Гянджеви Низами - Пять поэм

О певец, звонкий чанг пробуждая игрой,
Ты для сладостной песни свой голос настрой.

Пусть раздавшейся песни благое рожденье
Мне сегодня окажет свое угожденье.

Свет зари засиял. Мглу сумев превозмочь,
День заставил уснуть утомленную ночь.

Высь взнесла златоцвет всем живущим в угоду,
А луна светлой рыбою канула в воду.

В кушаке из алмазов с застежкой литой
Венценосец воссел на престол золотой.

Ниже сели ученые друг возле друга,
Но Платон сел повыше премудрого круга.

Искендер удивлялся: в игре преуспев,
Как Платон отыскал свой волшебный напев?

Он сказал: «Мудрый старец, ты, мыслью бескрайной
Ввысь взлетев, овладел сокровенною тайной.

Ты зажал в своей длани познания ключ.
Ты — источник наук. Ум твой светлый могуч.

О искусный! Читал ты когда-либо свиток,
Где б искусство в такой же пришло преизбыток?

Кто еще возносил нас в такие края,
Где безвестность живет, все от смертных тая?»

Завершив славословье, к ответу готовый,
Так ответил Платон: «Дивный свод бирюзовый

От поры до поры совершал волшебства,
Пред которыми молкнут людские слова.

Наши предки, о царь, не поняв их сознаньем,
Чудеса сотворяли своим заклинаньем.

Много, царь Искендер, непостижного есть.
Много было чудес. Можно ль их перечесть!

Я из них расскажу, если дашь ты мне волю,
Не десятую часть, а лишь сотую долю».

И велел государь справедливых сердец,
Чтоб любое сказанье поведал мудрец.

И сказал мудролюб, все потайное зрящий:
«О венчанный, желаньем познанья горящий,

В днях минувших в долине гористых земель
Взрыв подземных паров дал широкую щель.

И тогда появилось в глубоком провале
То, что камни и прах с давних пор прикрывали.

Там на брюхе лежал потемневший, литой
Медный конь. Полускрыт был он в пропасти той.

Изваяния бок был с проломом немалым,
Водоемом казаться он мог небывалым.

И когда медный конь был в полдневном огне,
Мог бы взор оглядеть все, что скрыто в коне.

Шел пастух по долине травою богатой.
Он, свой шаг задержав пред землею разъятой,

Разглядел в котловине зеленую медь.
Вниз по круче спуститься ему ль не суметь!

Вот он встал пред конем в изумленье глубоком,
И увидел пролом он в коне меднобоком.

И все то, что таилось внутри у коня,
Смог пастух разглядеть в свете яркого дня.

Там усопший лежал. Вызывал удивленье
Древний труп: до него не дотронулось тленье.

Был на палец покойника перстень надет,
Камень перстня сиял, как Юпитера свет.

И пастух пораженный рукою несмелой
Снял сверкающий перстень с руки онемелой.

На добычу взглянув, как на счастья предел,
Он восторженно в перстень свой палец продел.

Драхмы в медном коне не найдя ни единой,
Он покинул гробницу. Пошел он долиной,

Погоняя отары. Спадала жара.
Ночь настала. Пастух дожидался утра.

И когда удалось рог серебряный небу
Сделать огненным шаром, земле на потребу,

Он оставил овец на лужайке у скал
И хозяина стада спеша разыскал,

Чтобы перстню узнать настоящую цену
И судьбы своей бедной понять перемену.

И хозяин был рад, что явился пастух,
И язык развязал, словно думал он вслух.

Говорил он о стаде, о том и об этом,
И доволен бывал каждым добрым ответом.

Вдруг он стал примечать и заметил: не раз
Становился пастух недоступен для глаз,

И затем, словно тень, появлялся он снова.
Рассердился хозяин: «Какого покрова

На себя вот сейчас ты набрасывал ткань?
Ты — то зрим, то — незрим. Поспокойнее стань!

Чтоб являть колдовство, — не имеешь ты веса.
Где тобою добыта такая завеса?»

Удивился пастух: «Что случиться могло?»
И свое он в раздумье нахмурил чело.

Было так: обладателя перстня немало
Обладанье находкой такой занимало.

И, хозяина слушая, так был он рад
Камнем вверх, камнем вниз свой повертывать клад!

