Леопольд Воеводский - Каннибализм в греческих мифах. Опыт по истории развития нравственности
1) Один сын Ликаона, вероятно, младший, был принесён в жертву, все же прочие были убиты молнией.
2) Все сыновья Ликаона были убиты молнией, за исключением самого младшего из них, Никтима. Следовательно:
3) Младший сын Ликаона, принесённый в жертву, назывался Никтимом.
Относительно числа сыновей, пятидесяти, я должен заметить, что для нас оно не имеет никакого определённого значения. Все мифологи согласны, правда, что под пятьюдесятью собаками, растерзавшими «солнечное существо», т. е. Актеона, следует понимать столько же каникулярных дней. [807] Мы уже заметили, что подобным образом Г. Д. Мюллер усматривает в пятидесяти сыновьях Ликаона пятьдесят каникулярных дней. Но известно, что число пятьдесят появляется всякий раз, когда речь идёт о большом количестве сыновей или дочерей какого бы то ни было героя, царя или бога. Вообще, числа 50 и 2x50 встречаются в греческих сказаниях беспрерывно. Откуда оно взялось, что послужило первоначальной аналогией для предпочтения этого числа пред другими, – это, мне кажется, до нас здесь не касается.
Прежде чем приступим к сравнению Аполлодорова рассказа с другими вариантами, постараемся объяснить ещё одну очень странную черту его: «Земля – или Гея, – поднявши руки и ухватившись за десницу Зевса, усмирила гнев его». Что это значит? И каким образом попала в этот рассказ Гея? По какой причине заступается за Никтима Гея, о которой ничего раньше не говорилось, и которая, к тому же, не находится в родстве ни с самим Никтимом, ни даже с Зевсом (ибо напирать здесь на генеалогию Гесиодовой теогонии было бы нелепо)? Очевидно, что в Аполлодоровой форме сказания этот эпизод находится в чрезвычайно слабой связи с прочим рассказом. В более тесной, по крайней мере более рациональной связи он находится в одном варианте, на который считаю нужным указать, несмотря на то, что мы его заимствуем из очень позднего источника. В комментарии Цеция к Ликофроновой «Кассандре» сказание о Ликаоне передаётся двояким образом: сперва почти совершенно одинаково с Аполлодором, потом в изменённом виде. Ликаон закалывает одного из своих сыновей, Никтима. Сам он превращается за это вместе с одной частью сыновей в волков; остальных сыновей Зевс убивает ударом молнии. После этого говорится, что Зевс «продолжал разить молниями страну аркадскую до тех пор, пока Земля не подняла рук и не укротила его гнев, ухватившись за десницу его; вследствие этого говорят, что перемирие впервые было заключено в Аркадии». [808] Этим вполне объясняется вмешательство Земли: Зевс разил её беспрерывно ударами своей молнии. Очевидно, что тут мы имеем пред собой остаток старинного рассказа о потопе, о дожде, сопровождавшемся, конечно, грозой, – словом, о том же Девкалионовом потопе, который, как говорит сам Аполлодор, был приводим некоторыми в связь с «безбожным» поступком Ликаона. Но если речь шла, действительно, о потопе, то не может подлежать ни малейшему сомнению, что означали «поднятые руки Земли, ухватившиеся за десницу Зевса». Под дугой, образованной таким образом руками земли, понималась – конечно, не в переносном, «символическом», а в буквальном смысле – радуга, которая и в еврейском сказании является знаком примирения, «Знамением Завета». [809]
Таким образом оказывается, что у Аполлодора, как и в некоторых других источниках, сказание о поступке Ликаона находится в смешении с каким-то сказанием о потопе. Мы можем смело утверждать, что эти сказания существовали прежде отдельно. Лишь впоследствии, когда мог быть поставлен не простой вопрос: чем был вызван потоп, а вопрос более этического характера – вследствие какого преступления Зевс наказал аркадийцев потопом, – тогда причиной его мог считаться поступок Ликаона. Этот поступок должен был даже считаться причиной столь жестокого наказания, во‑первых, потому, что он казался впоследствии самым ужасным преступлением, и, во‑вторых, потому, что в сказании о Ликаоне убийство сыновей посредством ударов молнии сильно напоминало существенные черты самого сказания о потопе. На основании этих соображений я считаю несомненным, что рассказ о вмешательстве Геи не принадлежал первоначально к занимающему нас сказанию о Ликаоне; поэтому я оставляю его в стороне.
Теперь из Аполлодорова рассказа мы можем восстановить следующую, более первоначальную, форму сказания:
Ликаон хотел угостить Ликейского Зевса мясом ребёнка одного из туземцев, смешанным с мясом обыкновенной жертвы; но Зевс опрокинул стол (трапезу), что дало имя городу Трапезунту, и убил молнией Ликаона и всех сыновей его, участвовавших в этом преступлении.
