Александр Афанасьев - Народные русские легенды А. Н. Афанасьева
В другом списке старик приходит наниматься к купеческому сыну уже в то время, когда он отправляется за́ море. «Куда тебе, старому, работа́ть? ведь ты ничего не осилишь», — говорит купеческой сын. — «А вот увидишь, я хоть стар, да работящ: за десятерых молодых сойду». — «А что возьмешь?» — «Что заработаем, то пополам». — «Хорошо!» Приезжают они в другое государство: купеческой сын берется отчитывать царевну, а старик дает ему три полена, чашку воды и научает, как и что делать. В полночь поднялась царевна из гроба; купеческой сын бросил ей одно полено; она его проглотила. Бросил другое — и другое проглотила; бросил последнее — и с этим то же. «Ну, — говорит царевна, — теперь я тебя съем!» — «Погоди, — отвечает купеческой сын, — дай прежде воды испить». Набрал в рот воды, брызнул в нее — царевна вздрогнула и в ту же минуту исцелилась; порчу как рукой сняло. Купеческой сын женился на царевне, и воротился домой с большими богатствами. «Давай делиться», — говорит старик. Купеческой сын вытащил все деньги и стал делить попалам. «Что ты с деньгами-то возишься? Мы с тобой привезли еще царевну. Давай и ее делить!» Взял старик острый меч и разрубил ее надвое. Опечалился купеческой сын и говорит: «Бог с тобой! за что ты ее убил?» — «Разве тебе жалко?» — спрашивает старик; взял обе разрубленные части, сложил вместе, дунул — и царевна тотчас встала живою и сделалась вдвое лучше прежняго. «Вот твоя жена! живи с нею по-Божьему», — сказал старик и исчез. И то был не простой старик; то был сам Никола, угодник Божий.
12. Золотое стремя
В некотором царстве, в некотором государстве жил-был один цыган, была у него жена и семеро детей [109], и дожил он до того, что ни есть, ни пить нечего — нет ни куска хлеба! Работать-то он ленится, а воровать боится; что делать? Вот вышел цыган на дорогу и стоит в раздумьи. На ту пору едет Егорий Храбрый [110]. «Здорово! — говорит цыган, — куды едешь?» — «К Богу». — «Зачем?» — «За приказом: чем кому жить, чем промышлять». — «Доложи и про меня Господу, — говорит цыган, — чем велит мне питаться?» — «Хорошо, доложу!» — отвечал Егорий и поехал своей дорогой. Вот цыган ждал его, ждал и только завидел, что Егорий едет назад, сейчас и спрашивает: «Что ж, доложил про меня?» — «Нет», — говорит Егорий. — «Что ж так?» — «Забыл!» Вот и в другой раз вышел цыган на дорогу, и опять повстречал Егория: едет он к Богу за приказом. Цыган и просит: «Доложи-де про меня!» — «Хорошо», — сказал Егорий — и опять позабыл. Вышел цыган и в третий раз на дорогу, увидал Егория и снова просит: скажи-де про меня Богу! — «Хорошо, скажу». — «Да ты, пожалуй, забудешь?» — «Нет, не забуду». Только цыган не верит: «Дай, — говорит, — мне твое золотое стремено́ (стремя) я подержу, пока ты назад вернешься; а без того ты опять позабудешь». Егорий отвязал золотое стремено, отдал цыгану, а сам об одном стремене поехал дальше. Приехал к Богу и стал спрашивать: чем кому жить, чем промышлять? Получил приказ и хотел было назад ехать; только стал на лошадь садиться, глянул на стремено и вспомнил про цыгана. Воротился к Богу и говорит: «Попался мне еще на дороге цыган и наказал спросить, чем ему питаться?» — «А цыгану, — говорит Господь, — то и промысел, коли у кого что возьмет да утаит; его дело обмануть да выбожить!» Сел Егорий на коня и приехал к цыгану: «Ну, вправду, ты, цыган, сказывал! коли б не́ взял ты стремено, совсем бы забыл про тебя». — «То-то и есть! — сказал цыган, — теперь по век меня не забудешь, как только глянешь на стремено — сейчас меня помянешь. Ну, что Господь-то сказал?» — «А то и сказал: коли у кого что́ возьмешь — утаишь да забожишь, твое и будет!» — «Спасибо», — молвил цыган, поклонился и повернул домой. — «Куда ж ты? — сказал Егорий, — отдай мое золотое стремено». — «Какое стремено?» — «Да ты же у меня взял?» — «Когда я у тебя брал? Я тебя вперво́й вижу, и никакого стремена не брал, ей-Богу, не брал!» — забожился цыган.
Что делать — бился с ним, бился Егорий, так и уехал ни с чем! «Ну правду сказывал цыган: коли б не давал ему стремена́ — и не знал бы его, а теперь по век помнить буду!»
