Автор неизвестен - Махабхарата. Рамаяна

Владыка Летающих Ночью надел огнезарный,
В камнях драгоценных, венец на чело Кумбхакарны.

Затем Кумбхакарне на шею надел ожерелье.
Как месяц, блистало жемчужное это изделье.

В кувшинообразные уши продел он для блеска
Алмазные серьги, — у каждой сверкала подвеска.

Цветов плетеницы, что были полны аромата,
Запястья, и перстни, и нишку из чистого злата
Великоблестяший надел перед битвой на брата.

Сиял Кумбхакарна, в убор облачен златозарный,
Как жертвенным маслом питаемый пламень алтарный,

И смахивал, с поясом дивным на чреслах, в ту пору
На царственным Шешей обвитую Мандару-гору,

Когда небожителям эта вершина мутовкой
Служила, обвязана змеем, как толстой веревкой.

Кольчугу такую, что сетки ее тяжкозлатной
Стрела не пробьет и клинок не разрубит булатный,

Надев, он сиял, как владыка снегов, Химапа́ти,
Закован в златую броню облаков на закате.

Был ракшас, украсивший тело и дротик несущий,
Отважен, как перед победой тройной — Самосущий[280].

И слева направо престол обошел Кумбхакарна,
И брата напутствие выслушал он благодарно.

С властителем Ланки простясь, выезжал Сильнорукий
Под гром барабанов и раковин трубные звуки.

С конями, слонами, оружьем несметная сила
За этим свирепым, воинственным мужем валила!

Как будто бы туч грохотали гряды громоносных —
Катили ряды колесниц боевых двухколесных.

И всадники ехали на леопардах могучих,
На львах, антилопах, на птицах, на змеях ползучих.

Прислужники зонт над летателем этим полночным
Держали, когда, осыпаемый ливнем цветочным,

Противник богов, охмелевший от запаха крови,
Он шествовал с дротиком острым своим наготове.

За ним пехотинцы, ужасные ликом и статью,
С очами кровавыми, шли нескончаемой ратью.

С неистовой силищей, кто — булавой, кто — ослопом,
Махали страшилища, так и ломившие скопом!

Кто палицу нес или связку тяжелого тала[281],
Кто с молотом шел иль с трубою, что стрелы метала.

Своим супостатам они угрожали мечами,
Секирами, копьями, дротиками и пращами.

Желая врагов запугать и повергнуть в смущенье,
Тем временем сам исполин претерпел превращенье.

Еще устрашительней стал Кумбхакарна обличьем,
И мощью своей небывалой, и грозным величьем.

Сто луков имел он в плечах[282], да шестьсот было росту:
Шесть раз, — если счесть от макушки до пят, — было по́ сту!

Свирепые очи подобно тележным колесам
Вращались, и было в нем сходство с горящим утесом.

«Сожгу вожаков обезьяньих, — вскричал Кумбхакарна, —
Как пламя — ночных мотыльков! — И добавил коварно: —

Ведь к нам обезьяны простые вражды не питают.
Пускай украшают сады и в лесах обитают!

Царевич Айодхьи — причина беды и разлада.
Я Раму убью, и закончится Ланки осада!»

Как бездна морская, откликнулись яростным ревом
Свирепые ракшасы, этим утешены словом.

На битву спешил Кумбхакарна, хоть с первого шага
Приметы вещали воителю зло, а не благо.

Темнели над ним облака, неподвижны и хмуры,
Как будто вверху распластали ослиные шкуры.

Небесные сыпались камни, сверкали зарницы,
И слева направо кружили зловещие птицы.

С раскрытыми пастями, пыхая пламенем, выли
Шакалы: они устрашающим знаменьем были!

Стремглав с грозновещих небес опустился стервятник
На дротик, что поднял бестрепетный Раваны ратник.

На левом глазу Кумбхакарны задергалось веко,
И левая длань задрожала, впервые от века.[283]

Над ним, пламенея средь белого дня, пролетело
И рухнуло с громом ужасным небесное тело.

От этих примет волоски поднимало на коже,
Но шел Кумбхакарна, раздумьем себя не тревожа.

Критантой гонимый, являясь игралищем рока,
Стопу над стеной крепостною занес он высоко.

Полки обезьян обложили столицу, как тучи,
Но ринулся в стан осаждающих ракшас могучий.

