Леопольд Воеводский - Каннибализм в греческих мифах. Опыт по истории развития нравственности
Правильность этого заключения вполне доказывается, по-моему, всеми результатами нашего исследования всех форм сказания о Ликаоне. Новейшие из них оказались простым повторением того, что существовало фактически в обрядах Ликейского культа. Все видоизменения сказания обусловливались данными обычая; везде нам удалось усмотреть только отражение бытовых данных. Нигде мы не нашли ни малейшего указания на переносное, символическое или аллегорическое понимание какой-либо черты сказания. В одном месте, правда, мы нашли вероятным, что под поднятыми руками Геи следует понимать радугу. Но и тут нет ничего символического: радуга представлялась в буквальном смысле рукой или руками земли. Словом, во всём сказании о Ликаоне нет тех магических «символов», при помощи которых единственно было бы мыслимо избегнуть заключения о каннибализме.
Против этого, пожалуй, возразят, что по крайней мере в различных повериях о священной роще Зевса Ликейского встречаются некоторые символы. Входить в эту рощу посторонним запрещалось; женщины не могли в ней рожать; всякий вошедший туда должен был умереть в продолжение года, лишался своей тени, назывался оленем, и должен был бежать, чтобы не быть принесённым в жертву, и т. п. [832] Во всём этом одни видят хтонические, другие – солнечные символы. Но мы знаем, что в известные нам исторические времена народ понимал всё это в буквальном смысле; несмотря даже на отсутствие видимого на то основания, боялись входить в эту рощу. Поэтому нет ни малейшей причины полагать, что первоначально всё это было понимаемо не буквально. Другими словами, я считаю не подлежащим сомнению, что первоначально женщины действительно не могли рожать в этой роще, потому что родившийся ребёнок был бы неминуемо принесён в жертву Ликейскому Зевсу; что, действительно, каждый, кто вступал в рощу, должен был умереть в течение года, то есть он был умерщвляем и лишался тени (мы бы сказали: своей жизни), которая отправлялась в Аид [833] ; наконец, что он, действительно, превращался в оленя, то есть был растерзываем на куски и приносим в жертву. Что растерзание или даже просто принесение в жертву человека казалось народу превращением в оленя, мы знаем из сказаний об Актеоне и о Леархе и можем также заключить из сказания об Ифигении. Как человек, растерзывающий другого, представлялся для «пылкого воображения» народа превращённым в волка, точно так же окровавленные куски растерзанного казались остатками растерзанного оленя. В сущности, конечно, это на вид столь развитое воображение объясняется очень просто отсутствием достаточно развитого сознавания тех признаков, которыми отличается человек от животного.
В подтверждение этого мнения я укажу, наконец, на следующие аналогичные факты из жизни теперешних дикарей.
В Гвинее леопард пользуется таким же почётом, мы можем даже сказать, уважением, каким в древнейшие времена – как я старался доказать раньше [834] – пользовался у греков волк. Того, кому удастся убить леопарда, связывают и ведут к князьям страны, обвиняя его, что он убил одного из равных им князей. Убийца оправдывается тем, что он убил князя чужой страны, князя страны лесов. После этой церемонии князья дарят ему разные подарки, леопарда же украшают княжескими эмблемами, производят в честь его пляски и т. п. [835] В одной местности той же страны живёт семейство, члены которого обладают способностью превращаться в леопардов и побороть в лесу всякого встречного человека. Они должны только остерегаться, чтобы при этом не ранить его, ибо в таком случае они напились бы человеческой крови, вследствие чего остались бы леопардами навсегда. Другие жители этой страны обладают способностью превращаться в крокодилов. Очевидно, что тут символическое толкование немыслимо: всё это понимается ими в буквальном смысле. Нет поэтому основания полагать, что греки когда-либо понимали свои рассказы о превращении в волка иначе. Если нам чрезвычайно трудно вдуматься в столь неразвитое состояние умственных способностей, при котором достаточно сходства некоторых несущественных признаков, чтобы заставить забыть различие между человеком и животным, то это затруднение происходит только от того, что мы приучаемся думать несравненно отчётливее с молодых лет.
