Александр Коротич - Сказания о Гора-Рыбе. Допотопные хроники
Протянула руки вперёд Катюшка и почувствовала как лёг в них большой влажный шар. Тотчас же развиднелось всё вокруг, каждый листочек, каждую травинку лесную разглядеть можно было. Опять взлетела Катюшка над озером. Гляди-ка, а озеро-то против вчерашнего вдвое больше стало! Холмы, что прежний Таватуй поберегу обрамляли, большими и малыми островами сделались. Летела Катюшка над островами, а ей будто кто на ухо имена их нашептывал: Макарёнок, Софронов, Ольхов Куст…
Нырнула Катюшка под воду и увидела, будто бы рыбы в озере больше стало. Подплыла она под берег и увидела на дне остатки дворов да печей. Увидела и бабку Орлову, что железными пальцами в лавку вцепилась, чтобы в Таватуе навсегда остаться. А вокруг руин сосны прямо изо дна торчат, а между ветками окуни да ерши снуют. Где ещё такое увидишь!
Только подумала она о потопленцах, как взлетела над лесом и увидела скит свой. Увидела как всем миром лес валят да бревна тешут, чтобы избы бездомным ставить, как отец её с матерью пятерых сирот Феофилактовых кормят, которых у себя приютили. А старший из мальчишек — Тимка — на отличку ей показался. Пригляделась она, и словно увидела, как будто Тимка тот — уже усатый рабочий Верх-Нейвинского завода, а она сама — будто бы жена тимкина, малыша в люльке качает. Горячо и неловко стало Катюшке от этого видения, кинулась она в другую сторону. Увидела, как на юг от озера по берегу Шаманихи-реки уходит большой унх, а за ним две собаки спешат — ан нет, не собаки то, а волки. Захотела Катюшка в будущее того унха заглянуть, но ничего из этого не вышло. Остановился унх, оглянулся так, будто видел её, поглядел пристально и пошёл дальше своей дорогою. А волки следом.
В том месте, где раньше из озера речка Нейва уходила, широкая протока образовалась, а в протоке плавали сорванные с мест куски земли с кустами и деревьями. А за ними вскоре и новый пруд верх-нейвинский показался.
Очутилась она сразу на заводской плотине и увидела рядом человека в очках с чертежами под мышкой. Сразу поняла Катюшка, что это Мюллер, инженер тамошний. Услышала, как звал он управляющего: «Евлампий Степанович, поглядите, тут вас поздравить хотят с успешным пуском плотины!». Видела она, как взобрался на плотину Евлампий Севостьянов, глянул на пруд, а там видимо-невидимо лодок расписных унхских прибилось и в каждой по мертвецу, потому что не только последние унхи, небесным огнём убитые, к плотине пришли, а и всё их кладбище с костями дедов и прадедов в последнее плавание отправилось. Рад бы управляющий выругаться, да слова бранные в глотке застряли. А тут и писарь запыхавшийся подоспел: «Лампий Степаныч! Лампий Степаныч, беда! Сами Порфирий Акинфич сегодня с проверкой пожаловать решили!». Побагровел Севостьянов, трясётся весь, а сказать ничего не может. А Катюшка глядела на это всё и на будущее знала, что никому из них завод ни славы, ни денег не принесёт. Не пройдёт и восьми лет, как продаст Демидов завод свой за восемьсот целковых Савве Собакину, и лишь при новом хозяине верх-нейвинское железо прославится на ярмарках Новгорода и Парижа. А до того времени Мюллер от чахотки помрёт в одной из столичных больниц, а Евлампий Севостьянов тихо сопьётся.
Всё дальше и дальше взор её улетал в грядущее. Видела она, как большими красивыми домами зарастает таватуйский берег, а со стороны Калиново встаёт завод красного кирпича, чтобы порох делать.
Так вот летал-летал катюшкин взор, да много чего увидел, пока она на себя саму не наткнулась, сидящую на камне с рыбьим глазом в руках. Тут всё снова померкло.
«В прошлый раз ты видела этот мир таким, каким он был, — сказала Гора-Рыба. — Теперь увидела таким, каким он сделался. Прощай, девушка! Пусть мой подарок принесёт тебе больше радости, чем горя!».
Ударила хвостом Рыба и ушла в озеро. А Катюшка долго сидела на берегу да о рыбе тосковала. Потосковала-потосковала, собрала в подол глаз рыбий и в скит воротилась. Увидели её дети и давай кричать: «Ведьма слепая, ведьма слепая! Скажи нам, будет дождик завтра, али солнышко?». — «В полдень завтра гроза будет большая, а потом солнышко», — отвечала та без улыбки.
И ведь как сказала она, так и случилось. Стали с тех пор прислушиваться скитники к тому, что говорит Катюшка. А уж когда начинала она сказки рассказывать, то все дети к ней сбегались. Сказывала она и про огромных рыб, что горами уральскими сделались, и про унхов — народ рыбий, и про чудеса разные небывалые.
