Аиссе - Соната дьявола: Малая французская проза XVIII–XX веков в переводах А. Андрес
Сын мой…
Не насмешит тебя такое начало? Почувствуешь ли ты за этими двумя словами, как я растерян и как трудно мне начать? Я не привык писать тебе. И в самом деле, сейчас только сообразил, ведь я не писал тебе с тех самых пор, как ты был маленьким и летом уезжал с мамой на каникулы раньше меня… То были короткие записки, я называл тебя в них «сыночек», «мой мальчик», а еще, помнится, «малыш». Теперь я обычно называю тебя «сын» — но, когда я написал это слово здесь, в начале страницы, оно вдруг показалось мне каким-то голым и в то же время слишком уж торжественным. А «сын мой» напоминает о завещании.
Однако надо начинать, и у меня совсем такое же чувство, как в те вечера, когда я захожу в твою комнату, где ты сидишь за своими книгами и тетрадками, и принимаюсь шагать из угла в угол, а потом сажусь на краешек твоей постели, откашливаюсь — и в конце концов закуриваю.
Самое трудное для меня то, что я ведь, собственно, даже не знаю, когда ты будешь читать эти строки и все то, что, вероятно, я еще здесь напишу. Сначала я думал попросту рассказать тебе все — войти к тебе, как обычно, после ужина, сесть на твою кровать и дождаться момента, когда ты приподнимешь голову, слегка обернешься ко мне и бросишь небрежно:
— Все в порядке?
Обычно нам почти нечего сказать друг другу. Вернее, нет такой потребности. Может быть, мы не находим слов? Или мешает какая-то стыдливость? Не знаю. Удастся ли мне в этих записках ответить на этот вопрос и на другие, которые я часто себе задавал?
Итак, последнее время, открывая твою дверь, я всякий раз собирался поговорить с тобой. Еще с того самого утра 23 октября, когда мы хоронили моего отца. Могу даже точно сказать, где я решил, что сделаю это. В Везине, в тамошней скромной церкви, где мы стояли рядом… Звучало «Dies irae».[7] Твоя мама и моя сестра вместе с другими женщинами стояли слева. Пьер Ваше, твой дядя, ожидал нас на улице.
Отпевание было скромным — кюре, два мальчика из хора, органист, выполнявший также обязанности певчего. На улице лил дождь. Перед этим мы долго шли за катафалком — от виллы «Магали» до церкви, — и по пути я вдруг заметил, что ты выше меня. Высокий, стройный, в новом темно-сером, почти черном плаще, откинутые назад волосы, которые твоя мама находит слишком длинными, осунувшееся лицо, заострившийся нос, странно напряженный, будто остановившийся взгляд.
Нас было человек тридцать в холодной церкви; мокрые следы блестели на плитах пола. Шесть свечей горело вокруг гроба.
Часто ли случалось тебе бывать в церкви? Понимаешь ли ты смысл обряда, который совершался перед нами? Смысл слов, которыми обмениваются между собой священники и причт?
А несколькими месяцами раньше мы вот так же стояли здесь все вместе, это было 23 февраля (тоже 23-е, меня поразило это совпадение), и хоронили мою мать, твою бабушку, жену того человека, которому теперь пришла очередь лежать на возвышении под черным покрывалом с вышитым серебряным крестом.
На похоронах бабушки я просто не обращал на тебя внимания — ты все еще казался мне ребенком, хотя я знал, что тебе скоро шестнадцать. А в этот раз я взглянул на тебя и вдруг почувствовал, что рядом со мной идет мужчина, взрослый мужчина, который думает, наблюдает, судит. Может быть, давно уже думает и судит.
Там, в доме покойного, в этой пресловутой вилле «Магали», ветхой развалюхе, в которой никто из семьи не собирается больше жить, которая отныне для нас не существует, ты не произнес ни слова, но все время внимательно смотрел вокруг себя, словно стараясь навсегда запомнить каждую мелочь.
А перед этим ты был свидетелем семейных споров по поводу похорон — ты слушал их тоже молча, не разжимая губ, ничем не выказывая своего мнения. Тебе было противно, правда? Ты просто дождаться не мог, чтобы мы перестали наконец говорить о вещах, которые кажутся тебе чем-то гадким, омерзительным…
Что ты чувствовал в эти последние месяцы, когда по воскресеньям я, бывало, говорил тебе почти умоляющим тоном:
— Поедем со мной, навестим дедушку. Это займет у тебя всего несколько минут, потом ты сразу же сможешь уйти.
Ты ехал со мной, явно недовольный. Подозреваю, ты злился, что из-за меня тебе придется скучать.
Я не обвиняю тебя, сын. Даже, пожалуй, понимаю.
