Борис Егоров - Сюрприз в рыжем портфеле (сборник)
Впрочем, по телевидению он и так выступает часто.
Поговорит полчасика об «имеющихся достижениях», кого-то пожурит за «имеющиеся недостатки», «выразит уверенность», скажет «спасибо за внимание» и уйдёт.
Это ему заменяет живое общение с людьми. А по телевидению общаться удобнее всего: говоришь только сам, никого не слушаешь и вопросов никто не задаёт.
Время от времени Росомахин произносит фразу: «Надо посоветоваться с народом». Но советуется он обычно только со своими помощниками. Вот и весь «народ». В результате верх всегда берёт его собственная точка зрения. Если же помощники сомневаются или робко возражают, Росомахин идёт на испытанный ход:
— Или я дурак, или вы ничего не понимаете. Допустим первое. Тогда я ухожу, выбирайте себе нового директора.
Помощники, которым выбирать не дано, поспешно ретируются и свои сомнения снимают.
Так произошло, например, когда решался вопрос о постройке телевизионной студии.
Строители рудника жили тесно — кто ютился на частных квартирах, кто в палатках, некуда было пристроить детей, а Росомахин предложил чуть ли не в первую очередь воздвигнуть телестудию.
— В палатках, говорите, живут? — возражал он оппонентам. — Я всю жизнь тоже в палатках…
Да, время от времени Росомахину приходилось жить в палатке — до тех пор, пока ему не построят коттедж с горячей водой. А для него на каждом новом месте строили, не очень мешкая. Излишних проволочек не возникало. Во всяком случае, выпускать подстегивающие сатирические листки («Горит объект, срываются сроки!») необходимости не было…
— Телестудия! Вы понимаете, какое она значение имеет? Или, может быть, я преувеличиваю по своей глупости?
Никто, конечно, не скажет, что Росомахин глуп. Он много сделал, много построил за свои век. Был руководителем очень энергичным, трезвым, а потом зарвался. То ли потому, что считал: ему, человеку, имеющему немалые заслуги, уже всё можно. То ли потому, что наверху его ценили и прощали ему ошибки. То ли потому, что новой славы хотелось. И как можно скорее!
Зарвался… Если это слово звучит очень грубо и резко, я назову другое, сказанное о Росомахине одним старым рабочим, — «заторопился».
И это верно. Заторопился Росомахин, Не хочет замечать старых, покосившихся домишек Однотрубного. Перед его взором маячит телевизионная вышка, хотя строителям рудника телепередачи смотреть просто негде. Не в палатках же…
Зато в газете «Слово за слово» напечатана заметка Сусанны Сударченко о том, что «в далёком городке Однотрубном, где вчера ещё не во всех домах было электричество, сегодня взметнулась ввысь ажурная мачта телестудии».
Телестудия, конечно, нужна. Но кто согласится с Росомахиным, что надо было так спешить и расходовать на телестудию деньги, отпущенные на обыкновенные сборные деревянные дома?
А больше всего заторопился Росомахин, «пойдя на руду воронкой». Вот она, пирамида Хеопса, только перевёрнутая вверх основанием!
Велик соблазн видеть несделанное сделанным! Велико искушение чувствовать и думать, что у тебя в руках волшебная палочка, по взмаху которой всё меняется и преображается мгновенно! Там, где другим— горы труда, обладателю волшебной палочки — раз плюнуть. С любой работой он справляется в сто раз быстрее, чем те, которым волшебной палочки не дано. Так же, как не дано им и уверенности в своём исключительном превосходстве.
— У меня всё получится…
5. Старожил Однотрубного Орликов,
«Не проходите мимо?»
Стихотворец Билли Коленкоров
Ромашкину не спалось.
На кухне гремел чайником Орликов.
Костя вышел, сказал:
— Давайте знакомиться. Мы ведь соседи.
Знакомство состоялось быстро, Ромашкин поведал о недавней работе в УКСУСе, Орликов — о своём житье-бытье.
Он в Однотрубном уже старожил: приехал больше года назад. Работает техником в управлении капитального строительства, дежурит в комсомольском штабе, участвует в выпуске сатирических окон «Не проходите мимо!». Немного рисует. Переживает, что его карикатуры в «окнах» далеко не совершенны. А карикатурист на стройке очень нужен!
Чтобы не мешать разговором спящим, Ромашкин и Орликов вышли на крылечко.
Была тёмная августовская ночь.
Вдали светились огни на шагающих экскаваторах.
Вблизи, по соседству, лаяли собаки Аппендиксова тупика.
— Ну, как вам хозяйка? — спросил Ромашкин.
— Актиния? Вертолёт? Она — кулачка! — темпераментно сказал Орликов.
— Знаете, как назвал я наш тупик? Аппендиксов!
— Аппендиксов? — рассмеялся Орликов. — Вот вырезать бы этот аппендикс!