Как тучи от ветра, пустились они врассыпную,
Когда супостат через стену шагнул крепостную.

Увидя враждебное войско в смятенье великом,
На радостях он разразился неистовым рыком.

На землю валил обезьян этот рев Кумбхакарны,
Как валит секира, под корень рубя, ашвакарны[284].

И рати, бегущей со всей быстротой обезьяньей,
Казалось — грядет Всемогущий с жезлом воздаянья.[285]

Страшась Кумбхакарны, пустились бегом обезьяны,
Но храброго А́нгады оклик услышали рьяный:

«Вы что — ошалели? Спасенья не только в округе —
На целой земле не найдется бежавшим в испуге!

Оружье бросая, показывать недругу спины,
Чтоб жены смеялись над вами? Стыдитесь, мужчины!

И много ли толку, скажите, в супружестве вашем,
Когда сомневаются женщины в мужестве вашем?

Зазорно, почтенного мужа забыв благородство,
Бежать, обнаружа с простой обезьяною сходство!

Скажите, куда подевались хвастливые речи?
Где вражьи воители, вами убитые в сече?

Бахвалы такие, сробев перед бранным искусом,
Спасаются бегством, подобно отъявленным трусам.

Назад, обезьяны! Должны пересилить свой страх мы!
Блаженство посмертное ждет нас в обители Брахмы[286].

А если врагов уничтожите в битве кровавой
И целы останетесь — быть вам с пожизненной славой.

Расправится Рама один на один с Кумбхакарной.
Глупец, — он летит мотыльком на огонь светозарный!

Но если один одолеет он множество наше,
То выявит миру тем самым ничтожество наше!

Мы шкуру спасем, но утратим достоинство наше.
Бесчестье падет на несметное воинство наше».

Кричали в ответ обезьяны: «Внимать укоризне
Не время, не место, иначе лишимся мы жизни!»

В немыслимом блеске, притом в исступленье великом,
Узрев Кумбхакарну с его ужасающим ликом,
Они врассыпную летели с отчаянным криком.

Хоть Ангады речь беглецам показалась некстати,
Бесстрашный сумел устыдить предводителей рати!

И все вожаки обезьяньи по собственной воле,
Презрев малодушье, вернулись на ратное поле.

Погибнуть готовы, отвагой воинственной пьяны,
Отчаянный бой учинили тогда обезьяны.

Утесы ломали они, вырывали деревья.
Где высились рощи, они оставляли корчевья,

И, бросившись на Кумбхакарну, свирепы и яры,
Скалой или древом ему наносили удары.

Он палицей бил обезьян — удальцов крепкотелых,
В охапку сгребал он по тридцать воителей смелых,
В ладонях размалывал и пожирал помертвелых.

Отважных таких восемь тысяч семьсот пали наземь,
Убиты в сраженье разгневанным ракшасов князем!

Как некогда змей истреблял златоперый Супа́рна,
В неравном бою обезьян пожирал Кумбхакарна.

Но, вырвав из почвы деревья с листвой и корнями,
Опять запаслась обезьянья дружина камнями.

И, гору подняв над собою, Двиви́да могучий
На Гороподобного двинулся грозною тучей

И — бык обезьяньей дружины, воитель отборный —
Швырнул в Кумбхакарну стремительно пик этот горный.

На войско упала кремнистая эта вершина,
Убила коней и слонов, миновав исполина.

Другая громада в щепу разнесла колесницы,
И воины-ракшасы там полегли, и возницы.

Обрушились глыбы на конскую рать и слоновью.
В бою захлебнулись отменные лучники кровью,

Но жгли главарей, что дружину вели обезьянью,
Их стрелы, как пламень, сулящий конец мирозданью.

А те ударяли в отместку по ракшасам дюжим,
По их колесницам, но конским хребтам и верблюжьим,
Деревья с корнями себе избирая оружьем.

И, в воздухе чудом держась, Хануман в это время
Валил исполину деревья и скалы на темя.

Но был нипочем Кумбхакарне обвал изобильный:
Деревья и скалы копьем разбивал Многосильный.

Копье с наконечником острым бестрепетной дланью
Сжимая, он бросился в гневе на рать обезьянью.

Тогда Хануман благородный, не ведая страха,
Ударил его каменистой вершиной с размаха.

Упитано жиром и кровью обрызгано, тело
Страшилища, твердой скале уподобясь, блестело.