Камень вверх обративши движением скорым,
По-обычному виден он делался взорам.

Повернув яркий камень к ладони своей,
Исчезал он мгновенно от смертных очей.

Камень был необычен — в том не было спора,—
Своего господина скрывал он от взора.

И пастух разговор оборвал второпях,
Он ушел, чтоб испытывать камень в степях

И в горах. С волей рока он сделался схожим,
Веселясь, он шутил с каждым встречным прохожим,

Камень вниз опустив, промелькнув перед ним,
Во мгновенье шутник становился незрим.

Но сказавши себе: «Зримы ныне пребудем»,—
Зримым шел наш пастух, как и свойственно людям.

То являясь, то прячась, придя на базар
Иль в жилье, уносить мог он всякий товар.

Вот однажды пастух, словно дух бестелесный,
Стал незрим: повернул он свой перстень чудесный.

К падишаху в покой, меч индийский схватив,
Он вошел и стоял, как невидимый див.

Но когда и последний ушел приближенный,—
Он, пред шахом явясь, поднял меч обнаженный.

Был ужасным видением шах поражен;
И, ему предложив свой сверкающий трон,

Он промолвил, дрожа от нежданного чуда:
«Что желаешь, скажи, и пришел ты откуда?»

Так ответил пастух: «Торопись! Я — пророк.
Признавай меня тотчас. Твой благостен рок.

Если я захочу, — я невидим для света.
Вот и все. Это свойство — пророков примета».

Падишах преклонился, почувствовав страх.
И весь город был в страхе, как сам падишах.

Так вознесся пастух, встарь скитавшийся долом,
Что легко завладел падишахским престолом.

Поиграл этим камнем недлительный срок
Наш пастух: и пастух — не пастух, а — пророк.

Ты признай, государь, всею силой признанья
Тех, что создали камень при помощи знанья.

Должно тайну волшебств укрывать от умов,
Чтоб незыблемым был нашей тайны покров.

Мой рассудок — вожак, полный жажды движенья,
Эту тайну не вывел на путь достиженья».

Искендером-царем был похвален Платон,
Так наглядно о тайном рассказывал он.

И для мудрых рассказ прозвучал не без прока,
И для многих имел он значенье урока.

Где твой саз, о певец! Пусть он радует! Пусть
Он сжигает мою непрестанную грусть!

Звуков шелковых жду, — тех, внимая которым
Распишу румский шелк я тончайшим узором.

Так промолвил мудрец, дивно знающий свет,
Тот мудрец, для которого скрытого нет:

В те далекие дни, повествуют преданья,
Ионийцы являли пример воздержанья.

Жизни, полной лишений, желали они.
Вожделенья огонь подавляли они.

Удивляла вошедших в румийцев жилища
Мудрость жизни большая и скудная пища.

Сберегавший в себе пламень жизненных сил,
Тот, кто все вожделенья сурово гасил,

Не пил сладостных вин и не ведал он страсти,
Чтоб рассудок не знал их сжигающей власти.

Кружит голову страсть. Пыл удерживай свой,
Если впрямь дорожишь ты своей головой.

Ионийцам казалось: во всем они правы,
Но от жизни влекли эти строгие нравы.

С суши на море утварь они понесли,
И для жизни избрали они корабли.

Быть мужам возле жен, — не всегда ль безрассудно?
И для жен сколотили отдельное судно.

Не страшились мужи в битве яростной пасть,
Но влекущую к женам отринули страсть.

И могло показаться: задумали греки,
Чтоб из мира их семя исчезло навеки.

Неким утром, лишь солнце украсило мир,
Искендер для ученых устраивал пир.

Он мутрибу сказал: «Я делами сегодня
Не займусь. Пировать мне сегодня угодней.

За Сократом пошли. Пусть прибудет Сократ.
Отрешившись от благ, всех мудрей он стократ».

И пред тем, кто для всех мог являться примером,
Встал посланец: «Я послан царем Искендером.

Чтоб свой кубок наполнить, явись, о мудрец,
Приодевшись поспешно, в Хосроев дворец».

Но отшельник, согласно своим поученьям,
Не склонился нимало к его обольщеньям.

Он сказал: «Должен так ты царю донести:
Ты того не ищи, чего нет на пути.

Я — не здесь, где царит Искендера величье.
Здесь — не я. Перед вами — одно лишь обличье.

