Анатолий Санжаровский - Жена напрокат
– Митрич, серьёзное что-нибудь, – клянчу.
– Ладно, – соглашается он и смахивает с ресницы слезу. – Говорил слепой глухому: «Слушай, как безрукий голого обдирает».
– Ну, Ми-и-трич…
– Так и быть про серьёзное. Было это до царя Горошка, когда людей было немножко, когда снег горел, а соломою тушили. Жили три брата. Два работящих. Пахали, сеяли, убирали… Третий, Тит, ленивцем вырос. От лени губы блином обвисли. Со сна распух, знай приговаривал:
«Больше спишь – меньше грешишь! – И на бок. – Аминь!»
Терпели, терпели братья и говорят ему:
«Аминем квашни не замесишь. Добывай всяк своим горбом. Или берись за дело, или получай свой пай и сам промышляй».
«Отделяй».
Съел Тит свой надел.
«Что ж ты теперь собираешься делать?» – спрашивают братья.
«Умирать».
«Ишь, куда хватил! Потешиться над нами вздумал? Чудак покойник: умер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить».
«Никуда я не поеду. Сделайте из своих досок гроб, я лягу и несите меня на кладбище».
Сколотили братья гроб. Поставили на разбитую тележку. Положили Тита в деревянный тулуп, сказали:
«Думал, на кладбище отнесём? Рядом с отцом-матерью положим? Марать нашу землю? Не-е. Сам ищи смерти там, куда Савраска доковыляет. Н-но-о!»
И поплёлся Савраска по селу.
У телеги Тита ни стона, ни плача.
Лишь мальчишки с гиком.
«Что это?» – спросила мальчишек странница.
«Дядя Тит повёз себя хоронить».
Странница настигла тележку.
«Соколик ты мой ясный! – запричитала. – С чего ты очи сокрыл?»
«Есть нечего было», – подсказала сопливая толпа.
«Господи, оживи! Я возьму его, накормлю!»
«Че-ем?» – бессильно выдохнул Тит.
«Сухарями».
И захотелось голодному Титу глянуть на свою спасительницу, но глаз никак не откроет. Окончательно разбила его лень.
«Сухари-то какие?»
«Сухие, соколик!»
«Э-э, – протянул упало Тит. – Их ещё мочить надо… На покой, Савраска, на вечный покой».
Нищенка в сердцах плюнула:
«Слёз своих жалко, а не тебя, лежня!» – И пошла.
И скрипит одиноко телега.
И день, и другой, и третий…
Ленивому нет места на земле.
Ленивый и могилы не стоит.
1986
Тик и Так
Сказка
Жили-были два друга.
Тик и Так.
Характерами не мёд.
Иногда так раскричится Так, что у Тика начинается нервный тик.
И Тик не любил оставаться в долгу. Ответит так, что и у Така начинал дёргаться тик.
Они всегда рядом, близко, но никогда не бывали вместе. Знай лишь дулись друг на друга, не разговаривали.
У них бегал связным Маятник.
Маятник был услужливый. Не терпел склок, всё подтирался умирить друзей. Он чинно носился туда-сюда, туда-сюда и, услащивая слова друзей, всегда говорил мягче того, что ему велено было передать, уминал ссору.
«Колебания маятника придавали уверенность часам».
Но друзья постоянно подпекали друг друга такими скверностями, что Маятник расстроился и заболел.
– Не могу, не могу… не могу… – шептал он. – Как кузнец, весь век колотишь. Совсем заколебали, совсем загоняли. Совсем вы меня умаяли! Ходить больше нету сил ни к одному, ни к другому.
Маятник не хотел новой разладицы, предусмотрительно остановился на полпути от Тика и от Така.
Остановился на золотой середине.
Но ссора разгоралась.
Кто же умирит их теперь?
К Таку и к Тику набежали отднокорытники.
Всем надоели их перекоры.
Всем зуделось их примирить.
– Мы живём в замечательное время! – торжественным хором сказали Тяп и Ляп, Шаляй и Валяй, Бим и Бом, Шалтай и Болтай, Авось и Небось, Так (однофамилец Така) и Сяк, Гоп и Смык, Кое и Как, Сикось и Накось, Еле-первый и Еле-второй. – Как вам не стыдно ругаться?
– Вот именно! – подкрикнули Ваньки и Встаньки, Фигли и Мигли.
– Вы забыли, что мы друг другу друг, товарищ и брат! – сказали Иван и Марья, Иван и Чай, Мать и Мачеха. – Мы должны жить душа в душу. Как одна душа. Мы должны лить друг другу бальзам на душу. Быть друг другу лекарством. Должны быть неразлучны, нераздельны, как мы. Мы всегда вместе, нас не разделить, мы попарно единое целое. Почему мы и занимаемся цветами в свободное и в несвободное время. Наша жизнь должна благоухать цветами!
– Да! Да! – поддакнули Мальчик и Пальчик, Мужичок и Ноготок, Паинька и Мальчик, Дед и Мороз, Тип и Топ, Хип и Хоп.
