Стивен Фрай - Неполная и окончательная история классической музыки
Чайковский. Ах, как мне хотелось бы пережить то, что пережил он. Картина, которую я пытаюсь себе представить, изображает Чайковского в 1893 году, когда он получал почетную степень Кембриджского университета. Поскольку места эти я хорошо знаю со студенческих лет, мне странно думать о нем, бродящем по улицам города или возвращающемся в свое временное пристанище — в Вест-Лодж, Даунинг-колледж. Человек, написавший си-бемоль-минорный фортепианный концерт, «Лебединое озеро», «Щелкунчика» и «Спящую красавицу», легко мог забрести на Риджент-стрит и смотреть на проплывавшие мимо плоскодонки, напевая последние из пришедших ему в голову идей Патетической симфонии. Впрочем, есть в этом его визите и еще пара вещей, которые не дают мне покоя. Во-Первых, он был не единственным композитором, принимавшим во время той июньской церемонии почести, — на ней собралась неплохая компания. Степени получили также Сен-Санс и Брух, и все трое дали накануне небольшой концерт. Вы только представьте. А еще — стоял июнь 1893-го. Через несколько месяцев после Кембриджа Чайковский выпил стакан зараженной холерой водопроводной воды и умер.
Брамс — вот человек, которого я очень одобряю. Каждый свой день он, живший в наемной квартире, начинал в 5 утра с чашки свежесваренного крепкого кофе. Собственно, он потому и не позволял никому варить для него кофе, что ни у кого он не получался достаточно крепким. Он усаживался с чашкой крепкого черного кофе в кресло и выкуривал хорошую сигару — в 5 утра. Таков был его излюбленный ежеутренний ритуал. И в дальнейшей жизни, когда музыка сделала его человеком очень богатым, Брамс так и жил в наемной квартире и по-прежнему наслаждался в 5 утра кофе и сигарой. Обыденное — понимаете? — уступающее место возвышенному.
И наконец, есть еще Гендель, такой же, как я, завзятый любитель трубки (конечно, у него была белая, фарфоровая, с длинным чубуком, а я предпочитаю более традиционный калабаш с круглой чашечкой). Черта, которая внушает мне в Генделе восторг, это не его гениальность или способность тронуть вас музыкой — редко отмечаемая мной в барочном композиторе, — но его аппетит. Человек двойной национальности, Гендель, похоже, способен был есть и за Англию, и за Германию сразу. Есть один знаменитый рассказ о том, как он, зайдя в английскую таверну, попросил накрыть стол на четверых. А когда к нему подошел хозяин, Гендель заказал четыре обильные порции, каковые вскоре и получил. «Когда придут ваши гости?» — спросила принесшая тарелки служанка. «Какие еще гости? — проворчал Гендель. — Давайте сюда еду и оставьте меня в покое». После чего взял да все и съел. Вот каких композиторов я люблю слушать — реальных, обыденных людей, умевших при этом создавать возвышенную музыку. Россини (столь популярный, что легко забыть, до чего он хорош) тоже был не дурак поесть. Настолько, что забросил сочинительство и отдался гурманству. Это ему мы обязаны рецептом «торнедо Россини»[*].
* * *«Неполная и окончательная история классической музыки Стивена Фрая», вот эта самая книга, выросла из проекта, который я осуществлял вместе с Тимом Лигоро, художественным директором популярной радиостанции «Классика FM». Прошло немало времени, наша программа обратилась в приятно тускнеющее воспоминание, и тут меня спросили, не желаю ли я поучаствовать в составлении книги, основанной на этом проекте. Разумеется, я сразу ответил отказом, заявив, что не хочу снова связываться с этими людьми и, более того, не будете ли вы так любезны напомнить мистеру Лигоро, что он задолжал мне 150 фунтов и долгоиграющую пластинку Рольфа Харриса? Однако предложение было повторено. Я отклонил его снова. И разумеется, после третьего моего отказа я услышал, что у них имеются кое-какие фотографии… и если мне не хочется, чтобы они стали всеобщим достоянием, лучше согласиться написать книгу. Ладно, сказал я, но при условии, что мне не придется ради этого прерывать другую работу. (Как-никак у меня на руках были «Блестящие», «Пантомима» для студии «Тасмания» плюс озвучка трех рекламных роликов. Не мог же я все бросить.)
Ну-с, после этого за мной начал, куда бы я ни направлялся, таскаться один жутковатый тип с диктофоном. Премьера в «Тасмании» — он рядом. Запись на Би-би-си — тут как тут. Собственно, если вы пересмотрите репортаж о вручении прошлогодней премии Британской киноакадемии, он и там выглядывает прямо из-под трибуны ведущего. Кошмар, вот что это было такое. Ну да ладно. Теперь все позади.
