Анатолий Софронов - Эмигранты
Линкс. Насколько нам известно, вы еще не получили официальные права называться гражданином Австралии. Вы еще «перемещенное лицо». Или я ошибаюсь?
Ряжских (после молчания). Нет, вы не ошибаетесь.
Линкс. Тогда сделайте кое-какие выводы. Мой совет: тщательно охраняйте своего пациента. Изолируйте его от всех посторонних. Матрос Курбатов может нам понадобиться. Кстати, при благоприятных обстоятельствах вы можете ускорить то, чего так добивались в последние годы — прав австралийского гражданства. Но это — между прочим... Я обещал вас задержать на короткий срок. Выполнять свои обещания — мое неизменное правило. Покидаю вас. Я мог бы подвезти вас к вашему коттеджу, но у вас собственный автомобиль. Кажется, «форд» прошлогоднего выпуска? Я не ошибаюсь, доктор?
Ряжских. По-моему, вы никогда не ошибаетесь.
Линкс. Благодарю вас за взаимопонимание. Это то, чего так не хватает в современном мире. Гуд бай! (Уходит. За ним — Неизвестный.)
Ряжских устало садится. Входят Нелли и Джеймс.
Ряжских. Да... Сейчас, Нелли. Где Джеймс?
Джеймс. Я здесь, господин профессор.
Ряжских. Как больной?
Джеймс. Спит.
Ряжских. Я еще вернусь. Вот что, Джеймс, вы сами будете сегодня дежурить?
Джеймс. Да, шеф.
Ряжских. Следите за пульсом и температурой. Никого к нему не пускайте. Чтобы никто, никакие друзья здесь не появлялись. Вы меня поняли?
Джеймс. Конечно, шеф. По-моему, вас я всегда понимаю.
Ряжских (подавая ему бланк). Почему вы оставили здесь карту?
Джеймс. Собирался привести все в порядок после вашего ухода.
Ряжских. Это документ...
Джеймс. Я прошу вас не беспокоиться, профессор.
Ряжских. Мы едем, Джеймс.
Джеймс. И, пожалуйста, отдохните.
Ряжских. Я еще вернусь сегодня, хотя и надеюсь на вас. (Уходит с Нелли.)
Джеймс (берет бланк в руки, читает). Василий Курбатов... Город Смоленск.
Картина втораяРесторан «Балалайка». Радиола играет «Цыпленок жареный». За разными столиками сидят: Глазырин, Джеф, Терри, Виккерс, Николовы, Ряжских, Нелли, у стойки — Елисеев. Среди столиков бродит ошалевший от водки Дзюбин.
Дзюбин (подходя к Глазырину). Власовцев здесь нет! Эх!.. Нету, нет! (Глазырину.) Не приходил еще?
Глазырин. Нет еще. Ждем.
Дзюбин. Ждем-пождем, да еще попьем. (Елисееву.) Давай сюда.
Елисеев (подходя к столику). Слушаю, господин Дзюбин.
Дзюбин. Водки!
Елисеев. Могу предложить настоящую «Столичную», непосредственно из Москвы.
Дзюбин. «Смирновская» для тебя плоха стала?
Елисеев. Не тот букет.
Дзюбин. Без Москвы не можете обойтись, господин Елисеев.
Елисеев. У «Столичной» вкусовые качества, одобренные всем цивилизованным миром.
Дзюбин. Красную пропаганду разводишь?
Елисеев. Помилуй бог, господин Дзюбин.
Дзюбин. И вообще смени название заведения! Опять пропаганда!
Елисеев. Что вы, балалайка — народный русский инструмент. Символ России...
Дзюбин. Символ? А ты видел, что делалось, когда эти символы в Австралию приезжали? В театре был, когда эти девки в сарафанах танцевали, юбками трясли?
Елисеев. Признаться, любовался... Красавицы, одна другой лучше...
Дзюбин. Ты брось свою агитацию... Это красные засылают диверсантов, да еще в юбках. Думай!
Елисеев. Какие ж они диверсанты? Ансамбль «Березка». Плавно танцуют, пе правда ли, господин Глазырин?
Глазырин. Истинная правда. Я не согласен с тобой, Федор Прокофьевич. Они танцевали, а я плакал.
Дзюбин (передразнивая). «Плакал»!
Глазырин. Представь себе... Вспомнил орловские просторы. Березки белые, с детства родные...
Дзюбин. Во! Во! На это бьют. На чувствительность! Думай! Читай про большевистские зверства, и о шпионах тоже пишут во всех газетах. Они тебе танцами мозги туманят. А ты смотришь и слюни пускаешь. Не желаю «Столичной», давай «Смирновскую».
Елисеев. Пожалуйста... Вам по сто или по двести грамм?
Дзюбин. И это тоже их обозначение — сто грамм. Было же хорошее слово — рюмочка или там стопочка... Так нет — и здесь это по-ихнему. Сто грамм... Что я — мальчишка, молокосос?
