Николай Лейкин - Забавы взрослого
Обзор книги Николай Лейкин - Забавы взрослого
Н. А. Лейкинъ
Забавы взрослаго
Ровно три мѣсяца и два дня крѣпился купецъ Семенъ Семенычъ Турковъ и капли не бралъ въ ротъ хмѣльнаго, но 1-го сентября, въ день своего ангела Симеона Столпника, сдѣлавъ у себя вечеринку, проигралъ гостямъ въ карты сорокъ три рубля, выругался и съ горя проглотилъ рюмку водки. За первой рюмкой слѣдовала вторая, за второй третья и такъ далѣе. Результатомъ всего этого было то, что Семенъ Семенычъ напился пьянъ, по уходѣ гостей, придя въ спальную, сѣлъ на кровать, сбирался бить жену и хотѣлъ снять сапоги, но, по причинѣ сильно пьянаго состоянія, не могши сдѣлать ни того, ни другаго, упалъ поперекъ кровати и въ такомъ видѣ проспалъ до утра. На утро, проснувшись, Семенъ Семенычъ потребовалъ графинъ водки и запилъ въ плотную, какъ выражались домашніе. Первые три дня пьянство происходило по трактирамъ, но на четвертый день онъ свалился гдѣ-то съ лѣстницы и расшибъ себѣ лицо, вслѣдствіе чего засѣлъ дома и пьянство продолжалось уже на квартирѣ. Домашніе Туркова были очень рады этому обстоятельству.
— Слава Богу, что хоть рыло-то свое поганое онъ перешибъ, — говорила супруга Семена. Семеныча, Платонида Сергѣвна. По-крайности, хоть дома черезъ это самое сидитъ; а то что за радость по трактирамъ-то срамиться? Вѣдь кабы онъ смирный былъ, такъ пущай-бы его… А вѣдь онъ норовитъ каждаго человѣка обругать, а нѣтъ такъ и пуститъ въ него чѣмъ ни на есть!…
— Что говорить, что говорить! хуже коня необъѣзженнаго… — вторила Платонидѣ Сергѣевнѣ нѣкая купеческая вдова Анна Спиридовна, оставленная мужемъ безъ гроша, и уже лѣтъ пятнадцать питающаяся отъ крохъ, падающихъ съ трапезы богатаго купечества.
— Ты сама посуди: вѣдь ныньче страсть какія строгости пошли! — продолжала Платонида Сергѣевна. Не токма что ежели избить человѣка, а чуть до лица маленько коснешься, такъ и то бѣда! Сейчасъ къ мировому. Прошлый разъ вонъ онъ на Крещеньевъ день запилъ и всего-то его безобразія было только то, что какому-то чиновнику рюмку въ лицо выплеснулъ, а чего стоило, чтобъ потушить? Страсть!
— Такъ-то это такъ, милая вы моя, но все таки-бы вамъ полѣчить его… Ныньче говорятъ лѣчатъ и какъ рукой снимаетъ…
— Лѣчили, два раза лѣчили, да никакого толку!… Еще хуже… Къ Истомину его водила — и тотъ не помогъ. Только что вышелъ отъ него на улицу, увидалъ напротивъ погребокъ, — шасть туда, да тамъ и застрялъ. Ужь чѣмъ, чѣмъ я его оттуда ни вызывала — не вышелъ!
— Домашними-бы средствами, что-ли… али подмѣшать съ вину чего…
— Не поможетъ, Анна Спиридоновна… Я ужь это доподлинно знаю… Чего хотите подмѣшивайте, — еще пуще яриться будетъ. Буры подмѣшивали и то не беретъ. У него ужь препорція — два ведра… И пока этихъ двухъ ведеръ онъ не выпьетъ, ничего съ нимъ не подѣлаете…
— Ай-ай-ай! — со вздохомъ прошептала вдова.
