Гянджеви Низами - Пять поэм

И мастер слов, Шапур, поклон земной отвесил:
«Да будет наш Хосров и радостен и весел!

Чтоб добрый глаз всегда был на его пути,
Чтоб глаз дурной к нему не мог бы подойти!»

Воздал хвалу Шапур — отборных слов хранитель,
И вот дает ответ: «О мира повелитель!

Когда любой узор мой делает калам,
То славою с Мани делюсь я пополам.

Я напишу людей, — они задышат. Птица,
Написанная мной, в небесный свод помчится.

Мне с сердца твоего пылинки сдуть позволь,
Когда на сердце — пыль, в глубинах сердца — боль.

Все, что задумал я, всегда я завершаю,
Я все несчастия от власти отрешаю.

Утихни, веселись, не думай ни о чем,
За дело я взялся — забьет оно ключом.

Нет, не замедлят путь ни усталь мне, ни хворость.
У птиц — полет возьму, а у онагров — скорость,

Я не усну, пока твой жар не усыплю,
Приду, когда Ширин прийти я умолю.

Пусть, как огонь, она скует чертог железный,
Иль будет, как алмаз, скалистой скрыта бездной.

Я силою ее иль хитростью возьму,
Схвачу алмаз, смету железную тюрьму.

Я стану действовать то розами, то терном,
Все огляжу и все свершу ударом верным.

Коль счастье в Сладостной, — найду добычу я.
Тебе должна служить удачливость моя.

А коль увижу я, что не свершу я дела,—
Вернусь к царю царей и в том признаюсь смело».

Едва сказав сие, сказавший быстро встал,
И нужное в пути поспешно он собрал.

Пустыню пересек, скакал в другой пустыне,
Спешил к Армении, к возвышенной долине.

Ведь там красавицы, бродившие толпой,
В нагорьях дни вели, покинув тяжкий зной.

Поднялся ввысь Шапур, там были в травах склоны,
Там базиликам путь открыли анемоны.

Там каждый склон горы цветов окраску взял
И в складках красных был иль желтых покрывал.

К вершинам этих гор, подъем свершая трудный,
Луга приподняли ковер свой изумрудный.

До пажитей Бугра с большой горы Джирам
Цветы сплетали вязь, подобясь письменам.

В михрабе каменном, — а он — устой Ирака,
И мощный пояс он вершины Анхарака[143],—

Вздымался монастырь, он был — один гранит.
Монахи мудрые устроили в нем скит.

И спешился Шапур у каменного входа:
Знавал обычаи он каждого народа.

Когда ночных кудрей раскинулся поток,
А жаркий светоч дня сгорел, как мотылек,

И черною доской, промолвив: «Нарды бросьте»,
Закрыли желтые, сверкающие кости,[144]

Всплыл яркий Муштари, держа в руках указ:
«Шах выбрался из пут, Шапуру — добрый час».[145]

И вот в монастыре передохнул немного
Шапур прославленный: трудна была дорога.

И старцам, знающим небес круговорот,
Шапур почтительный вопросы задает.

Не скажут ли они, куда пойдет походом
С зарей красавиц рой, к каким лугам и водам?

Велеречивые сказали старики:
«Для неги дивных жен — места недалеки.

Под грузною горой, там, на дремучих скатах,
Есть луг, укрывшийся меж зарослей богатых.

И кипарисов рой[146] сберется на лужок,
Лишь их проснувшийся овеет ветерок».

Шапур, опередить стремясь кумиры эти,
Свой пояс затянул, проснувшись на рассвете.

И ринулся он в лес, что вкруг лужайки рос,
Чтоб с россыпью сойтись багряных этих роз.

Взяв листик худжесте[147], руки движеньем самым
Скупым, Хосровов лик набросил он каламом.

Рисунок довершил и в сладостную тень
Его он поместил, вложив в щербатый пень.

И, будто бы пери, унесся он отсюда.
И вот пери сошлись: они чудесней чуда.

На луг уселись в круг, смеяся и шутя,
Перевивая букс иль вязь из роз плетя,

То выжимая сок из розы ручкой гибкой,
Сияя сахарной и розовой улыбкой.

И нежит их сердца сок виноградных лоз,
И розы клонятся к охапкам нежных роз.

И, зная, что лужок чужим запретен взорам,
В хмельной пустились пляс, живым сплетясь узором.

Меж сладкоустых лиц Ширин прельщала взгляд,
Сияя, как луна меж блещущих плеяд.