От боли такой содрогнувшись, хоть был он двужильный,
Копье в Ханумана метнул исполин многосильный.

С горой огнедышащей схожий, Кувшинное Ухо
Метнул в Ханумана, взревевшего страшно для слуха,
Копье, точно Кра́унча-гору пронзающий Гуха[287].

И рев, словно гром, возвещавший конец мирозданья,[288]
И кровь извергала пробитая грудь обезьянья.

Изда́ли свирепые ракшасы клич благодарный,
И вспять понеслись обезьяны, страшась Кумбхакарны.

Тогда в Кумбхакарну скалы многоглыбной обломок,
Опомнившись, Нила швырнул, но Пуластьи потомок[289]

Занес, не робея, кулак необъятный, как молот,
И рухнул утес, пламенея, ударом расколот.

Как тигры среди обезьян, Гандхама́дана, Ни́ла,
Шара́бха, Риша́бха, Гава́кша, — их пятеро было, —
Вступили в борьбу с Кумбхакарной, исполнены пыла.

Дрались кулаком и ладонью, скалою и древом,
Ногами пинали врага, одержимые гневом.

Но боли не чуял совсем исполин крепкотелый.
Риша́бху сдавил Кумбхакарна, в боях наторелый.

И, хлынувшей кровью облившись, ужасен для взгляда,
На землю упал этот бык обезьяньего стада.

Враг Индры ударом колена расправился с Нилой,
Хватил он Гава́кшу ладонью с великою силой,

Шара́бху сразил кулаком, и, ослабнув от муки,
Свалились они, как деревья багряной киншуки,
Что острой секирой под корень срубил Сильнорукий.

Своих вожаков обезьяны узрели в несчастье
И тысячами напустились на сына Пуластьи.

Как тысячи скал, что вступили с горой в ратоборство,
Быки обезьяньих полков проявили упорство.

На Гороподобного ратью бесстрашною лезли,
Кусались, когтили его, в рукопашную лезли.

И ракшас, облепленный сплошь обезьяньей дружиной,
Казался поросшей деревьями горной вершиной.

И с Гарудой царственным, змей истреблявшим нещадно,
Был схож исполин, обезьян пожирающий жадно.

Как вход в преисподнюю, всем храбрецам обезьяньим
Разверстая пасть Кумбхакарны грозила зияньем.

Но, в глотку попав к ослепленному яростью мужу,
Они из ушей и ноздрей выбирались наружу.

Он, тигру под стать, провозвестником смертного часа
Ступал по земле, отсыревшей от крови и мяса.

Как всепожирающий пламень конца мирозданья,
Он шел, и редела несметная рать обезьянья.

Бог Яма с арканом иль Индра, громами грозящий, —
Таков был с копьем Кумбхакарна великоблестящий!

Как в зной сухолесье огонь истребляет пожарный,
Полки обезьян выжигались дотла Кумбхакарной.

Лишась вожаков и не чая опоры друг в друге,
Бежали они и вопили истошно в испуге.

Но тьмы обезьян, о спасенье взывавшие громко,
Растрогали храброго Ангаду, Индры потомка.

Он поднял скалу наравне с Кумбхакарны главою
И крепко ударил, как Индра — стрелой громовою.

Взревел Кумбхакарна, и с этим пугающим звуком
Метнул он копье, но не сладил с Громо́вника внуком[290].

Увертливый Ангада, ратным искусством владея,
Копья избежал и ладонью ударил злодея.

От ярости света невзвидел тогда Кумбхакарна,
Но вскоре опомнился, и, усмехнувшись коварно,

Он в грудь кулаком благородного Ангаду бухнул,
И бык обезьяньей дружины в беспамятстве рухнул.

Воитель, копьем потрясая, помчался ретиво
Туда, где стоял обезьян повелитель Сугрива.

Но царь обезьяний кремнистую выломал гору
И с ней устремился вперед, приготовясь к отпору.

На месте застыл Кумбхакарна, и дался он диву,
Увидя бегущего с каменной глыбой Сугриву.

На теле страшилища кровь запеклась обезьянья.
И крикнул Сугрива: «Ужасны твои злодеянья!

Ты целое войско пожрал, храбрецов уничтожил
И низостью этой величье свое приумножил!

Что сделал тебе, при твоей устрашающей мощи,
Простой обезьяний народ, украшающий рощи?

Коль скоро я сам на тебя замахнулся горою,
Со мной переведайся, как подобает герою!»

