Джанет Уинтерсон - Бремя. Миф об Атласе и Геракле
Давайте составим список. Оглянитесь вокруг. Камень, песок, почва, плодовые деревья, розы, пауки, улитки, лягушки, рыбы, коровы, лошади, дождь, солнце, вы и я. Все это — один большой эксперимент, который зовется жизнью. Что может быть более неожиданным?
Все истории — здесь, тщательно упакованные в вековые наносы и окаменелости. Книгу мира можно открыть на любой странице; хронология — всего лишь один из методов и далеко не самый лучший. Часы — это еще не время. Даже радиоактивные часы земли, даже закрученная в тугую спираль ДНК могут только одно — рассказать время, как рассказывают историю.
Когда вселенная взорвалась, как бомба, она начала тикать — тоже как бомба. Так уж получилось — в обратном порядке. Мы знаем, что придет день, когда умрет наше солнце — еще через сотню миллионов лет или около того, — и тогда погаснет свет и станет темно, и больше нельзя будет читать.
«Скажи, который час», — говорим мы. На самом же деле мы просим: «Расскажи мне историю».
Вот одна из них, от которой мне так и не удалось отделаться.
Бремя мира
Моим отцом был Посейдон. Моей матерью была Земля.
Отец любил сильные линии тела матери. Он любил ее просторы и ее границы. С ней он всегда знал, кто он такой. Она обладала формой, была цельной и определенной, и очень, очень материальной.
Мать любила отца, потому что он не признавал никаких границ. Его желания текли, подобно приливам и отливам. Он очищал, он погружал в себя, он затоплял и превращал. Посейдон был потопом в облике мужчины. Он источал силу. Он был глубок, иногда спокоен, но никогда — неподвижен.
Отец и мать были полны жизни. Они были самой жизнью. Творение зависело от них. И так было еще до того, как родились огонь и воздух. Они поддерживали. Они существовали. Их неодолимо влекло друг к другу, и ни один не мог превозмочь другого.
Оба были изменчивы. Отец — явно и очевидно, мать — более медленно и опасно. Она была безмятежна, как скала, но в гневе пылала и извергалась, подобно вулкану. Она была ровна и спокойна, как пустыня, и неотвратима, как тектонический сдвиг. Когда ей случалось швырнуть тарелкой об стену, мир содрогался от грохота. Отца можно было в момент довести до шторма. Мать ворчала и дулась неделями или даже месяцами, ревя и содрогаясь, пока ее гнев не находил себе выход и не сметал целые города и не извергался потоками раскаленной лавы на дерзкое человечество, приводя его в трепет и возвращая к повиновению.
Человечество… В предвидении они никогда не были сильны. Взять хотя бы Помпеи. Так и сидят по сей день у себя на виллах и в садах — довольные скелеты, аж обуглившиеся от удивления.
Когда отец ухаживал за матерью, она все принимала за чистую монету. Он был нежен, был игрив, он ждал ее на лазоревых отмелях, он подбирался поближе, а потом отступал, и оставлял на ее берегу маленькие подарки — кусочек коралла или перламутра, раковину, закрученную спиралью, словно сновидение.
Иногда его подолгу не было, и тогда она тосковала, и покинутые рыбы бились и задыхались в песке. А потом он возвращался и они плескались в прибое, как русалки, потому что в моем отце всегда было что-то женственное, невзирая на всю его мощь. Земля и вода всегда были похожи, как и их противоположности — огонь и ветер.
Она любила его за то, что он показал ей ее саму. Он был для нее живым зеркалом. Он брал ее в путешествия вокруг света — вокруг этого мира, которым была она сама, — и поднимал его повыше, чтобы она могла рассмотреть свою красоту во всех подробностях: леса и скалы, дикие пустоши и прихотливый абрис побережий. Она была для него и ужасом, и манной небесной, и он любил ее в обеих ипостасях. Вместе они бывали там, где вовек не ступала нога человека. Там, куда лишь они двое могли отправиться; в места, которыми могли стать лишь они. Куда бы он ни пошел — она была там, нежно удерживая, сурово напоминая: земля и воды, покрывшие ее. И он знал, что не мог покрыть ее всю, тогда как она вмещала его целиком. Могуч океан, но и она сильна.
И вот родился я. Я был рожден титаном, получеловеком-полубогом, одним из расы исполинов[6]. Я родился на острове, где мой отец мог возлежать на матери целый день и еще ночь, прежде чем отступить. Из-за столь долгого соития, когда он проникал в ее тело сквозь каждую трещинку в скальной породе, мне суждено было фатальным образом соединить в себе свойства обоих родителей. Я неистов, как отец, и задумчив, как мать. Я действую внезапно и никогда не забываю. Иногда я могу простить, и тогда сострадание смывает воспоминания. Я знаю, что такое любовь. Мне ведомо, чем ее можно подменить. С другой стороны, моя врожденная доброта нередко делает меня жертвой обмана. Как и моего брата Прометея, меня наказали за то, что я переступил границы. Он украл огонь. Я боролся за свободу.