Цыган взял золотое стремено и пошел продавать. Идет дорогою, а навстречу ему едет барин. «Что, цыган, продаешь стремено?» — «Продаю». — «Что возьмешь?» — «Полторы тысячи рублев». — «Зачем так дорого?» — «Затем, что оно золотое». — «Ну, ладно!» — сказал барин; хватился в карман — нет больше тысячи. «Вот тебе, цыган, тысяча — отдавай стремено; а остальные деньги напоследях получишь». — «Нет, барин; тысячу-то рублев, пожалуй, я возьму, а стремена не отдам; как дошлешь, что следует по уговору, тогда и товар получишь». Барин отдал ему тысячу и поехал домой. И только приехал — сейчас же вынул пятьсот рублев и послал к цыгану с своим человеком: «Отдай, — говорит, — эти деньги цыгану, да возьми у него золотое стремено». Вот приходит барской человек в избу к цыгану. «Здорово, цыган!» — «Здорово, доброй человек!» — «Я привез тебе деньги от барина». — «Ну давай, коли привез». Взял цыган пятьсот рублев и давай поить его вином: напоил до́сыта, стал барской человек собираться домой и говорит цыгану: «Давай же золотое стремено». — «Какое?» — «Да то, что барину продал!» — «Когда продал? у меня никакого стремена не было». — «Ну, подавай назад деньги!» — «Какие деньги?» — «Да я сейчас отдал тебе пятьсот рублев». — «Никаких денег я не видал, ей-Богу, не видал! Еще самого тебя Христа ради поил, не то что брать с тебя деньги!» Так и отперся цыган. Только услыхал про то барин, сейчас поскакал к цыгану: «Что ж ты, вор эдакой, деньги забрал, а золотаго стремена не отдаешь?» — «Да какое стремено? Ну, ты сам, барин, рассуди, как можно, чтоб у эдакаго мужика-серяка да было золотое стремено!» Вот барин с ним возился-возился, ничего не берет. «Поедем, — говорит, — судиться». — «Пожалуй, — отвечает цыган, — только подумай, как мне с тобой ехать-то? ты как есть барии, а я мужик вахлак! Наряди-ка наперед меня в хорошую одёжу, да и поедем вместе».
Барин нарядил его в свою одёжу, и поехали они в город судиться. Вот приехали в суд; барин говорит: «Купил я у этого цыгана золотое стремено; а он деньги-то забрал, а стремена не отдает». А цыган говорит: «Господа судьи! сами подумайте, откудова во́зьмется у мужика-серяка золотое стремено? У меня дома и хлеба-то нету! Не ведаю, чего этому барину надо от меня? Он, пожалуй, скажет, что на мне и одёжа-то его!» — «Да таки моя!» — закричал барин. — «Вот видите, господа судьи!». Тем дело и кончено; поехал барин домой ни с чем, а цыган стал себе жить да поживать, да добра наживать [111].
(Из собрания В. И. Даля).
13. Пятница
Када-та адна баба ни пачла [112] матушку Пятницу и учла (начала) прядиво мыкать да вертеть. Прапряла она да абеда, и вдруг сон на неё нашол — такой магучай сон! Уснула ана, вдруг атварилась дверь и входит, вишь, матушка Пятница в — очью всем, в белом шушуне [113], да сердитая такая! и шмых(г) пряма к бабе, ще пряла-та. Набрала в горсть кастрики с пола, какая атлятала — та ат мочек [114], и ну пасыпать ей глаза, и ну пасыпать! Пасыпала да и была такава: паминай как звали! Ничаго и ня молвила, сярдешная. Та баба как праснулась, так и взвыла благим ма́там ат глаз, и ни ведая, ат чаго ани забалели. Другия (бабы) сидя(т) в ужасьи и учали вапить: «Ух ты, акаянная! заслужила казнь лютую ат матушки Пятницы» — и сказали ей всё, ще было. Та баба слушала-слушала и ну прасить: «Матушка Пятница! взмилуйся мне, памилуй меня грешную; наставлю те (тебе) свечку, и другу-недругу закажу абижать те (тебя), матушка!» И ще ж ты думаешь? Ночью, вишь, апять прихадила ана и выбила из глаз у той бабы кастру-та, и ана апять встала. Грех великай абижать матушку Пятницу — прядиво мыкать да прясть!
(Записана в Липецком уезде Тамбовской губернии сельским учителем Елисеем Сабуровым).
Примечание к № 13. Суеверное уважение к пятнице, питаемое русским простолюдином, заслуживает особенного внимания археологов. Во многих местностях России по пятницам бабы не прядут, не стирают белья, не выносят из печи золы, а мужики не пашут и не боронят, почитая эти работы в означенный день за большой грех. В народном стихе душа, прощаясь с телом, обращается к нему с таким напоминанием былых грехов:
Мы по середам, по пятницам платье зо́ловали,
Платье зо́ловали, мы льны прядовали [115].
Особенно же уважаются в народе издревле двенадцать пятниц, которые бывают перед большими праздниками: a) перед Благовещеньем, b) первая и c) десятая после Воскресения Христова, d) перед Троицею, e) Успением, f) Ильиным днем, g) праздником Усекновения главы Иоанна Предтечи, h) Воздвижением, і) Покровом, k) Введением во храм пресв. Богородицы, l) Рождеством и m) Крещением. До сих пор сохраняется старинное сказание о 12 пятницах, почитаемое раскольниками наравне со свящ. писанием [116]. На Ваге в прежнее время ежегодно праздновали пяток первой недели поста у часовни, куда совершался для этого крестный ход. Во время неурожаев, засухи или сильных дождей, по случаю скотского падежа и появления червей были празднуемы «обетные» пятницы; в XVI веке писались в таких случаях целым миром заповедные записи. Так крестьяне Тавренской волости (в 1590—1598 гг.) обговоривались промеж себя и учинили заповедь на три года, чтобы «в пятницу ни толчи, ни молоти, ни камения не жечи», а кто заповедь нарушит, на том доправить 8 алтын и 2 деньги. Константинопольский патриарх окружною грамотою 1589 года к литовско-русским епископам запрещал праздновать день пятницы наравне с воскресеньем [117].
