног

И пятки жжет ему; там ад порочный
Камбека вызывает на протест,
Там о полиции соскучился Заочный,

Арсеньева желанье славы ест,
Там далее… но там, в парах тумана,
Я не видал, что делалось окрест.

Весь смрадный ад, как вскрывшаяся рана,
Слился в пятно… проклятия и стон!..
И я опять, держась за великана,

Понесся вверх… в ушах и треск и звон…
Кровь бьет в виски, подобно адской лаве…
Но миг один — я был перенесен

В свой кабинет, в квартиру дома Граве.
Я на земле. Что это: сон иль явь?
В минуты те решать я был не вправе.