Подруг любимых чтя, Ширин запировала,
Сама пила вино и милым пить давала.

Прекрасная, гордясь, что лик ее — луна,
Глядит — и худжесте увидела она.

Промолвила Ширин: «Рисунок мне подайте.
Кто начертал его? Скажите, не скрывайте».

Рисунок подали. Красавица над ним
Склонилась; время шло… весь мир ей стал незрим.

Она от милых черт отвлечь свой взгляд не в силах,
Но и не должно ей тех черт касаться милых.

И каждый взгляд пьянит, он — что глоток вина.
За чашей чашу пьет в беспамятстве она.

Рисунок видела — и сердце в ней слабело,
А прятали его — искала оробело.

И девы поняли, признав свою вину:
Ширин прекрасная окажется в плену.

И в клочья рвут они утонченный рисунок:
Бледнит китайский он законченный рисунок.

И говорят они, поспешно клочья скрыв:
«Поверь, его унес какой-то здешний див.

Тут властвует пери! С лужайки — быстрым бегом!
Вставайте! Новый луг отыщем нашим негам».

Сия курильница в них бросила огонь,
И окурились все, как бы от злых погонь,

И, руты пламенем затмив звезду несчастий,
Коней погнали в степь, спасаясь от напастий.

Как души мудрецов — зеленые ковры,
А воздух — ласковость младенческой поры.

Прохладный ветерок приятней ветров рая,
Лужайка в лютиках от края и до края.

Каменья словно храм; обвили их вьюнки,
Причесывая луг, струятся ветерки.

И говор горлинок, и рокот соловьиный
Меж пламенных цветов сплелись в напев единый.

Пернатых волен лёт, не страшно им людей,
Порхают радостно меж трепетных ветвей.

Две пташки здесь и там, прижавшись друг ко другу,
Дают пример цветам, дают отраду лугу.

На луг пришел Шапур, и для услады глаз
Хосрова светлый лик он создал в третий раз.

Узрев безбурный луг под куполом лазури,
Здесь гурия вино решила пить меж гурий.

И вновь увидели красавицы глаза
То, чем смирилась бы души ее гроза.

Она поражена подобной ворожбою,
Уж дев играющих не видит пред собою.

Сосредоточен взор, встает она, идет,
Изображение в объятия берет.

Ведь в нем отражено ее души мечтанье,
И вот оно в руках! И счастье и страданье!

Она в беспамятстве, она стоит едва,
Шепча недолжные — забудем их! — слова.

Да! Коль все меры взять и слить все меры эти,
И дивов, как людей, в свои поймаем сети.

Лишь те, чей лик из роз и что подобны дню,
Столепестковую увидели родню,

Как стало ясно им, что облик сей красивый —
Не зло, что не грешны тут сумрачные дивы.

В работу мастера вгляделись, — не скрывать
Хотят ее теперь, а холить, восхвалять.

Кричат красавицы: «Пусть все придет в движенье,—
Клянемся разузнать, чье здесь изображенье!»

Увидела Ширин, что их правдива речь
И что хотят они печаль ее пресечь.

«Ах, окажите мне, — она взывает, — помощь!
Ведь от друзей друзьям всегда бывает помощь.

Чтоб дело подогнать, порою нужен друг,
Порою нужен он, чтоб дел сомкнулся круг.

Лишь с другом не темна житейская дорога,
Нет ни подобия, ни друга лишь у бога».

Промолвила Ширин с великою тоской:
«Навек утрачены терпенье и покой.

Подруги! Этот лик мы от людей не скроем.
Так выпьем за него! Веселие утроим».

И снова на лугу — веселие одно.
Пир начинается, вино принесено.

И за газелями поются вновь газели,
И голос кравчего приятней пьяных зелий.

Напиток горький пьет сладчайшая Ширин.
О, горечь сладкая! Властнее нету вин.

И с каждой чашею в томлении великом,
Ширин целует прах, склонясь пред милым ликом.

Когда же страсть и хмель ей крепче сжали грудь,
Терпенье тронулось нетерпеливо в путь.

Ширин, одну луну поставив при дороге,—
«Кто ни прошел бы здесь, — приказ дает ей строгий,—

Узнай, что делает он в этой стороне,
Об этом облике что может молвить мне».

Одних спросили вслух, других спросили тайно.
Что ж? Все таинственно и все необычайно!

И тело Сладостной ослабло в злой тоске,
И все от истины блуждали вдалеке.

И, как змея, Ширин в тоске сгибалась грозной,
Из раковины глаз теряя жемчуг слезный.