Хэдленд Дэвис - Мифы и легенды Японии
В продолжение этой темы: японские художники любят изображать Богов Счастья в виде веселых пассажиров на Такара-бунэ, или Лодке Сокровищ, которая, как говорят, причаливает в канун Нового года с грузом, состоящим из Шапки-Невидимки, Счастливого Плаща, Священного Ключа, Бездонного Кошеля и других любопытных и волшебных сокровищ. В это время года картинки с изображением Лодки Сокровищ кладутся под детские деревянные подушки и, как показывает практика, навевают им счастливые сны.
Спи, мой родной, пока колокол в сумерках
Не приведет за собой звезды, груженные сном.
С этим сном ты проснешься
Среди радости и песен.
Среди других легенд есть история о Хидари Дзингоро, известном скульпторе, чьи шедевры оживали после окончания работы, что нам несколько напоминает легенду о Пигмалионе. Существуют и другие легенды, связанные с оживанием японских произведений искусства. К примеру, существует легенда о том, как неким крестьянам надоедало какое-то дикое животное, портящее их сады. В конце концов они обнаружили, что незваным гостем был огромный черный конь, который, когда они стали его преследовать, вдруг исчез в храме. Войдя в храм, крестьяне обнаружили рисунок художника Канасоки, на котором был изображен огромный черный жеребец, взмыленный от недавнего бега. Великий художник тут же пририсовал веревку, привязывающую животное к столбу, и с тех пор сады крестьян остаются нетронутыми.
Другая легенда сообщает, что однажды, когда великий художник Сэссю был маленьким, его в наказание за провинность бросили связанным в буддийский храм. Воспользовавшись вместо чернил обильно проливаемыми слезами и пальцем ноги как кистью, малыш сделал набросок, изобразив на полу нескольких крыс. Они тут же ожили и перегрызли веревку, связывающую их юного создателя.
ХокусайВ этой истории есть нечто большее, чем просто легенда, если верить словам знаменитого художника Хо-кусая, чьи «100 видов Фудзи» считаются прекраснейшим примером японской пейзажной живописи.
Он писал в предисловии к этому произведению: «В девяносто лет я проникну в тайну вещей, в сто я определенно постигну непостижимое, а когда мне исполнится сто десять лет, все, что бы я ни сделал, будь то хоть точка или линия, обретет жизнь».
Излишне говорить, что Хокусай не достиг возраста ста десяти лет. В свои последние часы он написал следующие строки:
Духом бесплотным
Лишь бы беспечно бродить
Летней равниной,
которые после его смерти были начертаны на его могильном камне.
С тонким чувством поэзии, столь характерным для японцев, «вечность» значила для Хокусая нескончаемое время для занятий своим любимым делом – совершенствовать, оживлять мазки своей удивительной кисти. Как в Древнем Египте, так и в Древней Японии загробная жизнь могла лишь означать настоящее счастье с периодическими визитами в этот мир, мир живых, и в такой концепции есть тонкий и почти трогательный парадокс, предполагающий, если можно так выразиться, непрерывное обременение Вечности свежими земными воспоминаниями. В обеих странах мы находим дух стремления к прежним человеческим страстям. В Египте душа возвращается через сохраненное для нее тело, а в Японии Праздник Мертвых, не раз описанный, предоставляет радостную возможность выйти из мира Эмма-О и совершить в середине июля трехдневный визит в Японию, видимо, страну более прекрасную, более дорогую сердцу, чем любое представление японцев о загробном мире. Но Хокусай, видимо, предполагает, что его визиты будут не только летом, но также и в другие времена года.
Один японский поэт писал:
Я навсегда запомню
Ту могилу в ночь дождливую,
Когда один на один
Встретил твою мертвую душу —
Голубоватый призрачный огонь!
Смотреть на изображенных на японской картине привидений, духов и других сверхъестественных существ почти так же страшно, как встретить их наяву. Привидения изображаются с длинными шеями, которые венчают ужасные злобные лица. Их шеи столь длинны, что кажется, будто мертвенно-бледные головы могут смотреть на все и внутрь всего с дьявольским и отвратительным удовольствием. Вурдалак, хотя и представлен в японском искусстве в образе трехлетнего ребенка, имеет красно-коричневые волосы, очень длинные уши и часто изображается поедающим почки мертвецов. Ужасное в японском искусстве усиливается до почти невыносимого, а существующая у японских художников концепция шествия привидений настолько жутка и зловеща, что не хотелось бы встретить их при ясном свете дня, а еще меньше – в ночи.