«Ты — внук Праджапа́ти, — таков был ответ Кумбхакарны, —
И Сурья тебя породил — твой отец лучезарный!

Не диво, что ты громыхаешь своим красноречьем!
Воистину мужеством ты наделен человечьим.

Отвагой людской наградил тебя Златосиянный,
Поэтому ты хорохоришься так, обезьяна!»

Швырнул Сугрива горную вершину
И угодил бы в сердце исполину,
Но раскололась об его грудину
Гора, утешив ракшасов дружину.

Тут ярость обуяла их собрата,
Казалось, неминуема расплата,
И, раскрутив, метнул он в супостата
Свое копье, оправленное в злато.

Сын Ветра — не быть бы царю обезьяньему живу! —
Копье ухватил на лету, защищая Сугриву.

Не менее тысячи бха́ров[291] железа в нем было,
Но силу великую дал Хануману Анила.

И все обезьяны в округе пришли в изумленье,
Когда он копье без натуги сломал на колене.

Утратив оружье, что весило тысячу бхаров,
Другое искал Кумбхакарна для смертных ударов.

Огромный молот хвать за рукоять он!
Но лютый голод ощутил опять он.
Свирепо налетел на вражью рать он,
Стал обезьянье войско пожирать он.

Царевич Айодхьи из дивного лука Вайа́вья[292]
Пускает стрелу — покарать Кумбхакарны злонравье!

Так метко стрелу золотую из лука пускает,
Что с молотом правую руку она отсекает.

И, с молотом вместе, огромная — с гору — десница
Туда упадает, где рать обезьянья теснится.

От молота тяжкого разом с рукой и предплечьем
Погибли иные, остались другие с увечьем.

Айодхьи царевича с князем Летающих Ночью
Жестокую схватку они увидали воочью.

Как царственный пик, исполинской обрубленный саблей,
Был грозный воитель, но мышцы его не ослабли.

Рукой уцелевшей он выдернул дерево тала,
И снова оружье у Рамы в руках заблистало.

Он Индры оружьем, что стрелы златые метало,
Отсек эту руку, сжимавшую дерево тала.

Деревья и скалы ударило мертвою дланью,
И ракшасов тьму сокрушило, и рать обезьянью.

Взревел и на Раму набросился вновь Злоприродный,
Но стрелы в запасе боритель держал благородный.

Под стать полумесяцу их наконечники были.
Отточены и широки в поперечнике были.

Царевич достал две огромных стрелы из колчана
И ноги страшилища напрочь отрезал от стана.
И недра земли содрогнулись, и глубь океана,

Все стороны света, и Ланка, и ратное поле,
Когда заревел Кумбхакарна от гнева и боли.

Как Раху — луны светозарной глотатель коварный —
Раскрыл, словно вход в преисподнюю, пасть Кумбхакарна.

Когда на царевича ринулся ракшас упрямо,
Заткнул ему пасть златоперыми стрелами Рама.

Стрелу, словно жезл Самосущего[293] в день разрушенья,
Избрал он! Алмазные были на ней украшенья.

Избрал он такую, что, солнечный блеск изливая,
Врага поражала, как Индры стрела громовая.

В себе отражая дневного светила горенье,
Сияло отточенной этой стрелы оперенье.

И было одно у нее, быстролетной, морило —
Что мог состязаться с ней только бог ветра, Анила.

Все стороны света, летящая неотвратимо,
Наполнила блеском стрела, пламенея без дыма.

И, видом своим устрашая, как Агни ужасный,
Настигла она Кумбхакарну, как бог огневластный.

И с парой ушей Кумбхакарны кувшинообразных,
И с парой красиво звенящих подвесок алмазных,

С резцами, с клыками, торчащими дико из пасти,
Мгновенно снесла она голову сыну Пуластьи.

Так царь небожителей с демоном Вритрой однажды
Расправился, племя людское спасая от жажды.

Сверкнула в серьгах голова исполинская вроде
Луны, что замешкалась в небе при солнца восходе.

Упала она, сокрушила жилища и крепость,
Как будто хранила в себе Кумбхакарны свирепость.

И с грохотом рухнуло туловище исполина.
Могилою стала ему океана пучина.

Он змей и затейливых рыб уничтожил огулом,
Внезапную гибель принес он зубастым акулам
И врезался в дно с оглушительным плеском и гулом.