– Ха! Чепуха! Три ха-ха! – заорали Ванька и Каин, Бой и Баба, Соловей и Разбойник, Карабас и Барабас, Змей и Горыныч, нагрянувшие не то с тропика Рака, не то с мыса Сердце-Камень, не то из Орехова-Зуева, не то из Гусь-Хрустального, не то с соседней улицы Малые Кочки. – Живи кто как ж-жал-лает! А кто несогласный – дрысь в ухо и вообще куда хошь!
– А вот попробуй! – пригрозили Аника и Boин, Дон и Кихот.
– Надо всем любить друг друга! – пискнули Маша и Резвушка, Шуры и Муры, Трали и Вали, Палочка и Выручалочка. – Даже если не любится, а надо, так люби по разнарядке.
– Раскатитесь вы все отсюда! – закричали первый раз вместе Тик и Так. – А не то перетопим всех в Амударье или в Сырдарье! Ну! Кому первому хотно в Аму? Кому в Сыр? Только без Дарьи?
После таких слов с Маятником случился удар.
Он пал вместе с Часами на мостовую.
Их подобрал прохожий. Поднёс к уху:
– Часики, вы ходите? Айдаюшки со мной?
Но Часики уже не могли ходить.
Они были мертвы.
Мёртв был и Маятник.
A без него не могли жить и непримиримые враги-друзья Тик и Taк.
Вечные соперники жили и работали вместе, лишь споря и ссорясь.
Тик и Так тоже умерли.
9 декабря 1988. Суббота. 20.45–21.00
Позелени ручку
Нам не дано предугадать,
Кому и где придётся дать.
В. ДагуровПрямо с урока Врежик угодил на операционный стол.
Сам директор вызвал скорую.
Мальчишку увезли.
Аппендицит.
Острый. Точнее, острее острого.
– Резать подано! – с почтительно-весёлым полупоклоном доложила хирургу медсестра.
Хирург заметно поскучнел:
– Вы мне сперва родителей его подайте.
Мать Врежика была в командировке.
Скорая полетела по всему городу разыскивать отца.
Отец-таксист не стоял на месте.
Скорая гонялась за ним и час, и два…
Надвигалась критическая минута.
Хирург всё быстрей нервно прохаживался туда-сюда по коридору мимо операционной, временами экспромтом срывался на лёгкий, панический бег.
– Напрасно, – со стонами причитал Врежик, – ждёте вы отца. У отца уже давно вырезали аппендицит. Резать больше нечего…
Успокаивая прежде всего самого себя, а на больного, хирург ответствовал так:
– Не переживай, солнышко. Найду что и у твоего папаши отре…
Ласковому доктору не суждено было договорить.
Таксистские кулаки, жёсткие, как камни, сумасшедшие и неуправляемые, градом осыпали хирурга.
– Вот что, дорогой! – трудно останавливая свои кулаки, напутственно прохрипел горячий таксист. – Иди и оперируй! Для разгонки на первый раз пока тебе хватит!
Доктор – местами он уже фиолетово вспух – съёжился.
Он мужественно пробовал не охать от боли.
К тому же избитое самолюбие шептало:
«Откажись от операции. Не в состоянии ж скальпель удержать! Или у тебя нету гиппократовой гордости?»
– Иди и оперируй! – наизготовку снова сжал кулаки таксист. – Ишь, молодой, да ранний!.. Моё дело, дам я тебе в лохматую лапу, не дам, позеленю я тебе клешню или ещё крепко подумаю, прежде чем позеленить. Но знай! Если плохо кончится операция, я за своего Врежа так тебе врежу, что из операционной тебя вынесут на руках только в морг. Другого маршрута не будет!
До собственного выноса предусмотрительный доктор дело не довёл.
Врежика выписали из больницы, и он без охоты снова вернулся в школу к своим старым прилипчивым подружкам. К заморским фигурам с трюнделями. К двойкам с тройками.
А что же отец-таксист?
Неужели забыл про свое коронное дам не дам?
Нет, не забыл.
Получив здоровенькое, чисто подштопанное своё чадушко из хирурговых рук, отец на всякий случай завёл сына за себя и дал полную волю своим страстям, мстительно швырнув хирургу в лицо с полсотни зелёненьких самой мелкой расфасовки.
«Должное отдают мелочью»!
Шурша и игриво балансируя, зелёное золото тесно устлало пол у хирурговых ног.
– Ты, – хищневато выговаривал отец, – тянул с операцией! Боялся, что после операции я не дам. Но я чалавек чесни! Ты это запомни! Я твою таксу даю. Я бы сказал о тебе всё-о-о-о, что думаю! Но оч-чень «жаль окружающую среду» – ты вылитый белохалатни рэкетир! – и огнисто пробежался по весёлым зеленям, энергично втирая их каблуками в пол.
Уязвлённый хирург стоял в золотом кругу и не спешил из него выходить.
Благо, через секунду таксист хлопнул дверью.
В кабинете кроме самого толстуна хирурга никого больше не было.
Со вздохом он закрылся на ключ. Надвое переломился в поясе и кинулся подхватывать зелёнку с полу, будто с калёной сковороды.
Толстое, колодистое тело гнулось трудно.
