Гянджеви Низами - Пять поэм
Ответное письмо Меджнуна
Вступление к письму, его начало
Благоговейным гимном прозвучало:
«Во имя вседержителя-творца,
Кто движет все светила и сердца,
Кто никогда ни с кем не будет равным,
Кто в скрытом прозревает, как и в явном,
Кто гонит тьму и раздувает свет,
Кто блеском одевает самоцвет,
Кто утолил любую страсть и жажду,
Кем укреплен нуждающийся каждый.
Затем писал он о любви своей,
О вечном пламени в крови своей:
«Пишу я, обреченный на лишенья,—
Тебе, всех дум и дел моих решенье.
Не так, ошибся: я, чья кровь кипит,—
Тебе, чья кровь младенческая спит.
У ног твоих простерт я безнадежно,
А ты другого обнимаешь нежно.
Не жалуясь, переношу я боль,
Чтоб облегчила ты чужую боль.
Твоя краса — моих молений Кааба,
Шатровая завеса — сень михраба.
Моя болезнь, но также и бальзам,
Хрустальный кубок всем моим слезам.
Сокровище в руке чужой и вражьей,
А предо мной одна змея на страже.
О, сад Ирема, где иссох ручей!
О, рай, незримый ни для чьих очей!
Ключи от подземелья — у тебя.
Мое хмельное зелье — у тебя.
Так приголубь, незримая, — я прах.
Темницу озари мою, — я прах.
Ты, скрывшаяся под крылом другого,
По доброй воле шла на подлый сговор.
Где искренность, где ранний твой обет?
Он там, где свиток всех обид и бед!
Нет между нами лада двух созвучий,
Но есть клеймо моей неволи жгучей.
Нет равенства меж нами, — рабство лишь!
Так другу ты существовать велишь.
Когда же наконец, скажи, когда
Меж нами рухнут стены лжи, — когда
Луна, терзаемая беззаконно,
Избегнет лютой нежности дракона,
И узница забудет мрак темницы,
И сторож будет сброшен с той бойницы?
Но нет! Пускай я сломан пополам!
Пускай пребудет в здравье Ибн Салам!
Пускай он щедрый, ласковый, речистый,—
Но в раковине спрятан жемчуг чистый!
Но завитки кудрей твоих — кольцо,
Навек заколдовавшее лицо!
Но, глаз твоих не повидав ни разу,
Я все-таки храню тебя от сглаза.
Но если мошка над тобой жужжит,
Мне кажется, что коршун злой кружит.
Я — одержимость, что тебе не снилась,
Я — смута, что тебе не разъяснилась,
Я — сущность, разобщенная с тобой,
Самозабвенье выси голубой.
А та любовь, что требует свиданья,
Дешевле на базаре мирозданья.
Любовь моя — погибнуть от любви,
Пылать в огне, в запекшейся крови.
Бальзама нет для моего леченья.
Но ты жива, — и, значит, нет мученья».
Селим из племени Амир приезжает навестить Меджнуна
Дядя Меджнуна Селим из года в год заботится о нем и раз в месяц привозит ему пищу и одежду. Однажды он разыскал Меджнуна и, боясь зверей, издали приветствовал его. Меджнун узнал его и подозвал. Селим надел на него привезенное платье и достал пищу. Но Меджнун не стал ничего есть и все отдал зверям. Селим удивился и спросил, чем же он жив. Меджнун отвечает, что его пища — трава. Селим одобряет это и рассказывает притчу.
Притча Селима
Однажды некий царь проезжал мимо обители отшельника. Увидев его жалкое жилище, шах был поражен и отправил к нему приближенного спросить, чем он живет в этой пустыне. Отшельник показал приближенному растертую траву — это его пища. Приближенный презрительно сказал: «Иди на службу к нашему царю, и ты избавишься от необходимости питаться травой». Отшельник ответил: «Если ты приучишься есть эту траву, то перестанешь служить царям». Меджнуна этот рассказ порадовал. Он стал расспрашивать Селима о друзьях и родных. Речь зашла и о матери Меджнуна. Селим отправляется за ней и привозит ее к Меджнуну.
Свидание с матерью
Лишь издали на сына поглядела,
Лишь поняла, как страшен облик тела,
Как помутилось зеркало чела,—
Вонзилась в мать алмазная стрела,
И ноги онемели на мгновенье.
И вот уже она в самозабвенье
Омыла сына влагой жгучих слез,
Расчесывает дикий ад волос
И, каждый волосок его голубя,
Ощупывает ссадины и струпья,
Стирает пыль и пот с его лица,
И гладит вновь, ласкает без конца,
Из бедных ног колючки вынимая
И без конца страдальца обнимая,
Мать шепчет: «Мой сынок, зачем же ты
Бежишь от жизни для пустой мечты?
Уже числа нет нашим смертным ранам,
А ты все в том же опьяненье странном.
Уже уснул в сырой земле отец,
Уже не за горами мой конец.
Встань, и пойдем домой, пока не поздно.
И птицы на ночь прилетают в гнезда,
И звери на ночь приползают в дом.
А ты, бессонный, в рубище худом,
В ущелье диком, в логове змеином,
Считаешь жизнь людскую веком длинным,—
А между тем она короче дня.
Встань, успокойся, выслушай меня.