Тот, кто господу служит, кто чище огня,
Из чертогов господних добудет меня».

Сей ответ, словно нить просверленных жемчужин,
Принял царь, хоть иной был душе его нужен.

Понял Властный: Сократ — отрешенья свеча,
Что горит, из безлюдья сиянье меча.

Этот блеск только тот примет в жадные очи,
Кто, как месяц, не спит в продолжение ночи.

Искендер приобрел многославный престол
И в желаньях своих он лишь к истине шел.

И всегда каждый муж, обладающий знаньем,
Хоть коротким ему угождал назиданьем.

И хоть много в подарок он принял речей,
Так не радовал сердце подарок ничей,

Как подарок, идущий к нему от Сократа:
Речь Сократа была трезвым знаньем богата.

Он решил, чтобы все же в сегодняшний день
Был Сократ приведен под высокую сень.

Доложили царю: «Нет безлюдней безлюдий,
Чем Сократа приют. Что отшельнику люди!

Так ушел он от мира, от всех его дел,
Что как будто гробница — Сократа удел.

Без родных и друзей он живет, беспечален,
В нищем доме, похожем на камни развалин.

Мог бы, ведает он, весь помочь ему свет,
Но на свет не намерен он выглянуть, нет!

В грубой ткани бродя, не желая атласа,
Ежедневно постясь, не вкушает он мяса,

И на целые сутки довольно ему
Только горстки муки. Больше пищи — к чему?

Только господу служба Сократа знакома.
Для людей у Сократа не будет приема».

Знать, решил он: «Души суетой не займи!» —
Не ему ль подражая, живет Низами?

Так твердили о том, чья высокая вера
Больше прежнего к старцу влекла Искендера.

Так вот люди всегда: не забудут они
Пожелавших забыть их докучные дни,

К тем, что мира бегут в беспрестанной боязни,
Люди часто полны все растущей приязни.

Лишь покинул Сократ человеческий род,
Стал Сократа искать ионийский народ.

Все хотел государь быть с премудрым Сократом.
Все не шел во дворец ставший звездам собратом.

Хоть желанье царя все росло и росло,
Был упорен добро распознавший и зло.

Но хоть долго к царю не являл он участья,
Верил царь Искендер в свет всегдашнего счастья.

Из придворных людей, окружающих трон,
Выбрал милого сердцу наперсника он

И послал к мудрецу со словами своими,
Чтоб Сократа потайно порадовать ими.

Вот слова государя: «Не с давних ли пор
Я желаю с тобою вести разговор?

Почему же, скажи, ты всегда непреклонен
И не внемлешь тому, кто к тебе благосклонен?

Что ж ты в бедном углу мой отринул чертог?
Дай ответ, чтоб я сердцем постичь его смог.

Правоты своей выскажи веское слово,
Дабы в прежней нужде не остался ты снова».

И к Сократу пошел с тайной речью гонец,
И слова государя прослушал мудрец.

И, в познаньях своих слывший в Греции дивом,
Так промолвить в ответ он почел справедливым:

«Хоть призыв государя почетен вполне,
Но худое и доброе явственно мне.

«Не иди, — я рассудка внимаю совету,—
В царском сердце любви не отыщешь примету».

Я вещание разума в явь претворил.
Ни к кому для забавы не шел Гавриил.

Я пошел бы к царю, вне испытанных правил,
Но ведь весть без ключа он в приют мой направил.

Если мускус в мешочке, как водится, сжат,
Нам вещает о скрытом его аромат.

Сердце — пастырь любви, кроме дружеской речи
И другое таит, если ждет оно встречи.

Если верное сердце любовью полно,
То учтивей учтивости будет оно.

Те, кто близки царю и пируют с ним рядом,
На кого государь смотрит ласковым взглядом,

На меня мечут взоров недобрый огонь,
Потому-то и стал мой прихрамывать конь.

Видно, царь на пирах под сверкающим кровом
Никогда не почтил меня благостным словом,

Потому что для многих, кто близки царю,
В мире светочем радостным я не горю.

Знаю: сердцу царя ясно видимы люди,
Но оно видит в них только праведных судей.

Коль приветна к тебе речь придворных вельмож,
И Владыке ты будешь казаться пригож.

Коль к тебе речь придворных враждебна сугубо,
То с тобой и Владыка обходится грубо.

