Аиссе - Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес
Никола это казалось забавным, Лотте тоже, но нам с Мод было не до смеха. Мы шли с ней рядом, разумеется не прикасаясь друг к другу, и нам совершенно не о чем было говорить. В кино Никола и Лотта нарочно вели себя нескромно, и Никола время от времени оборачивался к нам, как бы приглашая последовать их примеру.
— Ну, как там, сзади? Идут дела?
Мы с Мод ни слова не сказали друг другу, только в антракте, когда ходили пить лимонад, она тихо произнесла:
— Я думаю, мне лучше уйти.
Я так и не понял — то ли я разочаровал ее, то ли ей было так же мучительно неловко, как и мне. Пожалуй, я и сейчас не понимаю. Никола с Лоттой уговорили ее остаться. После кино мы вчетвером дошли до дома Мальтерров.
— Может быть, зайдете?
Я покачал головой.
— Имей в виду, — предупредил Никола, — через два дня поздно будет. У матери Лотты кончаются ночные дежурства.
Они вошли в дом, и дубовая дверь закрылась за ними. Мы с Мод остались на улице.
— Разрешите проводить вас?
— Только до конца набережной. Не нужно, чтобы кто-нибудь видел нас вместе.
— Почему? Из-за вашего отца?
— Да.
Я заметил, что она ответила не сразу.
— Он и в самом деле такой строгий?
На это она не ответила. Мы стояли у самой воды, неловкие, растерянные.
— Знаете, я ведь не такой, как мой друг.
— Знаю.
— Это все он… Это он заставил меня прийти…
— Да…
— Но теперь я об этом не жалею.
Она в темноте быстро подняла на меня глаза и тотчас же потупилась.
— Вы хороший, — прошептала она.
Почему вдруг я почувствовал такое волнение? Ведь еще три часа назад я ее не знал и даже не разглядел как следует…
— Надеюсь, я вас еще увижу?..
Это прозвучало как вопрос, но она ничего не ответила.
— Мне пора домой. Спокойной ночи. Спасибо за вечер.
— Это я должен вас благодарить.
— Нет, я.
Она протянула мне руку без перчатки, по-прежнему холодную, но я не посмел задержать ее в своей.
Я не знал еще, что влюблен, но понял это, когда лег в постель, и, уткнувшись лицом в подушку, почувствовал, что сейчас заплачу…
Мы еще дважды встречались с ней во время рождественских каникул, и оба раза в компании Лотты и Никола; один раз мы ходили в кино, во второй — в нашем распоряжении был только час, и мы гуляли в темном парке.
Мы шли сзади, и к концу прогулки рука Мод оказалась в моей.
— Вы когда возвращаетесь в Пуатье?
— В среду. — Неожиданно для самого себя я добавил — Но я по-прежнему буду приезжать на мотоцикле по субботам и воскресеньям.
— Я знаю.
— Что?
— Что вы приезжаете сюда каждую пятницу. Разве вы забыли, что я работаю в префектуре?
Я был молод, почти так же молод, как ты теперь, вот почему я не смею утверждать, что не ошибался в ней. Больше всего меня умиляла ее покорность, которой я никогда больше не встречал ни у одной женщины и которую назвал бы гордой покорностью.
Позднее она призналась мне, что влюбилась в меня задолго до нашей первой встречи и часто смотрела из окна канцелярии — не покажусь ли я. Она не надеялась познакомиться со мной: я был в ее глазах существом почти недоступным.
— Понимаешь теперь, почему я так вела себя в первый вечер? Мы втроем уже несколько минут ожидали тебя, и, когда ты вдруг появился из-за угла с поднятым воротником, я почувствовала, что не смогу произнести ни слова. Наверное, я тебе показалась очень глупой, да?
Это она придумала, каким образом нам встречаться в дни моих приездов в Ла-Рошель.
— Придется прибегнуть к помощи Шарлотты, отец ни за что не позволит мне выходить из дому без нее. Уж не знаю, как ей удалось внушить к себе такое доверие, — он верит всему, что бы она ни сказала, а меня всегда подозревает во лжи…
Мы уговорились встречаться по субботам в восемь часов на углу улицы, где жила Лотта, и в отсутствие Никола — он приезжал из Бордо не каждую неделю — проводить вечера втроем.
Три недели спустя, возвращаясь около полуночи домой, я заметил свет под дверью кабинета отца и зашел к нему. Мы поговорили несколько минут, потом я сказал, стараясь, чтобы мои слова прозвучали как можно более легкомысленно:
— Знаешь, я, кажется, влюблен.
Он не удивился, не нахмурился, не улыбнулся, и это подбодрило меня, ибо больше всего я боялся его улыбки. Отец внимательно на меня посмотрел и — я и сейчас уверен в этом — понял, что я говорю серьезно.