— Вырезать? Благородная мысль, — одобрительно заметил Ромашкин. — Первая в мире операция аппендицита была сделана английскому королю Георгу Второму в тысяча семьсот каком-то году. Это вошло в календари. Если бы удалить наш Аппендикс, то случилось бы событие, тоже достойное календарей.
— По-моему, паша хозяйка вместе с некоторыми соседями занимается нечистыми махинациями, — сказал Орликов. — Что они делают — не знаю. Но вообще стоило бы отвести их к прокурору…
Ромашкин с дружественной снисходительностью похлопал своего собеседника но плечу.
— Ценю в вас, Орликов, высокий гражданский пафос. Но так, как вы думаете, не поступают. К прокурору за ручку не водят. К прокурору они должны пойти сами.
— Ну да! Что, сознательность в них появится?
— Нет, сознательность не появится, но пойдут.
— Как?
— А так, очень просто. Ножками. Актиния, например, пойдёт.
— Я вас что-то, Ромашкин, не понимаю. Каким образом это случится?
— Так устроим. Но пока о деталях говорить не стану. Маленькая тайна. Потом узнаете. Будет вам материал для весёлой карикатуры. Впрочем, материала у вас, наверно, хватает.
— Хватает. И производственные темы, и бытовые.
— А какие производственные?
— Ну, знаешь… Извините, я сказал «ты».
— Будем на «ты». У древних римлян обращения на «вы» не было. Это придумали потом. Так какие производственные?
Орликов рассказал о проектных институтах, которые ежедневно присылают новые поправки к первоначальным проектам; о том, как одна строительная организация утром штукатурит или красит стенку, а другая днём ломает её отбойными молотками. О том, что Гидромонтаж не торопится проложить водопровод к железной дороге — и котлы паровозов заправляют жёлто-бурой водой из рудничных луж. Паровозы выходят из строя.
— Вы об этих паровозах писали? — спросил Ромашкин.
— Была у меня карикатура: стоят паровозы, гудят: «Без воды-ы ни туды-ы, ни сюды-ы…» Рядом с ней прилепили фотографию смеющегося прораба водопроводчиков. Его мы незаметно на праздничном вечере сфотографировали. Под фотографией написали: «А ему ещё смешно». Подействовало, стал прораб расторопнее.
Орликов помолчал, потом добавил:
— А больше но бытовой теме шпарим, потому что с яслями плохо, с баней, со столовыми. Ну и, конечно, хулиганам даём по шапке, летунам, прогульщикам.
Ромашкин узнал, что кроме Орликова над «окнами» работает редактор, он же и директор местного телевидения — Боярский, темы «подбрасывают» бригадир штукатуров донская казачка Валя Ткаченко и её муж экскаваторщик Сергей Щербаков. Собираются сатирики обычно в студии телевидения: там не тесно, никто не мешает, можно поспорить в полный голос. Но не хватает в этой компании одного человека, который бы стихи писал. Пытались привлечь Вильгельма Сапрыкина, но он отказался. Заявил: я, мол, поэт серьёзный.
— А кто этот Вильгельм? — спросил Ромашкин.
— Да есть тут один стихотворец. На метеостанции работает.
… Метеостанция находилась неподалёку от барака технического отдела, и в обеденный перерыв Ромашкин встретился с Вильгельмом Сапрыкиным. Молодой, долговязый и на вид очень тщедушный парень в огромных светофильтрах — «консервах» ходил по лужайке, на которой были расставлены приборы, делал записи в журнале.
Узнав о цели прихода Ромашкина, Сапрыкин не очень радушно сказал:
— Ну ладно, пройдёмте в мою конуру.
«Конура» представляла собой небольшую комнату. Войдя в неё, Костя увидел карты и графики на стенах, обшарпанный канцелярский стол, книжную полку, железную койку с наброшенным на неё серым солдатским одеялом. Видимо, для Сапрыкина «конура» была и местом работы и местом жительства.
На столе лежали несколько фирменных редакционных конвертов и листок бумаги со стихами. Под стихами стояла подпись: «Вилли Коленкоров».
— Это ваш псевдоним — Коленкоров? — почтительно спросил Ромашкин.
— Да, — почему-то вздохнув, ответил поэт. — Фамилия у меня не очень благозвучная… А вы любите стихи?
— Люблю, — убеждённо сказал Ромашкин. — Даже пытался писать в детстве. Бальзаку помогал творить кофе. Диккенс после каждых пятидесяти строк выпивал стакан горячей воды. Брамс для вдохновения чистил обувь. Бетховен отпускал бороду. Я делал и то, и другое, и третье, но… не помогло. Интеллигента творческого труда из меня не вышло. Но стихи очень люблю! Однажды даже выучил наизусть стихотворение, которое, как казалось, запомнить вообще невозможно.