Если свод без ущерба, то будут ясны
И пленительны отзвуки каждой струны.

Если в своде ущерб, — свод ответит не верно,
И звучать будет лад самый ласковый скверно.

Зло и правда — все то, что мы видим в пути,—
К Властелину дворца призывает идти.

Но вельможи твои с важным саном и с весом
Не допустят Сократа к пурпурным завесам.

Посуди, государь, в этой буре морской
Как же мне поспешать в твой дворцовый покой?

Море вспомнил я тотчас: простор его дружен
С драгоценною россыпью скрытых жемчужин,

На которые когти направил дракон.
Кто к жемчужинам ринется? Яростен он.

Как я к свету пойду, — к свету царской короны?
Ведь вокруг меня будут одни «пошел-воны».

Все они, пред царем искажая мой лик,
Вред наносят себе, и ущерб их велик.

Царь! О людях забыл, об укоре их строгом
Раб, стоящий в служенье пред господом богом.

И в служении этом — наставник я твой.
Во дворце же — твоим стану робким слугой.

Посуди, государь, к мыслям чистым причисли
Правоту этой свыше ниспосланной мысли».

И посланец, к царю возвратившись едва,
Наизусть повторил золотые слова.

Сняв с жемчужин покров, — где им сыщется мера? —
Наполнять стал он ими полу Искендера.

Но на россыпь сокровищ, безвестную встарь,
На метанья жемчужин обиделся царь.

Захотел он всем этим разящим укорам
Дать отпор. Устремлялся к разумным он спорам.

Молвил царь: «Он доволен жилищем в тиши.
Что ж, пойдем, и его мы отыщем в тиши».

И нашел дивный клад он в приюте убогом,—
В том, где горстка муки говорила о многом.

Спал, забывший мирское, не знавший утрат,
На земле, скрывшись в тень, безмятежный Сократ.

Царь, немного сердясь, мудреца, что покою
Предался, — пробудил, тихо тронув ногою.

«Встань, — он молвил, — поладить хочу я с тобой,
Чтобы стал ты богат и доволен судьбой».

Рассмеялся мудрец от надменного слова:
«Лучше б ты поискал человека другого.

Тот, кто счастлив крупинкой, — скажу я в ответ,—
Вкруг тебя словно жернов не кружится. Нет!

Мне лепешка ячменная — друг неизменный.
Что ж стремиться мне к булке пшеничной, отменной?

Без единого шел я по свету зерна.
Мне легко. Мой амбар! В нем ведь нет ни зерна!

Мне соломинка в тягость, — к чему же мне время
То, когда мне вручат непомерное бремя!»

Вновь сказал Повелитель: «Взалкавший добра!
Ты хотел бы чинов, жемчугов, серебра?»

Молвил мудрый: «Не сходны желания наши.
Нам с тобой не вздымать дружелюбные чаши.

Я богаче тебя, подвиг светлый верша.
Я — в посту, а твоя ненасытна душа.

Целый мир присылает тебе обольщенья,
Все ж ты нового ждешь от него угощенья.

Мне же в холод и в зной это рубище, царь,
Так же служит сейчас, как служило и встарь.

Ты несешь бремена́, но исполнен пыланья.
Для чего же мои хочешь ведать желанья?»

И сказал Искендер, что-то в мыслях тая:
«Ты скажи мне, кто ты и скажи мне, кто я?»

Отвечал мудрых слов и познанья хранитель:
«Я — дающий веленья, а ты — исполнитель».

И вскипел государь. Сколько дерзостных слов!
Стал искать Искендер их укрытых основ.

И промолвил премудрый, по слову поверий:
«Пред венчанным раскрою закрытые двери.

Я рабом обладаю. Зовут его — страсть.
Крепнет в сердце моем над служителем власть.

Перед этим рабом ты склонился, о славный!
Пред слугою моим, ты — служитель бесправный».

Царь, проникший в слова, обнажившие зло,
Помутился, в стыде опуская чело,

После вымолвил так: «Не чело ль мое светом
Говорит, что служу я лишь чистым заветам?

Чистый чистых укором не трогай. Внемли:
Не уснувши навеки, не пробуй земли».

Серебром был ответ с неприкрытою сутью:
«Ты ушей не зальешь оглушающей ртутью,

Если разум твой чист, если мысли чисты,
Для чего стал животному родственен ты?

