Александр Афанасьев - Народные русские легенды А. Н. Афанасьева
Рай и ад народ представляет себе, как известно, чисто внешним образом. Картина страшного суда, пришедшая к нам из Византии вместе с христианством, на тысячи лет осталась у нас самым популярным изображением будущей жизни. Разнообразные муки огнем, в разных мудреных положениях, до сих пор пугают воображение простолюдина. В одной легенде описывается утонченное мучение: «кумова кровать», огненная, на колесах, все вертится; ее боятся сами черти. Предания о загробной жизни рассказываются в легендах о странствованиях «обмиравших» людей на том свете; г-н Кулиш напечатал интересные малорусские предания об этом предмете. В нашей легенде один царь, милостивый к нищим, принял Христа в образе убогого старика и за то удостоился видеть загробную жизнь, райские сады и муки грешников: одни из колодца в колодец воду переливают, — то вином торговали и народ обмеривали; что из печи жар выгребают — то ростовщики, сребролюбцы; что стоят голые, стену собой подпирают — то клеветники, ябедники и пр. Любопытный рассказ подобного рода г-н Афанасьев мог бы найти в старинных рукописях; старое «Хождение Богородицы по мукам», и теперь весьма известное в народе особенно у раскольников, дополнило бы приведенные им поверья. Быть может, она связывает наше предание с древними византийскими легендами… Рай есть место такой неописанной красоты, что человек, попадающий туда, совершенно забывает о времени, — представление, общее нам с западными народами. У нас рассказывают, что один добрый и набожный крестьянский сын побратался со старцем-скитником; отец сосватал ему невесту, но он не хотел жениться и ушел из родительского дома. На пути он встретился с тем же старцем, и старец привел его в свой сад: ему казалось, что он пробыл в саду только три минуты, а был он в саду триста лет. Это был рай.
Иногда в основу легенды кладется чисто дидактическая мысль, так что сюжет, или басня, легенды занимает уже второстепенное место. Легенда рассказывает, например, какая судьба ожидает людей себялюбивых, неблагочестивых и пьяниц; первый не имеет перед смертью даже времени раздать свое имущество нищим; второму пустынник предсказывает неудачу во всех делах, потому что он начинает их без молитвы; третьему — муку вечную, что пьет, не зная ни постов, ни праздников. В другой легенде описывается смерть праведника и смерть грешника: к первому смерть приходит ожиданная с ангелами, — вынули душу, положили на золотую тарелку и с херувимской песнью понесли в рай; к другому смерть приходит среди песен и пустой болтовни и поражает его молотом в голову. Заметим еще третью легенду, о том, как один парень совершил три смертных греха, чтобы достать клад, который без этого не давался в руки, и как после парень советовался со «скитниками» и по их совету отмаливал свое преступление (см. легенду № 28, «Грех и покаяние»).
Подробности рассказа взяты чисто из русской жизни, и он становится столько же похож на легенду, сколько на сцену из народного быта. Отыскивание кладов под условием смертного греха чрезвычайно известно в русских повериях; скитники по дремучим лесам, задачи, которые они задают грешнику, молитва мира, — все это черты в старом русском вкусе. Эти, так сказать, бытовые легенды по своей манере и содержанию довольно заметно отделяются от других преданий, и происхождение их не столько зависит от религиозного верования, сколько от обращения народа к собственной жизни: это нравоучение, извлеченное не из догматической морали, а из самого быта. В издании г-на Афанасьева напечатана еще другая чисто бытовая легенда, на которую мы также обратим внимание читателя; она любопытна по символическому взгляду народа на обстановку его домашнего быта (см. легенду № 17, «Видение»).
Мы пересмотрели довольно подробно содержание книжки, изданной г-ном Афанасьевым, но из нее еще далеко не вполне раскрывается русский легендарный мир. Для полного обзора его, кроме новых народных легенд, нужна еще разработка рукописного материала, из которого г-н Афанасьев взял только три-четыре повести, но в котором остается еще богатое разнообразие преданий, особенно расходившихся у нас в последние два века старой России. В эту эпоху уже твердо складывался характер народа, его гражданские и религиозные понятия, которые остались потом нетронуты реформой в продолжении XVIII столетия и продолжают жить до нынешнего времени, когда они уже сильнее начали поддаваться новым влияниям и в иных местах уже изглаживаются. Именно от XVI и XVII века осталось нам довольно много чисто легендарных произведений, которые с успехом могли бы заменить недостаток других литературных памятников, как указатель того, что́ и ка́к думал народ в то время. Необходимо заметить также и те литературные вещи, которые остались в ходу у раскольников; они издавна дорожат стариной и в самом деле сберегли ее (конечно, как учит православная церковь, сберегли старину только по внешности, а не смыслу) иногда лучше наших библиотек и древлехранилищ. Они сберегли его не только в своем быту, где до последнего времени живьем сохранились древние старцы и скитники, о которых рассказывает легенда, и аскетически суровые представления о благочестивой жизни; но они сберегли старину и в преданиях и рукописях, где старые апокрифические рассказы, общие, вероятно, целому народу полтора века тому назад, теперь нашли себе исключительное место. Многие предания получили в расколе почти догматическую силу — так они врезывались в народные понятия; возможно, следовательно, ожидать, что преданье хорошо уцелеет в подобной среде: у раскольников всего лучше сохранилась известная Голубиная книга, в народе уже полузабытая.