— В Пуатье?
Я покачал головой.
— Здесь, в Ла-Рошели?
— Да. Она работает в префектуре.
Какую цель преследовал я этим признанием? Может быть, хотел придать значительность тому, что еще не было значительным, заручиться свидетелем, который помешал бы мне повернуть назад?
У меня отнюдь не было того победоносного вида, какой был у Никола, когда он рассказывал мне о Лотте. Я был весел, но и серьезен. И все же тогда это было еще только игрой.
— Замечательная девушка, вот увидишь.
Он, очевидно, мысленно перебирал всех девушек, служивших в префектуре.
— Надеюсь, это не мадемуазель Бароме?
— Я ее не знаю.
— Красивая брюнетка лет двадцати пяти, корсиканка с усиками.
Мы оба посмеялись.
— Нет. Может быть, ты ее не знаешь, она новенькая. Работает в отделе у Ваше. Ее зовут Мод Шотар.
Отец ничем не показал мне, что огорчен.
— Брюнеточка, только что из школы?
— Да.
— Ты встретил ее в городе? Вас познакомил кто-нибудь из твоих друзей?
— Да, Никола. Он любовник ее ближайшей подруги.
Я нарочно сказал «любовник», чтобы отец понял, что я уже мужчина.
— А ты?
Я понял, о чем он спрашивает.
— Нет. Я — нет. — И прибавил: — Она еще девственница.
— Смотри, будь осторожен.
И какая-то новая нотка послышалась мне в его обычном:
— Спокойной ночи, сын.
ГЛАВА ВОСЬМАЯЭто были два самых значительных, самых наполненных, самых богатых года моей жизни, а я этого не сознавал и никогда бы в это не поверил, может быть потому, что слишком велико было несоответствие между моими желаниями и действительностью.
Еще и сейчас меня приводит в бешенство извечный диалог между взрослыми и юными. Тебе он знаком. Я вижу, как ты тоже, едва он начинается, съеживаешься и недоверчиво прячешься в свою скорлупу.
— Сколько вам лет, молодой человек?
Хочешь не хочешь, приходится отвечать — ведь нас учили быть вежливыми:
— Восемнадцать, сударь.
— Счастливец! — неизменно восклицает собеседник с наигранным добродушием. — Дорого бы я дал, чтоб быть в вашем возрасте… — И обычно насмешливо добавляет: — И знать вдобавок то, что знают в моем.
Что знать? Что надежды и мечты не сбываются? Что действительность никогда не соответствует и не может соответствовать нашим представлениям о ней? Будто юные уже не познали этого на собственном опыте…
Толкуют о невинном возрасте, а между тем юноша мечется среди мучительных вопросов, отбиваясь от унизительных мыслей.
И дело не в прыщах, которые обнаруживаешь, бреясь, и которых стыдишься, как неизлечимого порока, не в костюмах, которые почему-то не впору, не в больших ногах, которые не знаешь куда деть.
Жаждешь высокого, кажется, вот оно рядом, сейчас коснешься его, но, едва протягиваешь к нему руку, какое-нибудь глупое табу, смешная нелепость или ироническая улыбка преграждают путь чистейшему порыву души.
Прошло несколько недель, и Мод, которую я встретил в столь пошлых обстоятельствах, что не мог без возмущения вспоминать об этом, Мод стала «моей женой», и я уже не смел думать о ней иначе. Разве кто-нибудь мог это понять? В глазах Никола и Лотты, единственных, кто был посвящен в тайну, наши отношения ничем не отличались от их, разве что были более наивны, более сентиментальны.
Что думали о нас те, кто встречал в темных аллеях городского парка нескладного, длинного юношу и тоненькую девочку? Сначала мы ходили рядом, не касаясь друг друга, потом держась за руки и, наконец, обнявшись — моя рука на ее талии, ее голова у моего плеча…
Обычная юная пара, как и все на свете влюбленные, которая ищет свободную скамейку, подальше от электрических фонарей, чтобы целоваться, целоваться, пока не перехватит дыхание…
Но юные никогда не повторяют того, что уже однажды было, каждый начинает все сызнова, будто до него никто не любил…
А отец, понимал ли он меня? Догадывался ли, почему мне было необходимо делиться с ним? Я хотел, чтобы кто-нибудь знал правду, знал, что это не случайный, мимолетный роман, что это на всю жизнь… Однажды вечером я ему сказал:
— Если бы мне пришлось отказаться от нее, я бы покончил с собой.
Еще так недавно наши короткие беседы велись совсем в ином, безразличном тоне! Мне вспоминаются эти недолгие разговоры, словно мимоходом брошенный в чужое окно взгляд, — например, когда в лицее проходили литературу XVIII века, я как-то упомянул об этом за столом.