Лишь оно в быстром стаде без гнева и злобы
Разбудить человека ногою могло бы.

Ведь нельзя же мыслителя сон дорогой
Прерывать, о разумный, небрежной ногой!

Тем разгневался ты, что я в дремной истоме,
Но ведь сам, государь, ты находишься в дреме.

Правом барса владея, напрасно готов
Ты, в дремоте, бросаться на бдительных львов,

Где-то мчится, тебя привлекая, добыча.
Но ведь я, о стрелок, не такая добыча»,

Речь Сократа провеяла, жаром дыша.
Стала воску подобна Владыки душа.

Хорошо не закрыть пред наставником слуха,
Чтоб Сократ вдел кольцо в его царское ухо!

И к себе мудреца смог он речью привлечь,
И приязненной стала подвижника речь.

Из возвышенных мыслей, премудрым любезных,
Он явил целый ряд Искендеру полезных:

«Ты ведь создал железное зеркало. В нем
Отразился твой ум светозарным огнем;

Ты и душу свою мог бы сделать прекрасной,
Словно зеркало чистой, как зеркало ясной.

Если встарь сотворил ты железную гладь,
Чтобы в ней, нержавеющей, все отражать,—

С сердца ржавчину счисть, — и в пути ему милом
Повлечется оно лишь к возвышенным силам.

Очернив свои злобные замыслы, ты
Мигом сердце очистишь от злой черноты.

Ад всем замыслам черным — пособник нелживый.
Но ведь зиндж, государь, продавец несчастливый.

Черным зинджем не стань. Позабыть бы их всех!
Только помни, о царь, их сверкающий смех.

Если черным ты стал, ты сгори, словно ива,
Ею зиндж побелил свои зубы на диво.

Некий черный в железо посмотрится, но
Там сверкнет его сердце. Так чисто оно.

Древний молвил водитель: да ведает всякий,—
Животворный ручей протекает во мраке.

Грязь покинь, чтоб очиститься, как серебро.
У него поучись, если любишь добро.

Если ум ты очистишь, не дашь его сквернам,
Он потайного станет хранителем верным,

Он молитве предутренней келью найдет,
Он, пронзив небосвод, свой продолжит полет.

Хоть завесу ты можешь убрать от оконца,
Свет, идущий в оконце, зависит от солнца.

Знай, светильника свет подаяньем живет,
Устремляясь к нему, ветер пламень убьет.

Ты неси паланкин, полный солнечным светом,
И любовь на любовь твою будет ответом.

От колючек и сора очистивши вход,
Жди царя. Кто же дерзко его позовет?

На охоту он выедет, и по дороге
Чистоту на твоем он увидит пороге.

И, поняв, что он гость, в твой заехавший край,
Ты нежданному гостю хвалы воздавай.

И, запомнив: смиренье всего нам дороже,—
Ты венца не проси и покорности тоже.

Будь лишь духом на пире, не знающим зла.
Знай, привратник на пир не пускает тела.

Обувь пыльную скинь, ты ходил в ней дотоле
По земле. Ты воссядешь на царском престоле.

Сотрапезник царя, распростившийся с тьмой!
Ногти хною укрась и ладони омой.

Коль сидеть близ царя станет нашим уделом,
Самый смелый из нас мигом станет не смелым.

Для престола царя даже яростный лев
Стал опорой, от страха навек замерев.

Кто вошел бы к тебе не по должному чину,
Получил бы удар от привратника в спину.

Но взгляни! Пред тобою нездешний престол.
С бедным сердцем людским ты к нему подошел.

Если к этому, царь, подошел ты престолу,
Стань рабом, опусти свою голову долу.

Если ж нет, — ну так что ж! Ты — владыка царей.
Что за дело тебе до собак сторожей!

Не сердись, если я по горячему нраву
Был неласков с тобой, не вознес тебе славу.

Стало сердце мое горячее огня
И, чтоб небо проведать, ушло от меня.

Но вернулось оно из-под блещущих арок,
И гостинец его дал тебе я в подарок».

Смолк премудрый, окончивши слово.
Горя, Это слово дышало в душе у царя.

Словно солнце светя, с озарившимся ликом
Царь на пир возвратился в волненье великом.

И все мысли, что высказал нищий мудрец,
Записал чистым золотом лучший писец.