Не камень сердце, не железо тело.
Вот все, что я сказать тебе хотела».
Меджнун взвился, как огненный язык.
«Мать! Я от трезвых доводов отвык.
Поверь, что не виновен я нисколько
Ни в участи своей, ни в жизни горькой.
Не приведут усилья ни к чему.
Я сам себя швырнул навеки в тьму.
Я так люблю, что не бегу от боли,
Я поднял ношу не по доброй воле».
Меджнун узнает о смерти матери
Меджнун бродит по горам, распевая стихи. К нему снова приезжает Селим, привозит одежду и ппщу и сообщает о смерти матери Меджнуна. Меджнун идет на могилу родителей и рыдает над ней. На его стоны собирается вся родня. Они хотят увести Меджнуна в дом, но он вырывается и убегает в горы. Низами заключает главу рассуждениями о краткости жизни и о том, что не нужно ни от кого зависеть.
Лейли призывает Меджнуна
Лейли? — Да нет! То узница в темнице.
И все-то ей мерещится и мнится,
Что где-то между милых строк письма
Надежда есть, сводящая с ума.
А муж стоит на страже дни и ночи,
Следит, и ждет, и не смыкает очи.
У самой двери тщетно сторожит,
Видать, боится, что Лейли сбежит.
И что ни день, готов из состраданья
Отдать ей жизнь, не поскупиться данью.
Но мрачно, молчаливо и мертво
Сидит жена, не глядя на него.
И удалось однажды ускользнуть ей
От зорких глаз и выйти на распутье:
Быть может, тот прохожий иль иной
О милом весть прослышал стороной.
Так и случилось. Встретился, по счастью,
Ей странник-старичок,[270] знаток по части
Всесветных слухов и чужих вестей.
Он сообщил красноречиво ей,
Что пламя в сердце друга, в сердце страстном —
Как бушеванье волн на море Красном,
Что брошен он в колодец, как Юсуф,
Что бродит до рассвета, не уснув,
И в странствиях «Лейли, Лейли!» вопит он.
И для него весь мир Лейли пропитан,
И кара и прощение — Лейли,
И всех дорог скрещение — Лейли.
«Я та Лейли, — в ответ она вскричала,—
Я жизнь его годами омрачала,
Из-за меня он теплился и гас.
Но есть, однако, разница меж нас:
К вершинам гор ведет его дорога,
А я — раба домашнего порога».
И, вынув серьги из ушей, Лейли
Швырнула дар прохожему: «Внемли!
Не откажись за жемчуг мой от службы!
Ступай к нему, найди предлог для дружбы
И в наши приведи его края,
Чтобы на друга поглядела я,
Оставь его в любом укромном месте.
Все может быть. Сюда приходят вести
О сложенных им песнях. Может быть,
Он не успел и старые забыть.
А может быть, еще другие сложит
И дальше жить мне песнями поможет».
И полетел, как вихрь, ее гонец
По людным рынкам, по краям безлюдным
И встретился в ущельях наконец
Он со страдальцем этим безрассудным.
Вкруг хищники рычат, разозлены,
Как стражники несчитанной казны.
Меджнун сейчас же к старцу обернулся,
И, как дитя к родному, потянулся,
И на зверей прикрикнул, и зверье
Смирило сразу бешенство свое.
И странник, не жалея красноречья,
Упрашивал безумного о встрече,
Привет Лейли ему передавал
И между извинений и похвал
Так говорил: «Споешь ей две газели,
Чтоб воскресить минувшее веселье.
Есть пальмовая роща в той стране.
Она — как память о твоей весне.
В той заросли зеленой и прохладной
Ты встретишься с подругой ненаглядной.
Там все ключи от ваших дум и дел».
И на Меджнуна платье он надел,
Своих пожитков развязавши ворох,
И снова не скупился в уговорах.
Но и Меджнун безропотно вскочил,
Старательному старцу облегчил
Благие сборы к спешному возврату.
И, как стремится жаждущий к Евфрату,
Еще нетерпеливей и быстрей
Спешил Меджнун со свитою зверей.
Всего лишь шаг до цели остается.
Послушен жребий. Дело удается.
Достигли рощи пальмовой они.
Безумный ждет в прохладе и тени.
И вот гонец встал у шатровой двери,
И оповещена и мчится пери:
Там, в десяти шагах, ее любовь!
Но сразу в ней остановилась кровь.
«Нет! — говорит, и вся затрепетала.—
Нет, невозможно! Сил моих не стало.
Как быстро тает бедная свеча!
Ступлю я шаг — и гасну, трепеща.
Нет, нет! Идти к нему — идти на гибель.
Сюда он для богохуленья прибыл.
Я знаю, как он грешен и речист.
Пускай же свиток остается чист.
Пускай, представ пред судиею высшим,
Ни слова мы на свитке не напишем,
Не зная срама за дела свои.
В том совершенство истинной любви».
Гонец, к Меджнуну возвратившись снова,
Нашел почти в беспамятстве больного,
В прохладе пальм простертого без сил.
Старик его слезами оросил.
Тот, постепенно приходя в сознанье,
Не вспомнил, что обещано свиданье,
И, выпрямиться толком не успев,
Уже слагал он сладостный напев.
Песня Меджнуна