И под конец — перед тем, как мы начнем, — позвольте мне вернуться к моему любимому Моцарту. В нем было много обыденного и заурядного. Снятый о Моцарте фильм не так уж и сильно врет — да, он любил играть на бильярде и нередко сочинял музыку прямо во время игры. Да, он был немного помешан на задницах, что видно из его писем. Но то, что не дает мне в связи с Моцартом покоя, может быть правдой, а может — и нет. Я прочитал об этом несколько лет назад в одном музыкальном журнале. Недавние исследования, говорилось там, способны пролить новый свет на причину смерти Моцарта. Причиной этой не был, говорилось там, яд, полученный им от Сальери. Как не была и убийственная доза ртути, модного в ту пору лекарства от сифилиса. Смерть Моцарта, как позволяет заключить это исследование, была вызвана тем, что примерно за сорок четыре дня до нее он угощался свиными отбивными. А они, говорилось в статье, могли быть заражены трихинами, маленькими паразитическими червями, которые заводятся в подтухшем мясе, — симптомы, наблюдавшиеся у Моцарта перед кончиной, идеально укладываются именно в эту версию. Вот так. Композитора, который написал возвышенный Кларнетовый концерт, возвышенного «Дон Жуана» и возвышенную 29-ю симфонию, в конечном счете прикончила коварная, обыденная свинина. Невероятно.
Как сказал однажды Том Лерер[*], «очень отрезвляющая мысль — ко времени, когда Моцарт дожил до моих лет, он уж два года как умер».
Вот именно, Том, вот именно.
Стивен Фрай, июль 2004ВВЕДЕНИЕ
Неумение правильно напеть хотя бы одну ноту — это и благословение, и проклятие сразу. Вернее сказать, ноту, которая входит в состав мелодии. Из-за присущей мне неспособности заставить гортань издать звук, хотя бы отдаленно схожий с чем-то приятным для слуха, я ощущаю себя — и далеко не в одном только смысле — едва ли не человеком палеолита. Очень это меня удручает. Помню один на редкость скверный день, когда размышления о сходстве моих вокальных дарований с теми, что присущи полезным для пищеварения крекерам, довели меня до того, что я еле-еле смог выволочь мои кости из кровати и проволочь их до ванной. Но с другой стороны, как и всякий, кому постоянно приходится выслушивать обвинения в сходстве с первобытным человеком, я ощущаю куда более чем мизерное сродство с тем существом, которое впервые сподобилось испустить совершенную там или не совершенную, но, во всяком случае, музыкальную ноту. Разумеется, никто порядком не знает, что это было за существо, — сведения о добром деле, им содеянном, утратились за века, в которые шансы сохранить оригинал какого ни на есть документа были еще даже меньшими, чем в эпоху Уотергейта. А кроме того, легко сообразить, что это был вовсе и не один человек, но коллектив людей, работавших — кто по отдельности, кто скопом — на царей и цариц, фараонов и императоров, а то и на целые царства и династии.
Так что можно с полной уверенностью сказать, что этому даровитому мужу (а он, увы, почти наверняка был именно мужем), проведшему нас от хрюканья к хорам, от варварского воя к упоительному покою, места в исторических трудах так никогда и не найдется. «Я, знаете ли, придумал для папы Григория кантус планус» — такого рода похвальбы, может, и годятся для пивной, но места в «Зале славы» Евтерпы[♫] они вам точно не доставят. И не подумайте, даже на минуту, будто моя книга сможет пролить на этих людей хоть какой-нибудь свет. Не сможет. Она, знаете ли, названа «неполной и окончательной» историей не просто так.
Что я, однако, сделаю — только не говорите мне, будто вам оно ни к чему, — так это предоставлю вам возможность оглянуться и понять, какие сообщества людей дали начальный толчок всей нынешней музыке. И чтобы выяснить это, вам придется вернуться назад, и довольно далеко. Говоря «далеко», я имею в виду далеко. Не в Древний Египет, не к китайской династии Шан-Инь, даже не к шумерам или грекам. Вы мне, может, и не поверите, но всего-навсего во Францию, вообразите!
ЭТИ МНЕ ФРАНЦУЗЫ, КОТОРЫМ ПО МЕДВЕДЮ НА УХО НАСТУПИЛО
Ну вечная же история. Они поставляют нам не только отличную еду, отличное вино и отличных любовников — нет, кое-кто полагает, что они и к музыке тоже первыми подобрались. Как бы вам это объяснить попонятнее? Ну ладно, может, вы на минутку составите мне компанию и попытаетесь вообразить, что находитесь сейчас в пещере. Это неподалеку от Перигё, километрах в тридцати к северу от реки Дордонь, от того места, где она прощается с Бержераком. Превосходная часть Франции, может быть, нам стоит, когда мы со всем этим покончим, съездить туда, попробовать тамошние вина. Именно здесь, в деревушке под названием Арьеж, в мадленской пещере «Три брата» вы сможете увидеть совершенно офигенную фреску, на которой изображен получеловек, полубизон. (Вот слова, которых я не слышал со дня моего первого выхода в свет.) В руке он держит явственное подобие лука — и немалое число ученых, совершенно справедливо считающих, что они намного умнее меня, утверждают, рискуя навлечь на свои академические головы гневную критику: это почти наверняка смычок или, быть может, лук двойного назначения — наполовину музыкальный инструмент, наполовину смертоносное охотничье оружие. Могу назвать вам имена множества оркестрантов, которые с наслаждением держали бы в своих футлярах что-нибудь в этом роде.