Ограничения, вечно эти ограничения.
Я снова и снова рассказываю эту историю, и хотя выходы обнаруживаются один за другим, стена остается незыблемой. Мою жизнь можно измерить шагами — столько-то в одну сторону, столько-то в другую; я могу изменить ее форму, но выйти за ее пределы не способен. Я пробиваюсь насквозь, вот-вот, кажется, забрезжит свет в конце тоннеля, но все выходы никуда не ведут. Я снова внутри, вечно зависимый от собственных ограничений.
Это тело, запечатанный короб, бережно принимающий внутрь все, что ему надлежит сохранить, и мужественно отражающий атаки мелких завоевателей вроде микробов. Это тело, чьи узы ослабевают только с началом распада, когда свобода, которую он несет, уже никому не нужна. Соединившись наконец с миром, я для него мертв.
Таково тело, и мое тело — это мир в миниатюре. Я — Космос; я — все сущее, и в то же время я никогда больше не был там, снаружи. Я — не больше чем ничто. Ничто, запертое в ничто.
У этого ничто есть нежеланное и ненавистное достояние. И оно тяжко.
История очень проста. У меня было хозяйство. У меня был скот. У меня был виноградник. У меня были дочери. Я жил в Атлантиде, где в первозданной гармонии сливались щедрость матери и гордость отца. Титаны не склонялись ни перед кем, даже перед Зевсом, чьи молнии были для них не страшнее детской игрушки. Когда мне хотелось золота или драгоценных камней, я просто спрашивал мать, где она их хранит, и она потакала мне, как матери всегда потакают сыновьям, и раскрывала предо мной свои тайные копи и подземные каверны.
Когда мне нужны были киты, или гавани, или сети, полные рыбы, или жемчуга для моих дочерей, я шел к отцу, который уважал меня и относился ко мне как к равному. Вместе с ним я погружался в горячие источники, взрывавшие океанское дно. Мы осматривали затонувшие корабли и играли с дельфинами. Земля и море в равной степени были мне домом, и когда Атлантида была наконец уничтожена, я почувствовал даже какую-то странную радость. В конце концов эта драма обернулась тем, с чего все началось, — объятиями моих отца и матери. Я был ничем. И возвратился в ничто. Этого я и хотел.
Границы, снова границы, и отчаянное желание бесконечности пространства.
Я разбил огражденный стенами сад, теменос, священное пространство. Своими собственными руками я ворочал огромные камни и громоздил их друг на друга с осторожностью пастуха, оставляя меж ними небольшие зазоры, чтобы ветер мог свободно гулять по саду. Монолитную стену очень легко обрушить. Мать могла сделать это, повернувшись во сне с боку на бок. Хорошо построенная стена, в которой оставлены невидимые окошки, даст ветрам проходить насквозь, вместо того чтобы, ярясь, колотиться о ее камни. Когда земля под нею дрожит, зазоры дают камням двигаться и вновь вставать на место. И вот — стена стоит. Сила стены не в камнях, а промежутках между ними. Думаю, в моем отношении это насмешка судьбы: при всей моей силе и после стольких трудов стена держится на пустоте. Напишите это покрупнее: она держится на ПУСТОТЕ.
Об этом саде знают все. Мои дочери, Геспериды, присматривают за ним, и потому он по всему миру известен как Сад Гесперид. Помимо обычных плодов в нем есть и кое-что редкостное. Моя мать, Земля, подарила богине Гере на свадьбу золотое яблоневое дерево, и то пришлось настолько по нраву царице богов, что она попросила меня позаботиться о нем.
Я слышал, как некоторые говорили, будто бы яблоки на нем из цельного золота, и именно поэтому их надо столь тщательно охранять. Людям свойственно считать, что если им что-то очень нравится, все вокруг обязательно будут домогаться этого. Те, кто любит золото, стремятся к нему и готовы защищать его ценою жизни, хотя жизнь гораздо дороже любого металла. Моя мать в золоте не нуждается, да и Гере нет до него никакого дела. Нет, вся красота дерева заключалась в его живой природе. Яблочки у него были маленькие и пахли ананасом; они сверкали в глянцевой темно-зеленой листве, словно драгоценные камни. В целом свете не было дерева, подобного этому. Оно стоит в центре моего сада, и раз в году Гера приходит, чтобы снять урожай.