Сад ЧереповИзображение японским художником сада с соснами, каменными светильниками и озерами, окруженными азалиями, обычно невероятно красиво. Хиросигэ, как и многие японские художники, рисовал сады, покрытые свежевыпавшим снегом, но на одной из своих картин он изобразил, как снег превращается в груды черепов, позаимствовав эту фантастическую концепцию из «Хэйкэ-моногатари» («Повесть о доме Тайра»).
Не стоит думать, что, когда японский художник изображает каких-нибудь сверхъестественных существ или запечатлевает сцену из легенды, он ограничивается только мраком и ужасом. Естественно, что мрак и ужас изображаются с воодушевлением и драматизмом, но на многих японских произведениях искусства боги и богини Древней Японии написаны с изяществом и шармом.
Сон Росэя(по пьесе театра Но в переводе Б.Х. Чэмберлейна)Японские изделия часто украшены сценами из некоторых древних легенд. На некоторых цубах (гардах мечей) мы можем увидеть сосну, на ветвях которой сидят люди. Один человек держит знамя, а двое других играют на музыкальных инструментах. Существует изящная легенда, связанная с этим старым затейливым рисунком, и, хотя легенда эта китайского происхождения, она заслуживает упоминания в данной книге, так как это одна из тех фантастических китайских легенд, которые вплелись в японскую литературу и искусство и стали одной из любимых тем японских художников, любителей театра Но или лирических японских драм.
Когда-то, в древние времена, Росэй (кит. Лу-шэнь) добрался до бедного постоялого двора в Кантане (кит. Ханьдань) настолько изнуренный путешествием, что крепко заснул, лишь коснувшись головой подушки. Это была не обычная подушка, а «Волшебная Подушка Снов», и как только Росэй уснул, к нему пришел Посланник и сказал:
– Меня послал император из Ибара сообщить тебе, что его величество хочет оставить трон и поставить тебя на свое место. Соблаговоли войти в паланкин, ожидающий тебя, и носильщики быстро отнесут тебя в столицу.
Росэй, изумленный увиденным и услышанным, вошел в паланкин, «усыпанный драгоценными камнями, отливающими всеми цветами радуги», и его отнесли в удивительную страну, которую как нельзя лучше описывает следующий стих:
Оттого ли, что страна
Блещет дивной красотой, —
Сколько ни любуйся ей,
Не устанет жадный взор.
Оттого ль, что боги ей
Дали жизнь на земле, —
Люди свято чтут ее.
Вместе с небом и луной
Будет процветать она,
Лик являя божества.
Росэй оказался в волшебной стране, где Природа либо позабыла свои естественные законы, либо люди этой страны сотворили новые чудеса. На востоке находился серебряный холм, над которым светило золотое солнце, а на западе был золотой холм, над которым светила луна.
Весна и осень года не делили,
И в той бессмертной стороне чудес
Луна и Солнце не делили дня.
Вся идея этой очаровательной истории, видимо, предполагала, что это была не просто Страна Вечной Молодости, а страна, где Природа соединила все времена года вместе, где всегда росли яркие цветы и ни один из них никогда не увядал.
Когда Росэй прожил и процарствовал в этой прекрасной стране пятьдесят лет, к нему пришел министр и предложил выпить Напиток Бессмертия, чтобы он мог, как и его подданные, жить вечно.
Монарх выпил Напиток Бессмертия.
Росэй принял как должное то, что обманул смерть, и вел жизнь в поэтическом, если не чувственном, исступленном восторге. Он устраивал пышные пиры при дворе, пиры, на которых светили и солнце и луна одновременно, где танцевали прекрасные девы и не прекращались музыка и песни.
Но так случилось, что эти веселые празднества, эта пышность цвета оказались не бесконечными, так как в конце концов Росэй проснулся и обнаружил, что лежит на подушке на кантанском постоялом дворе.
Да, сном, и только сном, должны его назвать!
И в этом мне пришлось сегодня убедиться:
Мир – только сон…
А я-то думал – явь,
Я думал – это жизнь, а это снится…
После такого фантастического приключения Росэй пришел к выводу, что «жизнь есть сон», человеческие амбиции тоже сон, и, приняв эту буддийскую мудрость, возвратился к себе домой.