Для примера той легкости, с которой неразвитый ум допускает возможность самых для нас невероятных превращений, могу указать ещё на негров, живущих у горы Камерун, близ залива Биафры. Эти негры отличаются замечательным тупоумием. Вследствие множества крокодилов, в этой стране часто случается, что негр, во время плавания в лодке по реке, бывает поглощаем крокодилом. Тогда остальные утверждают, что пожравший человека крокодил не есть настоящий крокодил, а человек, кто-нибудь из врагов поглощённого, знающий язык крокодилов и превратившийся на время в это животное, чтобы умертвить его. Затем они поручают так называемому «крокодилову доктору», тоже знакомому с языком этих крокодилов, разузнать от старшин этих животных, кто убийца человека. После некоторого времени «доктор» указывает на одного или даже на нескольких туземцев, которых сейчас же заставляют выпить какое-то лекарство, если их от этого вырвет, то они невинны, и, следовательно, старшины крокодилов солгали, за что «доктор» обещается наказать их; в противном же случае мнимому убийце отрезают голову. Спрашивается: что заставляет их видеть в крокодиле не крокодила, а человека? Вероятно, они довольствуются соображением, что человек не делал ничего дурного крокодилу, следовательно, не за что было последнему пожирать его. Они сами преданы обычаю кровомщения, который достигает у них неимоверных размеров. Каждое убийство обусловливается, по их понятиям, убийством, предшествовавшим ему. Известно, что у некоторых народов с сильно развитым обычаем кровомщения, считается почти немыслимым, чтобы человек мог помереть естественной смертью: простая смерть приписывается колдовству и мнимого виновника умерщвляют. Вот с какой легкостью эти народы подводят под один закон самые разнородные факты, лишь бы только представлялась возможность хоть очень поверхностного сближения. Очевидно, что говорить в подобных случаях о символах в высшей степени неуместно.
Но нельзя ли допустить на этой ступени развития так называемые «несознательные» или «не сознаваемые символы», которые начинают играть в науке мифологии столь замечательную роль? Против этого я ничего не могу возразить, потому что, несмотря на всё старание, мне до сих пор не удалось уразуметь хоть приблизительно, что следует понимать под этим названием.
Примечания
1
См. Zeitschr. f. Ethnologie , V (1873), стр. 65. Ср. 2 кн. Царств, гл. XXI, ст. 20.
2
F. Liebrecht , Zur Culturgeschichte, там же, стр. 90. Аналогичные примеры представляют некоторые, распространённые в средние века, невероятные рассказы о различных чудовищных народах, между прочим о таких людях, у которых уши были до того огромны, что служили им вместо плаща для прикрытия тела. См., например, Orient und Occident I (1862), стр. 455. Эти рассказы оказываются заимствованными из Индии и сохранившими воспоминания о фактических данных. Действительно, у некоторых народов ещё до сих пор удержался обычай растягивать уши до того, что можно прикрепить их друг к другу на затылке и продевать руку через сделанное в них отверстие. См. Gerland в Zeitschrift fur Volkerpsychologie , V (1867), стр. 266. Насчёт сказаний и чудовищных народах смотри, впрочем, Tylor , Primitive Culture, I (1871), стр. 342–354.
3
Бахофен (J. J. Bachofen), автор почтенного, хотя и не лишённого слабых сторон труда: Das Mutterrecht, eine Untersuchung über die Gynaikokratie der alten Welt nach ihrer religiösen und rechtlichen Natur (1661), единственный, сколько мне известно, учёный, сделавший попытку воспользоваться греческими мифами приблизительно в том смысле, в каком Яков Гримм пользовался германскими мифами для германских древностей (в своих Deutsche Rechtsalterthümer, 1828 г.) Но Бахофен рассматривает только одну сторону доисторического быта, именно развитие семейных отношений, преимущественно « права матери», причём, не обращая внимания на другие стороны, делает иногда слишком смелые выводы.
4
Мнение о падении человека держалось, однако, до последнего времени. Ausland, 1870, Ueber die Anfänge der geistigen und sittlichen Entwickelung des menschlichen Geschlechts, стр. 132: «Dennoch hat es nicht an Denkern gefehlt, welche zu behaupten wagten, dass der Mensch bei seinem ersten Auftreten ein vollkommeneres Geschöpf gewesen sei, und das, was sie seine Gottähnlichkeit nannten, durch eigenes Verschulden verloren habe. Diese Anschauung herrschte auch, in Deutschland vor etwas mehr als einem Menschenalter und wurde eifrig genährt durch die den mühsamen und strengen Ergründungen abgeneigten Naturphilosophen. So sehen wir, dass selbst der volkerkundige Martius (умерший в 1868 г. автор сочинения: Reise nach Brasilien в 3 т., 1823–1831) in seinen früheren Schriften die rohen Stämme Brasiliens als gefallene Engelshaaren betrachtet wissen wollte… Jetzt giebt es in Deutschland wohl keinen Gelehrten von Ansehen, der solchen Träumereien noch huldigt, in England dagegen wagten noch vor kurzem Männer, wie Whately, der verstorbene Erzbischoff von Dublin und der Herzog von Argyll, ähnliche Ansichten öffentlich zu vertreten». Относительно теории развития, см. Tylor , Primitive Culture, I (1871), гл. 2, где между прочим говорится, стр. 33: «By long experience of the course of human society, the principle of development in culture has become so ingrained in our philosophy that ethnologists, of whatever school, hardly doubt but that, whether by progress or degradation, savagery and civilization are connected as lower and higher stages of one formation». С этими словами ср. в особенности там же стр. 66.