«Катюшка! — кричал младший из приёмышей. — А откуда ты всё знаешь? Ты что всё это сама видела?». — «Ага! — смеялась Катюшка, — сама видела!». — «Врёшь! Ты же слепая. Как ты видеть можешь?». — «Я всё вижу! — Катюшка делала страшное лицо и подвывала. — Потому что я — ведьма!»
Ребятня с визгом разбегалась, а старший Тимка хохотал до упаду. Потом брал Тимка Катюшку за руку и вёл её к берегу. «А правда ли, что Рыба твоя в нашем озере хоронится?», — спрашивал он. «А куда ж ей деться? Тут она». — улыбалась Катюшка и протягивала руку в сторону воды, будто бы видела, как на дне среди тины прячет каменное тело великое диво таватуйское.
Дополнительные сказания по разным причинам не вошедшие в «Допотопные хроники»
Сказание о самотрясе
Рассказывают, что слово «самотряс» впервые широко прозвучало в 1903 году на заседании Санкт-Петербургского «Общества любителей рыбной ловли», правда, никаких протоколов о том не сохранилось, лишь крошечная заметка в «Альманахе рыболова» да домыслы историографов. Один из выступавших по фамилии Лукодьянов в отчете о своей поездке по уральским озёрам упомянул о «самотрясе» — самобытной рыболовецкой снасти, якобы изобретённой в небольшой кержацкой деревушке. В ответ на любопытство со стороны членов Общества он предъявил увесистую медную блесну формой напоминавшую кривоизогнутое веретёнце. Самым любопытным в ней было то, что заканчивалась она не крючком, как положено, а прямым острым шипом. Докладчик отметил, что при пользовании самотрясом «изрядная сноровка требуется», проиллюстрировав свои слова странными жестами, «кои вызвали смех и оживление среди членов Общества».
Ныне таватуйцы редко пользуют самотряс, но всегда с гордостью напоминают приезжим, что это местное изобретение. Только вот при этом всегда забывают уточнить, что вовсе не кержацкие рыболовы придумали самотряс, а унхи. Это подтверждает и сама конструкция снасти — шип можно было сделать из любой острой рыбьей кости в отличие от крючков, которые ковать унхи так и не научились. Скептик может ухмыльнуться: а откуда ж тогда у дикарей медь взялась, чтобы выплавить тело блесны? Ответ простой: унхи брали медь у поселенцев в обмен на рыбу и мех.
Как только после первых морозов озеро вставало под лёд, с калиновского берега в сторону скита шло посольство унхов, как правило, три-четыре мужчины разряженных в мех и чешую, а с ними сани, гружённые шкурами, свежей рыбой и сушёными ягодами, которые по новому снегу толкали две унхские женщины. Унхи знали, что у поселенцев, которые всё лето успешно обеспечивали себя рыбой, с началом зимы начинались голодные времена — никак у них не выходило наладить подлёдный лов. Сами же унхи в этом деле ох мастера были! На то и снасть у них была особая, а секрет снасти той они старательно прятали от любопытных.
Хоть и не любили поселенцы унхов, а куда денешься — голод не тётка. Брали они и рыбу, и шкуры, а взамен отдавали дикарям оружие, инструменты, нитки да тряпки. Но особой статьёй обмена были медные слитки, которые нарочно для этого припасали к зиме таватуйские заводчане.
«Почему это дикарь может подо льдом рыбу словить, а я не могу?!», — хмурился кабаковский Фома, который стоя поодаль следил за обменом. Надобно сказать, что Фома тот была лихим парнишкой, несмотря на невеликий возраст и кличку «Агнец», которую он получил за свои золотые кудри, рыбу ловил не хуже опытных рыбаков. Издавна мечтал он выведать секрет унховской снасти. Не раз и не два он подкрадывался к сидящим на льду дикарям, чтобы подглядеть, как они рыбу удят. Да разве близко подойдёшь, когда на открытом белом льду ты словно чебак на сковородке.
«Укон! Укон ха!», — сердито кричали унхи, заметив Фому, и размахивали руками. «Уходи, мол, отсюда, соглядатай!».
Но не тот был человек Фома Кабаков, чтобы мечту свою бросить. Вот и нынче, нарочно сделал крюк по берегу, чтобы вокруг лунок унховских не наследить. Укрылся за мысочком, поросшим кустами так близко от ловца, что кажется десть шагов — и схватишь заветную снасть. Так тихо Фома подкрался, что унх не заметил его и увлечённо таскал из лунки одну рыбину за другой, да и рыбины-то были как на подбор: в локоть, а то и крупнее.
Но самое удивительное в этом было то, как унх снастью своею орудовал. Леса, что в лунку уходила, была у него через ухо перекинута. «Чтобы поклёв лучше чуять!», — догадался Фома. В каждой руке унх держал по короткой палке, которыми время от времени подёргивал лесу. В момент поклёвки он начинал подтягивать лесу, ловко перекидывая её с одной палки на другую, словно танцевал дикарский танец. А когда приходила пора подсекать, он вскакивал на ноги и резко вскидывал руки вверх. В этот миг из лунки, словно сама собой, вылетала рыбина, соскакивала с блесны и шлёпалась поодаль. А унх тем временем уже сидел и новую рыбу подманивал.