Другую сторону легенды, необходимую при общем обозрении этого разряда народных памятников, заключают так называемые стихи. По своей поэтической и стихотворной форме стихи выше других легенд; замкнутая форма стиха заставляла его больше держаться его первоначального вида и не подчиняться портящему влиянию народной болтовни, которая начинает примешивать в рассказ много постороннего и с которой не умеют справиться наши собиратели. Мы заметили уже, что, за исключением древних общенародных песен, стих отчасти должен своим существованием нашим слепцам, которые собираются на богомольях; отчасти это произведение раскольников, и потому, быть может, тон его бывает суровее, чем тон легенд, рассказываемых самим народом, который отбрасывает излишний фанатизм благочестия. Прочти в издании Киреевского стихи о грешной душе, о прощаньи души с телом, смертном часе, о вечной муке: везде суровые речи о мщении и заодно наружное неблагочестие — о таком мщении, которому конца и меры не будет:
Вы в церковь Божию не хаживали,
Заблюдящим дороги не показывали,
И вы мертвых в гробах не проваживали,
За то-то сослал Бог вам муку вечную,
Муку вечную, бесконечную.
(стих 25-й)
Стих смотрит на жизнь с мрачной точки зрения; его составлял озлобленный жизнью бедняк или закоренелый суевер, признающий в мире один грех, или просто раскольник с его упрямой враждой ко всему новому. Нынешний «прелестный» (т. е. исполненный соблазна) и «злой» мир уже близок к погибели:
Пришло времечко гонимо:
Народился злой антихрист,
Во всю землю он воселился,
Во весь мир он воружился,
Стали его волю творити:
Власы, бороды, стали брити,
Латынскую одежду носити,
Распроклятую траву пити (т. е. курить табаку).
Людям остается только покинуть этот мир и последовать совету, который дает сочинитель стиха:
Вы бегите в темные леса,
Зарывайтеся песками,
Рудожелтыми хрящами,
Помирайте вы гладом:
Вы не умрете, — оживете
Моего царствия не минете.
(стих 42-й)
Эта исповедь аскетизма очень характерна в отношении к расколу старого и нового времени, как вообще легенда стиха любопытна по особенности ее религиозного настроения. Г-н Афанасьев мало коснулся этого отдела и вообще из «стихов» привел только новый вариант для стиха о Георгии Храбром, уже известного.
Таким образом, издание г-на Афанасьева ограничилось только частью русской легенды; мы бы желали поэтому, чтобы он продолжал издание и обратил внимание на другие легендарные источники, о которых мы говорили. Иначе заключения о нашей легенде, которые стали бы выводить по его книге, были бы очень неполны, и следовательно, неверны. Что касается до исполнения издания, мы недоумевали, что хотел сделать г-н Афанасьев — популярное ли чтение из легенд, т. е. выбор более изящного и любопытного, или ученое издание того материала, который был у него под руками. Для первого нужно было выбирать замечательнейшие вещи из целой легендарной литературы, рукописной и народной, но этого в книге нет, следовательно, он делал издание ученое. Легенды в самом деле снабжены вариантами, сличениями и так далее, но для достижения ученой цели мы желали бы и других приемов. В легенде любопытна не только самая легенда, но и способ ее образования, ее история, распространение, ее смысл для народа: что в ней своего и чужого, как давно она известна, что в ней наиболее серьезно для народа. Издатель, сам обращавшийся в народе и записывавший легенды, мог бы отвечать на некоторые из этих вопросов, но он касается их очень мало, а больше занимается любимыми мифическими изысканиями… Сравнения с легендами других народов конечно интересны, но мы так к ним привыкли, что желали бы, наконец, другого, например, чтобы нам показали различие легенд по разным народностям. Нельзя же думать, что легенды совершенно похожи у всех народов; тогда бы не стоило труда изучать их у каждого в такой подробности. В самом деле, несмотря на все сходство, русская легенда в целом оставит другое впечатление, чем итальянская или немецкая; следовательно, каждая имеет свой характер, и мы думаем, что его возможно определить. При сходстве мифа народная жизнь кладет свою печать на его изложение; исторические события, проходящие через народное сознание, задевают и легенду, и она необходимо получает черты отдельные, своеобразные. Это делается яснее, когда мы берем крайние особенности легендарной поэзии: фанатический стих раскольника окажется тесно привязанным к русской почве и для него не нужно искать сравнений; в его религиозном настроении мы увидим нечто оригинальное. Легенда вообще простонародна; выводимые ею личности действуют среди народа, в обстановке его быта, — но отчего в русской легенде рассказ из простонародности впадает нередко в какую-то тяжелую грубоватость не только слова, но и представления (грубоватость слова в иных случаях придали ей, кажется, сами неловкие записыватели), которая очень заметна читателю? Мы найдем и в самом содержании легенды много вопросов, требующих объяснения, и для него нужна была бы иная программа исследования, чем принятая г-ном Афанасьевым. В нашей старой литературе и народе легенда идет с давних пор и при недостатках литературного и поэтического развития в письменности осталась едва ли не главной пищей для народного ума. Древнее язычество, литература и нравы Византии, общественные отношения и религиозные смуты допетровской России и даже старинное невежество, все обстоятельства, дававшие тон целой народной жизни, оставили свои следы и на легенде, в ее форме и в содержании.