Платонида Сергѣвна продолжала:
— Теперь главное, его одного оставлять не нужно, а то ему въ одиночествѣ сейчасъ мельканіе начнется: либо жуки, либо мыши… Нужно вотъ за Христофоромъ Романычемъ послать. Пусть его попьетъ съ нимъ недѣльку. Чиновникъ тутъ у насъ такой, по близости, есть, — добавила она въ поясненіе:- изъ отставныхъ, изъ прогорѣлыхъ. Ужь очень онъ для пьянаго-то человѣка хорошъ: отъ безобразія удержать, укротить, позабавить — на все мастеръ. Онъ и пить будетъ, а ума никогда не пропьетъ. У него завсегда благоразуміе въ головѣ, потому вино это самое въ него все равно, что въ прорву…
— Такъ пошлите, родная, а то что-же Семену Семенычу одному томиться!
— Безпремѣнно пошлю. Пусть у насъ погоститъ недѣльку. Онъ не корыстенъ. Ему ежели красненькую прожертвовать, такъ съ него и довольно… Я бы и сейчасъ послала, да онъ днемъ-то синицъ на Волковомъ полѣ ловитъ.
Вечеромъ кухарка Турковыхъ была послана за Христофоромъ Романычемъ. Христофоръ Романычъ тотчасъ-же явился и вступилъ въ должность сидѣлки и собутыльника при Семенѣ Семенычѣ.
— Ужь измысли, голубчикъ, что-нибудь новенькое, позабавь его… — упрашивала чиновника Платонида Сергѣвна.
— Ахъ, Господи! Будьте покойны… Мы запойныхъ-то, какъ свои пять пальцевъ, знаемъ! Неужто намъ въ первый разъ? — говорилъ тотъ и измышлялъ забавы…
Забавы эти заключались въ слѣдующемъ: то Христофоръ Романычъ ловилъ въ кухнѣ таракановъ и, наклеивъ имъ на спину вырѣзанныхъ изъ бумаги солдатиковъ, выбрасывалъ ихъ за окошко, то рисовалъ на бумагѣ какую-то харю, надписывалъ надъ ней «дуракъ» и, запечатавъ вы конвертъ съ пятью печатями, выбрасывалъ также за окошко на улицу и тому подобное. Вся суть забавы заключалась въ томъ, что около еле ползущихъ отъ бремени таракановъ останавливался дивующійся народъ, а конвертъ схватывалъ какой-нибудь прохожій, быстро его распечатывалъ и, сдѣлавъ кислую мину, бросалъ отъ себя. Семенъ Семенычъ въ это время стоялъ притаившись у окна и хохоталъ. Послѣ каждой забавы слѣдовала выпивка. Пили простую очищенную водку, но называли ее настойкой, по имени того предмета, который былъ опущенъ въ графинъ. Въ выборѣ предмета, то есть настоя, не стѣснялись. Въ графинъ съ водкой опускалась то ружейная пуля, то гвоздь, то мѣдный грошъ, то пуговица отъ брюкъ, и тогда водка называлась «пулевкою», «гвоздевкою», «грошевкою» и т. п. — А ну-ка, выпьемъ пуговичной-то, — говорилъ Христофоръ Романычъ. — Пуговичная хороша: она желудокъ застегиваетъ. Посуду, изъ которой пилось, также разнообразили. То пили изъ крышки отъ самовара, то изъ помадной банки, то хлѣбали съ ложки.
— А ну-ка, звезданемъ теперь изъ лампадки! — восклицалъ Христофоръ Романычъ.
И Семену Семенычу было весело. Такъ веселился онъ два дня, но на третій забавы эти надоѣли ему и, онъ опять загрустилъ.
— Господи, — говорилъ онъ, обливаясь пьяными слезами: — мы теперь здѣсь пьянствуемъ, а бѣдный мой старшій молодецъ, Амфилохъ Степановъ, сидитъ въ лавкѣ и можетъ, не пивши, не ѣвши!
