Антонио Дионис - Аргонавты
Прекрасная нимфа,- продолжил Гермес,- ты сама еще не осознала, сколь нелепа была твоя затея изначально. Любопытство, а не любовь - вот движущий миром принцип.
Я не хочу тебя слушать,- прошептала Нефела.-- Сердцем я чувствую: твои слова - лживый мед, но разум не находит доводов, чтобы доказать тебе, как ты не прав!
Гермес показал на восток. Буря утихла. Дождь истончился, превратившись в серую сеть.
Посмотри!
Скоро рассвет?
Да, рассвет, но ты его не увидишь: деревья, жилища, хлопоты по хозяйству - все это заслонит от тебя восход светила! А закаты? Я помню, ты любишь закаты. Ты можешь сказать, когда ты обращала внимание на небо в последний раз?
Нефела промолчала. А память, услужливая память перенесла нимфу в обдуваемый ветрами дворец. Нефела прикрыла веки. И снова, как когда-то давно, в другой жизни или ином измерении, пред ней выросли горы. Один из кряжей, необычной формы и возвышавшийся над прочими, сверкал рубином, играл красками, переливался. Сквозь прозрачный воздух гор Нефела вглядывалась в дальние горизонты - ее душа рвалась в эти просторы, где все столь гармонично, где нет места суетности и суете.
Гермес живо откликнулся:
Ты видишь? Идем же, нимфа! Ты сможешь уже сегодняшним вечером увидеть любимый закат!
Нефела более не колебалась. Она подала богу обе руки, вложив в крепкие ладони свои хрупкие кисти:
Да, Гермес! Я согласна! Я готова поверить всему, чему ты захочешь меня научить. Я буду с тобой до тех пор,- Нефела замешкалась в выборе слова,- пока ты, о Гермес, мне не наскучишь!
Бог расхохотался:
Вот теперь я узнаю свою милую нимфу, вся прелесть которой - в ее непостоянстве и легкомыслии!
Свечение, ставшее с первой погасшей звездой чуть различимым, совсем погасло. Опочивальня царицы Нефелы погрузилась в сумеречный полумрак.
Разметанная постель царицы давно остыла, но складки покрывала еще сохраняли очертания нимфы.
Гермес и Нефела, замерев лицом друг к другу, вдруг утратили краски. Их силуэты стали прозрачны. Потом невидимы. И лишь две струйки то ли дыма, то ли пара просочились сквозь решетку. Нефела туманом поднялась над дворцовым садом. Ей стало чуть грустновато. Но рядом расплывался темным облаком Гермес, торопил, Два облачка легко поднимались все выше и выше, пока не исчезли в предрассветной мгле.
Никто, ни Нефела, ни Гермес, не приметили маленькой фигурки, что прижалась лицом к решетке окна опочивальни Нефелы. Ребенок в ужасе следил за туманом в саду. Мальчик проснулся давно, разбуженный шумом пира. Любопытство выгнало ребенка из нагретой постельки. Мальчик зашлепал ногами по холодному коридору расспросить у матери, что значит услышанный смех, пение и шум из той части дворца, что обычно стояла закрытой.
Но голос матери, беседовавшей с кем-то невидимым, приковал мальчика к стене. Он сжался в комок, холодея от ужаса и сквозняка.
Ребенок зяб. Ему было страшно и холодно. Но Фрике не плакал. Это был странный ребенок, со дня своего рождения поражавший окружающих слишком сосредоточенным взглядом сумрачных глаз.
Я боюсь его!-думала Нефела, пытаясь прочитать, что таится во всепонимающем взоре мальчика.
Афамант же откровенно гордился сыном:
Фрике, даже разбившись в кровь, даже в обиде, не скулит и не плачет! Он станет героем!
Не плакал Фрике и сейчас. Он был единственным, кто видел, как Нефела растворилась и облаком проплыла над садом.
Но он, дрожа губенками, мать не окликнул, всем сердцем, не разумом протестуя против совершенного предательства. И даже никогда более не вспоминал об оставившей его с сестрой нимфе.
И теперь, когда над ним и Геллой, возлюбленной сестрой, нависла смерть, не к матери-защитнице были обращены мольбы мальчика, замершего на склоне у священного древа теребинта. И не за себя просил Фрике богов.
Светлый Олимп! Что тебе в жертве, принесенной не от чистого сердца? Пощадите, боги, сестру мою, Геллу! Она мала и неразумна - она не заслужила страданий и смерти. Тем паче, мачехе Ино нужна лишь моя жизнь! Так возьмите ее, боги, но оставьте жизнь той, кто еще может расти и радоваться многие годы! В мире ведь все совершенно: весной росток пробивается сквозь почву, наливается силой летом. И лишь осенью - иссякают и гибнут его жизненные соки. Почему ж к ничтожному ростку ты, о Олимп, более справедлив, чем к малому росточку человека?