Глазырин. Много пьешь, Федор Прокофьевич.
Дзюбин. Власов на водку не скупился. Какого человека вздернули?! Да я б за него каждого порешил... Со-страдальцы... Матросика с корабля привезли... Нянчаются с ним... Операцию делали. И кто? Русский называется! Ряжских! Самый удобный момент был прирезать. Ищи-свищи... Со святыми упокой.
Глазырин. Не гуманно.
Дзюбин. А это гуманно? Мы здесь, в забытых богом местах, околачиваемся, а они там правят... В первопрестольной... Да я б каждого из них вот этими руками передушил!
Глазырин. Ты же в церковь ходишь, Федор Прокофьевич.
Дзюбин. А куда еще ходить — в церковь да в кабак.. Прирезать бы гада... Читал в газете? Шпионаж? А его выхаживают. Прирезать! Одно решение!
Глазырин. От полиции неприятностей не оберешься.
Дзюбин (махнув рукой). А-а, полиция.
Глазырин. Ты не акай... Их двести сорок миллионов.
Дзюбин. Если б не я, было бы больше. Не одну жизнь порешил.
Глазырин. Чужую.
Дзюбин. А ты хочешь, чтобы свою? Смерть видел в лицо. Расстрелян, закопан, бежал... Четыре пули (показывает) ношу. Разуваться на ночь научился только за границей. Каждая минута — днем ли, ночью — была как последняя. Здесь только и отдышался. А позовут — опять готов.
Глазырин. А я вот думаю — умру скоро. А что сказать перед смертью? Какие последние слова произнести? Шампанского попросить, что ли, как Чехов?
Дзюбин. Меня подождите укладывать, я еще кусну кого-нибудь!
Глазырин. Ты меня прости, когда пью — раскисаю, И мышка памяти моей грызет сухарики воспоминаний... Как вспомню. Рябина... Леденцовые красные петушки на базаре...
Дзюбин. О чем, сволочь, скучаешь?
Глазырин. Ведь я говорил тебе — «прости». Иногда мне до того бывает грустно, так устанут нервы, что я только бога молю: господи, господи!., А что попросить — не знаю... Чего мы хотим?!
Дзюбин. Кто?..
Глазырин. Ну я, к примеру.
Дзюбин. Водки.
Глазырин. Жизнь моя медленно кончается... Одна моя привязанность, одна надежда — дочь моя... Ириночка моя... И живу, как собака, для нее. Мы потеряли родину, а она есть. Если бы пустили меня в Россию... Не пустят! Живет без нас, как жила и при нас. Шумят реки, зеленеют леса, цветут поля, и страшно, что мы для нее — все равно что мертвецы!
Дзюбин. А мне никакой России не надо. Мне надо морду бить — хоть кому-нибудь. Эх, гуляй душа! (Пускается в пляс.)
Глазырин. Что вы, Федор Прокофьевым? Остановитесь да подумайте. Ведь никто из нас, Федор Прокофьевич, присяге своей не изменял, а вы, пардоне муа, изменили...
Дзюбин. Присяге? Я боюсь сам себе изменить. Смутно у меня на душе, Глазырин. Чувствую в себе множество разных людей, и все они — сволочи.
Глазырин. Пьете неумеренно. За ваше здоровье, Федор Прокофьевич!
Дзюбин. Здоровье? Где оно? Когда меня выносили из родильного дома, навстречу волокли гроб — похороны шли какие-то... Примета. Вроде и не жил.
Глазырин. А я пожил. Любил, дарил цветы, носил на руках, как ласковый червь, разлагал. Крупно играл. Проигрывал, конечно, друзья окружали. Отзывчивые такие. Спаивали. А мне много нельзя. У меня тонкие фибры. Раз, раз, еще раз... еще много, много раз, бьет двенадцатый час, тай рай тари-та-ра-рай... То во хмелю, то возвышен до святости. Жизнь мелькнула, и вот я здесь... Божественное провидение...
Дзюбин. Божественного не знаю. А судьбу — и свою и чужую — вот этой рукой решал! Тихо. (Указывая на Виккерса.) Посмотри, Виккерс там... Я его знаю, коммунист, зараза.
Глазырин. Не трогай их. Не затем мы пришли сюда.
Дзюбин. Давно до него добираюсь. (Поднявшись, идет неверными шагами к столу Виккерса.) Слушай, Виккерс, ты чего здесь в нашей «Балалайке» со своими коммунистами собрался?
Виккерс. Что вам надо?
Дзюбин. Я тебя спрашиваю, ты чего сюда пришел?
Виккерс. А вам какое дело?
Дзюбин. Мне до всего дело... Мне все про тебя известно!
Виккерс. Отойдите! У вас своя компания, у меня — своя.