Из этого мы уже теперь можем вывести следующее заключение, особенно ввиду других указаний, подтверждающих наш вывод. В культе «Волчьего» Зевса существовал некогда обычай угощать его, как волка, человеческим мясом. Так как угощающие должны были и сами вкушать этого мяса, то оно было смешиваемо с мясом обыкновенных жертвенных животных. Последний обычай появился, должно быть, в те времена, когда каннибализм давно уже вышел из употребления, и когда, с одной стороны, трудно было доставить для жертвоприношения достаточное количество человеческого мяса, а с другой, пожирание последнего стало считаться делом предосудительным. В смешении с мясом другой жертвы эта пища казалась менее отвратительной. Что в жертву Зевсу Ликейскому приносился человек, это мы узнаем из Порфирия: «До сих пор, – говорит он, – не только в Аркадии, во время празднества Ликейского, да ещё в Карфагене, в жертвоприношении Крону, жертвуют все вместе человека; но ежегодно проливают кровь», и т. д. [810] Лучшим доказательством справедливости этого известия служат слова Павсания: «Зевсу Ликейскому совершают жертвоприношение в тайне; но мне было неприятно расспрашивать об этом жертвоприношении, пускай оно остаётся, каким оно было с самого начала и каким осталось до сих пор». [811] Относительно аркадского жертвоприношения Зевсу Ликейскому Платон знает народное поверие, «что всякий, кто вкусит человеческих внутренностей, смешанных с внутренностями других жертв, должен непременно превратиться в волка». [812] Наконец, из следующего места Плиния мы видим, что приносимый в жертву человек был ребёнок. Удивляясь легковерию греков, он продолжает: «Так, например, Агрион, автор сочинения “О победителях на Олимпийских играх”, рассказывает, что Димэнет из Паррасии во время жертвоприношения, в котором тогда ещё аркадийцы жертвовали Зевсу Ликейскому человека, вкусил будто внутренностей принесённого в жертву мальчика и превратился в волка». [813] Сам Плиний сомневается, конечно, не в том, что в жертву был приносим ребёнок, а в возможности того, чтобы человек превратился в волка. [814] Таким образом, вот и настоящая причина имени Ликаона (ср. глагол λυχόω) и его наказания: он ел человеческое мясо.
Но на этом мы не можем остановиться. Как уже замечено, в сказании Зевс является карающим за поедание человеческого мяса. Следовательно, и в культе, должно быть, этот обряд считался когда-нибудь установленным в память устранения прежнего каннибализма; со временем он мог принять вид простого воспоминания о поступке Ликаона. Мы не имеем прямого свидетельства, что к числу обрядов этого культа принадлежало опрокидывание жертвенного стола. Но мы смело можем об этом заключить из самого сказания, особенно ввиду того обстоятельства, что в культе Аполлона в Беотии, действительно, существовал подобный обряд. В один, построенный, собственно, для этого, дом вводили с зажжённым факелом ребёнка, затем зажигали весь дом и спасались сами, «опрокинув стол». [815]
Остаётся ещё непонятным, вследствие чего упоминались в сказании сыновья Ликаона; затем странно также, что у Аполлодора Ликаон, так же точно, как и его сыновья, убивается молнией, в то время, как по другим вариантам он является превращённым в волка. Последний вопрос имеет для нас особенно важное значение.
Выше мы старались доказать, что волк находился некогда в большом почёте у греков, по той причине, что связанные с ним понятия напоминали свирепость и другие проявления древнейшего варварства между людьми, считавшиеся некогда делами похвальными. Кроме того, мы знаем, что понятие о каннибализме было впоследствии столь тесно связано с понятием о волке, что человек, поедающий человеческое мясо, представлялся как бы превращающимся временно в волка. Это явствует из греческих сказаний о ликантропии, т. е. оборотничестве. Такие же сказания существуют, впрочем, и у всех других народов. Греческому λυχάνθρωπος (волк-человек) соответствует немецкий Werwolf (человек-волк), латинскому versipellis [816] – русский оборотень. Особенно поучительны те сказания, в которых говорится о том, как обыкновенный человек, опоясавшись поясом такого оборотня, ощущает в ту же минуту свирепый голод и непреодолимую страсть растерзать всё, что бы ни попало ему под руки. [817] Мне кажется несомненным, что причиной появления подобных сказаний были отдельные случаи каннибализма в те времена, когда последний перестал существовать как общепринятый обычай и появлялся лишь в исключительных случаях. [818] Итак, с одной стороны, ввиду тесной связи каннибализма с народным представлением о волке и, с другой, ввиду почёта, в котором это животное находилось у греков, подобно тому, как лев у народов востока, спрашивается, вследствие каких же причин Ликаон является у Аполлодора убитым молнией, в то время как высокое значение его как древнейшего царя страны, в совокупности с его каннибализмом, заставляет ожидать именно превращения в волка, на которого, по-видимому, указывает даже самое имя его. Правда, что в других вариантах сказания он, действительно, превращается в волка. Но это превращение могло появиться, пожалуй, и впоследствии, взамен убийства молнией? Если так, если превращение в волка не было уже первоначально связано с каннибализмом Ликаона, то не только производство имени последнего от волка, но даже и приписываемый ему нами каннибализм станет делом сомнительным. Тогда, пожалуй, можно будет допустить то, против чего я особенно восстаю, именно, что волк появился в сказании только впоследствии, как «символ» чего-то, мне вовсе неизвестного, и что со временем, вследствие затемнения основного значения «волчьего символа», в сказание были внесены и некоторые каннибальские черты; – словом, все главные результаты моего исследования окажутся шаткими, ибо тогда представится вероятным, что не бытовые стороны играли в сказании главную роль, а другие, вовсе не отгаданные мною моменты. Посмотрим, насколько сравнение всех дошедших до нас вариантов сказания поможет нам выйти из этого затруднения.