Но молчат небеса. Лишь мерцают далекие звезды. И чудится подростку, что это они ехидно смеются Фриксу в лицо:
А все твоя мать, Фрике, легкодумная нимфа Нефела! Не оставь она Афаманта, не женился бы царь на Ино! Не привел к своим детям мачеху!
Это отец бросил Нефелу! -погрозил подросток небесам сжатыми кулаками, даже один на один сам с собой не рискуя высказать тщательно скрываемую правду.
Царь Афамант скорее бы умер, чем признался, что то легкодумная Нефела покинула его и малолетних детей, как-то летним вечером выйдя на террасу и протянув руки к небу - более Нефелу-тучу никто не видел в человеческом облике. Афамант праздновал свою кручину. Еще пышнее пиры, еще богаче и великолепнее дары и жертвоприношения богам.
Окружающие только диву давались, с чего бы царь Афамант так весел и буен.
Невдомек простофиле: чем сильнее тоска на сердце, чем больнее раскаленные клещи рвут и терзают сердце, тем раскованней человек, в смехе находя замену рыданьям.
Тут же во дворец к Афаманту, словно бабочки, привлеченные сладким нектаром, слетелись друзья, приятели, знакомые и малознакомые люди.
Журчит посреди дворцовой залы фонтан, разбрасывая мятущиеся отблески цвета. Разбивается тугая струя о мраморную глубокую чашу без дна: сколь не трудись, не наполнится бассейн. Но с прежним неистовством играет, сверкая фонтан.
Пиршество на сегодняшний вечер угасло, словно свеча, догорев до конца. Гости, полупьяные и сонные, вяло внимали перебору кифары. Лишь царь Афамант весело сверкает очами.
Эй, певец! Хватит наводить тоску! - крикнул Афамант, потягивая затекшие члены.- Пусть вперед выступит поэт! Эй, поэт, где ты? -призвал царь, оглядывая опухшие от неумных возлияний и яств лица.
Тотчас из темного угла отделился человек. Менее всего в его облике было того, что могло б хоть смутно указать на его каждодневное занятие. Но Афамант был доволен виршами, угодливо восславляющими его добродетели и могущество.
Поэт по прозвищу Павлидий с готовностью предстал пред светлые очи царя.
Слушаю тебя, пресветлый царь! - начал, было, Павлидий.
Афамант сверкнул яростным взором. Метнувшись, ухватил поэта за ворот одеяния и как следует встряхнул.
Ты, ничтожный! Это я тебя кормлю и столько тебе плачу, что можно скупить за эти деньги не одно царство - и только за то, что ты готов меня послушать? Вижу я, что ленив и нерасторопен ты, Павлидий.
Сотрапезники царя рассмеялись. Цену комедии, которую разыгрывал сейчас Афамант, знали немногие, только из самых близких к царю.
Павлидий тоже знал, что в непритворном гневе царя угроз не таится. Он пал на колени, заламывая руки, меж тем как Афамант достал длинный кинжал с узким и длинным клинком, явно вознамерившись перерезать противнику горло.
О, ослепляющий! - взвыл, как недорезанный боров, поэт,- я ночи не сплю, думая над самым достоверным словом, которое легло бы в рифму, не нарушив гармонию стиха о тебе, великий царь!
Тартар побери твои рифмы - они годятся для непристойной песенки среди мореходов! - рявкнул Афамант, поигрывая кинжалом.
Царь, исподволь следя за окружающими, был доволен. Сцена вызвала испуг и затаенный шепот, тут же умолкший, словно по росистой траве мазнуло влажным ветром: и все замерло, насторожившись в испуге.
Чем же тебе не угодны мои рифмы, о царь? - продолжал вопить Павлидий, заламывая руки и не подымаясь с колен.
Да тем и неугодны, что никуда не годны!
И подмигнул Павлидию. Вечеринка, не подогретая страхом или любопытством, неизбежно превращается в тоскливо выброшенное время. Теперь же гости, испуганные возможной кровавой развязкой, по меньшей мере, наполовину протрезвели.
На самом деле Афамант ценил Павлидия и любил его стихи. Нет-нет, но порой вдохновенные строки, родившись в объемном чреве, как шутил Афамант, Павлидия, обладали неизъяснимой прелестью.
И как это такому неуклюжему мешку удается вынашивать столь сладкое и прекрасное потомство? - дивился Афамант, пробуя на вкус ту или иную рифму.
Каждому свое боги отмерят при рождении,- хмуро бурчал Павлидий, когда они вдвоем с царем наедине опустошали амфору-другую со сладким вином.- Тебе боги присудили быть царем - мне поэтом.
Но почему,- жадно допытывался Афамант,- почему нельзя, к примеру, сегодня быть поэтом, завтра царем, а послезавтра пастушком, что гоняется по лугу за прелестной юной нимфой?
За нимфой ты, о царь, уже бегал! -на что возражал ехидный поэт, и лишь ему сходило с рук нескромное напоминание о сбежавшей жене царя.