Но мне хочется, чтобы ты кое о чем узнал. Хочется и ради тебя, и ради себя, и ради него — того, кто лежал тогда на возвышении под черным покрывалом и кого мы потом проводили на кладбище, — на сей раз с нами был и твой дядя Ваше.
Я отказался от мысли рассказать тебе обо всем с глазу на глаз не только потому, что мне было бы неловко. Решись я даже на это, я лишь сообщил бы тебе некоторые факты, и мы оба постарались бы как можно скорее закончить разговор.
А дело не только в фактах.
Вчера вечером я решил, что обо всем тебе напишу, положу письмо на твой стол и никогда не скажу об этом ни слова. А ответ постараюсь прочитать в твоих глазах.
Но сегодня я уже не уверен, что поступлю именно так, и думаю: не подождать ли? Чего? Нет, не того, чтобы ты стал взрослым, успокойся, повторяю, я не считаю тебя ребенком.
Подождать — вот и все. Кто знает? Может быть, подожду, пока ты женишься, тоже станешь отцом и тебе в свою очередь придется перед кем-то держать ответ?
Прочтет ли эти строки шестнадцатилетний Жан-Поль, которого я знаю, или уже тридцатилетний, а то и сорокалетний мужчина? Может быть, даже мой ровесник (мне сейчас сорок восемь), потому что, возможно, я захочу, чтобы ты прочел это только после моей смерти, а ведь я могу прожить столько же, сколько моя мать, которая умерла в восемьдесят один год, или отец, который умер в семьдесят семь лет.
Не пугайся, я не собираюсь расчувствоваться по этому поводу. Я — Лефрансуа, как и ты, такой же Лефрансуа, каким до меня был мой отец, а до него — мой дед.
Напротив, я с улыбкой — отнюдь не грустной — представляю себе тебя в моем возрасте, в свою очередь размышляющего о том, что думает твой сын о тебе и о своем дедушке.
Это может показаться тебе странным, но начать я хочу не с прошлого (хотя речь пойдет именно о прошлом), а с нашей нынешней жизни, которую ты знаешь или воображаешь, что знаешь, так же хорошо, как я. Не потому ли мне это так нужно, что настоящее помогает мне осмыслить прошлое, представляя его в новом свете?
Не знаю. Очевидно, мне не раз еще придется повторять эти два слова, так же как и слова «может быть», — ведь для того я и решил писать, чтобы, пробиваясь вперед по этой зыбкой почве, попытаться выразить мысли и чувства, которые, должно быть, уже давно живут во мне, но иной раз не до конца ясны мне самому.
Как бы это получше объяснить? Вот мы сейчас представляем собою семью — твоя мама, ты, моя сестра Арлетта (мы редко видимся, но все же это твоя тетя) и ее муж Пьер Ваше, который приходится тебе дядей.
А полгода тому назад в этой семье, кроме них, были еще твои бабушка и дед.
Вот и все, что ты знаешь о нас, о нашей семье, и у тебя о ней свое представление, только я никак не могу понять какое.
А семья, в которой вырос я, была и того меньше — отец, мать, сестра и где-то поодаль люди, которые возникали в очень редких случаях: два моих деда и пять замужних теток с материнской стороны.
Когда именно, в какой момент почувствовал я, что являюсь частью единого целого, что каждая часть этого целого как-то на меня воздействует и будет воздействовать и дальше, всю жизнь?
Недавно я попытался вспомнить, и мне кажется, что это чувство причастности к семье пришло ко мне поздно, годам к двадцати, приблизительно в то самое время, когда произошли события, о которых я собираюсь тебе рассказать.
Тебе, правда, еще только шестнадцать, но по выражению твоих глаз в день похорон я понял, что твои теперешние переживания близки к моим тогдашним.
Понимаешь теперь, почему было бы трудно, пожалуй, опасно говорить с тобой, как я сначала собирался? Мне пришлось бы задавать тебе вопросы, а если бы даже я их не задавал, все равно ты считал бы себя обязанным соглашаться с моими предположениями или оспаривать их.
Что бы ты ответил, например, если бы я спросил тебя:
— Что ты думаешь о своем дедушке?
И о нас — о твоей матери, обо мне, о жизни, которую мы ведем? И таков ли я, по-твоему, каким кажусь?
Так вот, семья, которую я открыл для себя около тридцати лет тому назад, — это моя семья, она и твоя, и теперь ты, шестнадцатилетний, в свою очередь, открываешь ее. Это все та же продолжающаяся во времени семья, в которой почти незаметно для себя одни уступают место другим.
В непрерывном движении этой семьи есть своя цикличность, как у морских приливов и отливов, как у небесных тел. Были в ее истории и черные и светлые дни, знала она взлеты и падения, периоды счастья и периоды бедствий.
И думаю, что этапы этой истории определяются не столько датами рождений и смертей, сколько теми крупными поворотами, которые я назвал бы периодами «избрания пути».