— Ну, ублаготворишь его послѣ чѣмъ-нибудь! — утѣшалъ Христофоръ Романычъ. Неужели ужь за хозяина какую ни-на-есть недѣльку и поработать трудно? Подари ему ужо свой старый сюртукъ, — вотъ онъ и будетъ доволенъ… Стой! — воскликнулъ онъ. Мы ужо вечеромъ поднесемъ ему этотъ сюртукъ при грамотѣ, торжественно и въ присутствіи всѣхъ молодцовъ. Давай писать грамоту!
— Вали! отвѣчалъ Семенъ Семенычъ, отеръ слезы, всталъ съ мѣста и покачнулся. Пиши ужь кстати, что я жертвую ему и плисовую жилетку съ травками.
Забава была найдена; начали писать грамоту. Турковъ сидѣлъ около Христофора Романыча и слѣдилъ за каждымъ движеніемъ его пера, хотя въ сущности ничего не видѣлъ. Наконецъ, Христофоръ Романычъ кончилъ и прочелъ въ слухъ:
«Амфилохъ Степановъ!»
«Тяжкіе труды твои на пользу нашу и лавки нашей, во время запитія нашего, побуждаютъ насъ письменно благодарить тебя сею грамотою. Но, не довольствуясь одною благодарностію, движимые чувствомъ признательности, жертвуемъ тебѣ черный сюртукъ съ плеча нашето, а также и плисовую жилетку съ травками, кои при семъ препровождаемъ и повелѣваемъ носить по праздникамъ. Семенъ Семеновъ Турковъ».
— Другъ! — воскликнулъ Турковъ и отъ полноты чувствъ обнялъ Христофора Романыча.
Слѣдовала выпивка. На сей разъ пили изъ чайной чашки.
Вечеромъ, когда молодцы пришли изъ лавки, ихъ позвали въ гостинную. Недоумѣвая зачѣмъ, они вошли и встали у стѣны.
— Господа сотрудники, — обратился къ нимъ Христофоръ Романычъ:- хозяинъ вашъ призвалъ васъ сюда за тѣмъ, чтобы, въ присутствіи васъ, выразить свою истинную признательность за труды старшему изъ васъ, Амфилоху Степанову! Признательность сія изображена на бумагѣ и скрѣплена его собственною подписью съ приложеніемъ лавочной печати. Амфилохъ Степановъ, выходи!
Изъ шеренги молодцовъ выдвинулся Амфилохъ Степановъ. Христофоръ Романычъ началъ читать грамоту, Около него со слезами на глазахъ стоялъ Турковъ. Въ рукахъ его были сюртукъ и жилетка съ травками. Когда чтеніе было кончено и бумага вручена Амфилоху Степанову, Турковъ окончательно зарыдалъ и упалъ ему въ ноги.
— Прими, прими, голубчикъ! — шепталъ онъ. Старшій прикащикъ бросился подымать его.
— Много вамъ благодарны, Семенъ Семенычъ, — говорилъ онъ:- но зачѣмъ-же униженіе? Униженіе паче гордости.
— Не встану, пока не облечешься въ дарованныя тебѣ ризы! — кричалъ Турковъ и валялся по полу.
— Облекусь, встаньте только.
Амфилохъ Степановъ сбросилъ съ себя халатъ и надѣлъ жилетъ и сюртукъ. Турковъ поднялся съ пола. Въ это время одинъ изъ стоящихъ у стѣны молодцовъ, не могши удержаться отъ смѣха, фыркнулъ. Туркову показалось это оскорбительнымъ.
— Ты чего смѣешься, свиное рыло? — закричалъ онъ и ринулся на молодца съ кулаками.
Христофоръ Романычъ схватилъ его поперекъ тѣла.
— Семенъ Семенычъ, опомнись! При такомъ парадѣ, можно сказать торжествѣ, и вдругъ драться! — сказалъ онъ. Ай-ай-ай! Гдѣ-жь это видано?