Гянджеви Низами - Пять поэм

Лейли? — Да нет! То узница в темнице.
И все-то ей мерещится и мнится,

Что где-то между милых строк письма
Надежда есть, сводящая с ума.

А муж стоит на страже дни и ночи,
Следит, и ждет, и не смыкает очи.

У самой двери тщетно сторожит,
Видать, боится, что Лейли сбежит.

И что ни день, готов из состраданья
Отдать ей жизнь, не поскупиться данью.

Но мрачно, молчаливо и мертво
Сидит жена, не глядя на него.

И удалось однажды ускользнуть ей
От зорких глаз и выйти на распутье:

Быть может, тот прохожий иль иной
О милом весть прослышал стороной.

Так и случилось. Встретился, по счастью,
Ей странник-старичок,[270] знаток по части

Всесветных слухов и чужих вестей.
Он сообщил красноречиво ей,

Что пламя в сердце друга, в сердце страстном —
Как бушеванье волн на море Красном,

Что брошен он в колодец, как Юсуф,
Что бродит до рассвета, не уснув,

И в странствиях «Лейли, Лейли!» вопит он.
И для него весь мир Лейли пропитан,

И кара и прощение — Лейли,
И всех дорог скрещение — Лейли.

«Я та Лейли, — в ответ она вскричала,—
Я жизнь его годами омрачала,

Из-за меня он теплился и гас.
Но есть, однако, разница меж нас:

К вершинам гор ведет его дорога,
А я — раба домашнего порога».

И, вынув серьги из ушей, Лейли
Швырнула дар прохожему: «Внемли!

Не откажись за жемчуг мой от службы!
Ступай к нему, найди предлог для дружбы

И в наши приведи его края,
Чтобы на друга поглядела я,

Оставь его в любом укромном месте.
Все может быть. Сюда приходят вести

О сложенных им песнях. Может быть,
Он не успел и старые забыть.

А может быть, еще другие сложит
И дальше жить мне песнями поможет».

И полетел, как вихрь, ее гонец
По людным рынкам, по краям безлюдным

И встретился в ущельях наконец
Он со страдальцем этим безрассудным.

Вкруг хищники рычат, разозлены,
Как стражники несчитанной казны.

Меджнун сейчас же к старцу обернулся,
И, как дитя к родному, потянулся,

И на зверей прикрикнул, и зверье
Смирило сразу бешенство свое.

И странник, не жалея красноречья,
Упрашивал безумного о встрече,

Привет Лейли ему передавал
И между извинений и похвал

Так говорил: «Споешь ей две газели,
Чтоб воскресить минувшее веселье.

Есть пальмовая роща в той стране.
Она — как память о твоей весне.

В той заросли зеленой и прохладной
Ты встретишься с подругой ненаглядной.

Там все ключи от ваших дум и дел».
И на Меджнуна платье он надел,

Своих пожитков развязавши ворох,
И снова не скупился в уговорах.

Но и Меджнун безропотно вскочил,
Старательному старцу облегчил

Благие сборы к спешному возврату.
И, как стремится жаждущий к Евфрату,

Еще нетерпеливей и быстрей
Спешил Меджнун со свитою зверей.

Всего лишь шаг до цели остается.
Послушен жребий. Дело удается.

Достигли рощи пальмовой они.
Безумный ждет в прохладе и тени.

И вот гонец встал у шатровой двери,
И оповещена и мчится пери:

Там, в десяти шагах, ее любовь!
Но сразу в ней остановилась кровь.

«Нет! — говорит, и вся затрепетала.—
Нет, невозможно! Сил моих не стало.

Как быстро тает бедная свеча!
Ступлю я шаг — и гасну, трепеща.

Нет, нет! Идти к нему — идти на гибель.
Сюда он для богохуленья прибыл.

Я знаю, как он грешен и речист.
Пускай же свиток остается чист.

Пускай, представ пред судиею высшим,
Ни слова мы на свитке не напишем,

Не зная срама за дела свои.
В том совершенство истинной любви».

Гонец, к Меджнуну возвратившись снова,
Нашел почти в беспамятстве больного,

В прохладе пальм простертого без сил.
Старик его слезами оросил.

Тот, постепенно приходя в сознанье,
Не вспомнил, что обещано свиданье,

И, выпрямиться толком не успев,
Уже слагал он сладостный напев.

Где ты? Где я? О том не знаю,
Чья ты? Ничья? О том не знаю.

Взял только песню в дальний путь.
Во имя бога — не забудь!

За ворох бед я душу продал,
Шелка за грязный ворох отдал,

Зато не стал ничьим рабом
И в горе радуюсь любом.

Повсюду зван в друзья и в гости.
Не надо мне игральной кости,

Не надо зрителей вокруг —
Дивить их ловкостию рук.

Не надо мне коня в дороге.
Печаль несет меня в дороге.

Но не печальна та печаль.
Где ты? Не знаю — и не жаль.

Как я ни медленно кочую,
Но на стоянках не ночую.

И скоро знак мне будет дан,—
Ударю в смертный барабан.

Не говори мне «доброй ночи».
Раз нет зари — нет доброй ночи:

Не приходя, ушла навек,
Так и не тронув сонных век.

С твоим приходом я в разладе,
С твоей душой моя в разладе.

Из тела выйти ей пора,—
Тогда ты выйдешь из шатра.

Но ты и я — едины оба.
И нам достаточно до гроба

Двух тел для сердца одного.
Да будет свято их родство!

Одним лучом рассветным брызни,
И проживу я сотню жизней.

Как вслед за утром белый день,
Мы вечно рядом — с тенью тень.

Нас две стрелы смертельных ранят.
На двух монетах нас чеканят.

Но разницы меж нами нет:
Века сотрут чекан монет.

Я ослеплен в твоем сиянье.
Но на далеком расстоянье

Я гибну, с тленьем не борясь,—
Башмак, с ноги упавший в грязь.

Я — войско, мчащееся к бою,
Когда-то послан был тобою,

И вот в погоне до сих пор,
Трубя в рога, скликаю сбор.

Весна в дождях несносных плачет,
Меджнун о ранних веснах плачет.

Ночь в лунных славится лучах.
Меджнун живет в твоих очах.

Я — черный раб, индус на страже,
Ты — пальма в солнечном мираже.

Я — опьяненный соловей,
В слезах над розою своей.

О, если бы не в отдаленье
Со мной делила ты томленье,

И в лунной пламенной тени
Мы — ты и я — вдвоем, одни,

Щека к щеке прижались нежно,
Глаза в глаза впились прилежно,

И в лунном пламенном плену
Тебя я тронул, как струну!

И кольца кос твоих ласкал бы,
И влажных губ твоих искал бы,

Пылал огнем и вновь желал,
И в скалах прятал, словно лал.

Не в одиночестве печальном,
Но на пиру твоем венчальном

Я пил бы сладкое вино.
Оно в раю разрешено».

Так спел Меджнун и вновь бежал в пустыню,
Без благодарности, без благостыни.

И та, кто тайно слушала, в слезах
Ушла назад, привета не сказав.